АЛЬМАНАХ ПЕРЕВОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
ОЦ «СИРИУС». АВГУСТ 2024
БАШНЯ
Человеческий род – единственный – близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная.
Хорхе Луис Борхес,
«Вавилонская библиотека»
Добро пожаловать, странник!
Наверное, ты уже исследовал все шестигранники, заглянул в каждую книгу. Нет? Тогда приветствуем тебя в самой отдаленной части Библиотеки – это Башня. Да-да, та самая Вавилонская башня. Здесь можно найти книги, написанные на разных языках, но переведенные на один – тот, который знаешь ты.
Наш альманах создан вокруг переводной литературы. Мы переводили с английского, французского, итальянского, испанского, греческого, венгерского и даже китайского. Вавилонская башня разрушилась – и залы нашей библиотеки расположены в оставшихся комнатах. На входе можно выбрать, что ты хочешь прочитать: прозу, поэзию или рецензии. По переходам ты попадешь к другим развалинам, где можно выбрать язык, с которого переведен текст.
По пути встретятся тексты классиков мировой литературы и наших современников. Одно мы можем гарантировать – вряд ли тебе доводилось читать эти тексты прежде, поскольку большинство из них переведены на русский впервые.
Чтение – это путешествие. Путешествие в пределах одной книги, автора, жанра… Наш альманах – карта для странствий между языками.
Наверное, ты уже исследовал все шестигранники, заглянул в каждую книгу. Нет? Тогда приветствуем тебя в самой отдаленной части Библиотеки – это Башня. Да-да, та самая Вавилонская башня. Здесь можно найти книги, написанные на разных языках, но переведенные на один – тот, который знаешь ты.
Наш альманах создан вокруг переводной литературы. Мы переводили с английского, французского, итальянского, испанского, греческого, венгерского и даже китайского. Вавилонская башня разрушилась – и залы нашей библиотеки расположены в оставшихся комнатах. На входе можно выбрать, что ты хочешь прочитать: прозу, поэзию или рецензии. По переходам ты попадешь к другим развалинам, где можно выбрать язык, с которого переведен текст.
По пути встретятся тексты классиков мировой литературы и наших современников. Одно мы можем гарантировать – вряд ли тебе доводилось читать эти тексты прежде, поскольку большинство из них переведены на русский впервые.
Чтение – это путешествие. Путешествие в пределах одной книги, автора, жанра… Наш альманах – карта для странствий между языками.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Нажимай на разделы — исследуй библиотеку
Шестигранник первый: перевод прозаических текстов
Tilda Publishing
Эми Тан
Рыбьи щечки
В ту зиму, когда мне исполнилось четырнадцать, я по уши влюбилась в сына священника. В отличие от меня, он был не китайцем, а приятным на вид блондинистым американцем со светлой кожей, что придавало ему младенческий вид. Его звали Роберт. В тот год на Рождество у меня было два заветных желания: я хотела подружиться именно с этим мальчиком и иметь аккуратный носик, как у всех американцев.
Когда родители сообщили мне о том, что семья священника приглашена к нам на праздничный ужин, меня охватила тревога. Что подумает Роберт о нашем жалком китайском Рождестве? Что скажет насчет говорливых родственников, которым явно недостает американских манер? И как же, наверное, он огорчится, когда вместо запеченной индейки с бататом увидит китайскую еду?
Еще до ужина я поймала маму за странным занятием: она старательно удаляла черные прожилки со спинок мясистых креветок. Я сразу поняла, что мама решила удивить гостей и приготовить самые оригинальные блюда. Кухня кишела неприятными кучками из сырых продуктов. Там было все: и склизкие окуни, которые, выпучив глаза, молили не бросать их в кипящее масло, и сыр тофу, который напоминал сложенные стопками резиновые губки, и полная миска замоченных сушеных грибов, которым дали вторую жизнь. Парад завершала тарелка с кальмарами, до такой степени исполосованными ножом, что они походили на велосипедные шины. <...>
За ужином я совсем пала духом. <...> «Мои» радостно оживились, когда мама вынесла к столу тушеную рыбу. В этот момент Роберт скривился. А когда отец устремил свою деревянную палочку к рыбьему глазу и вытащил из-под него нежную мякоть, я была готова провалиться сквозь землю. Предлагая мне мягкие рыбьи щечки, он произнес: «Эми, твое любимое».
Под конец вечера, поблагодарив маму за отличный ужин, отец развалился на стуле и не сдержал громкой отрыжки. На что он пояснил изумленным гостям, что в Китае так принято выражать свое восхищение кулинарными навыками хозяйки. На лице Роберта проступила краска, он потупил взгляд. Со стороны священника послышался лишь тихий звук икоты, который он старательно сдерживал. В продолжение вечера я хранила гробовое молчание.
— Ты хочешь быть похожей на американских девочек, — обратилась ко мне мама, проводив гостей, — но в глубине души ты всегда должна оставаться китаянкой. — Тут она вручила мне подарок к Рождеству. Это была мини-юбка, сшитая из бежевого твида. – Ты должна гордиться своей индивидуальностью. Стыдливость тебя не украшает, – прибавила она.
Хоть я и не призналась маме, она все равно заметила мою внутреннюю тревогу и поняла, о чем я переживала. Этой истории уже много лет, я давно забыла свое детское увлечение Робертом, но до сих пор помню мамин урок, и почему она выбрала именно национальную кухню. Ведь в тот сочельник мама подала к столу только мои любимые блюда, и это было самым ценным.
Рыбьи щечки
В ту зиму, когда мне исполнилось четырнадцать, я по уши влюбилась в сына священника. В отличие от меня, он был не китайцем, а приятным на вид блондинистым американцем со светлой кожей, что придавало ему младенческий вид. Его звали Роберт. В тот год на Рождество у меня было два заветных желания: я хотела подружиться именно с этим мальчиком и иметь аккуратный носик, как у всех американцев.
Когда родители сообщили мне о том, что семья священника приглашена к нам на праздничный ужин, меня охватила тревога. Что подумает Роберт о нашем жалком китайском Рождестве? Что скажет насчет говорливых родственников, которым явно недостает американских манер? И как же, наверное, он огорчится, когда вместо запеченной индейки с бататом увидит китайскую еду?
Еще до ужина я поймала маму за странным занятием: она старательно удаляла черные прожилки со спинок мясистых креветок. Я сразу поняла, что мама решила удивить гостей и приготовить самые оригинальные блюда. Кухня кишела неприятными кучками из сырых продуктов. Там было все: и склизкие окуни, которые, выпучив глаза, молили не бросать их в кипящее масло, и сыр тофу, который напоминал сложенные стопками резиновые губки, и полная миска замоченных сушеных грибов, которым дали вторую жизнь. Парад завершала тарелка с кальмарами, до такой степени исполосованными ножом, что они походили на велосипедные шины. <...>
За ужином я совсем пала духом. <...> «Мои» радостно оживились, когда мама вынесла к столу тушеную рыбу. В этот момент Роберт скривился. А когда отец устремил свою деревянную палочку к рыбьему глазу и вытащил из-под него нежную мякоть, я была готова провалиться сквозь землю. Предлагая мне мягкие рыбьи щечки, он произнес: «Эми, твое любимое».
Под конец вечера, поблагодарив маму за отличный ужин, отец развалился на стуле и не сдержал громкой отрыжки. На что он пояснил изумленным гостям, что в Китае так принято выражать свое восхищение кулинарными навыками хозяйки. На лице Роберта проступила краска, он потупил взгляд. Со стороны священника послышался лишь тихий звук икоты, который он старательно сдерживал. В продолжение вечера я хранила гробовое молчание.
— Ты хочешь быть похожей на американских девочек, — обратилась ко мне мама, проводив гостей, — но в глубине души ты всегда должна оставаться китаянкой. — Тут она вручила мне подарок к Рождеству. Это была мини-юбка, сшитая из бежевого твида. – Ты должна гордиться своей индивидуальностью. Стыдливость тебя не украшает, – прибавила она.
Хоть я и не призналась маме, она все равно заметила мою внутреннюю тревогу и поняла, о чем я переживала. Этой истории уже много лет, я давно забыла свое детское увлечение Робертом, но до сих пор помню мамин урок, и почему она выбрала именно национальную кухню. Ведь в тот сочельник мама подала к столу только мои любимые блюда, и это было самым ценным.
Перевод Ксении Авраменко
Tilda Publishing
Алекси Шерман
Постоянный заработок
Когда я устроился в «Макдоналдс», то с удивлением обнаружил, что я там единственный подросток. Мне казалось, что подростки могут найти работу только в фастфуде. Однако большинство коллег были студентами или уже выпускниками. У одного повара был даже диплом инженера-электрика. И он использовал эти знания, чтобы убедиться: в гамбургере лежат два маринованных огурчика, ровно два.
Не хочу высмеивать своих коллег. По большей части они классные. Меня бесит проклятая страна, которая вынуждает взрослых работать в «Макдоналдсе». Вот к примеру: женщина, которая работает в МакАвто, — мать-одиночка, воспитывает троих детей. Черт возьми, как она умудряется платить за всё с такой зарплатой?!
Не думаю, что это случайность — 99% моих коллег чернокожие и латиноамериканцы. Я сам коренной американец, довольно смуглый для городского индейца. Но на самом деле, единственное, что в этом «Макдоналдсе» белого цвета, — дурацкие ванильные коктейли.
Иногда я виню себя за то, что у меня такая работа. Возможно, есть другие родители, которым она нужнее, но и у меня небогатая семья. Мама — индианка, преподает в Вашингтонском университете — зарабатывает прилично, отец — белый, которого уволили из корпорации «Боинг». Теперь он не может найти работу. Похоже, рано или поздно он станет жарить картошку фри рядом со мной.
Я пытаюсь накопить на университет. В старшей школе я, как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки, поэтому у меня нет оценок за всю четырехлетнюю программу. Но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому.
Сейчас тяжелые времена: мне не так тяжело, как многим другим, но мне достаточно тяжело, чтобы согласиться на «Макдоналдс».
С нами работает пожилой белый мужчина. Настолько медлительный, что его не подпускают к кухонному оборудованию, поэтому он встречает посетителей у входа и без конца протирает столы.
Тем не менее у него ясный ум. Мне нравится его слушать. Мы вместе ходим на перерыв: надеваем пальто, чтобы не было видно униформу, берем сигареты, ныряем в переулок и курим.
Его жена умерла десять лет назад.
— Старые мужья не должны жить дольше старых жен, — вздыхает он. — Это она должна была быть вдовой, которая сидит вместе с другими вдовами и потешается над своим мертвым мужем.
Впрочем, у него была подруга. Точнее, несколько подруг.
— Когда ты одинокий мужчина в доме престарелых, часто танцуешь с разными женщинами.
— И вы, стариканы, называете это танцами? — спросил я. — Да ты, похоже, самый седой плейбой на свете.
Спустя несколько месяцев такой «сигаретной» дружбы, он попросил обращаться к нему Старче.
— Разве не так вы, индейцы, называете уважаемых старейшин? — поинтересовался он. — Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. «Старче» звучит как царская фамилия.
Все четверо моих бабушек и дедушек, двое индейцев и двое белых, умерли до моего рождения, поэтому я не знал никаких семейных традиций. Мне был необходим свой Старче. Его очень не хватало.
— Старче, — проговорил я, — нам пора обратно.
Он расплылся в улыбке — никогда такого не видел. Он ценил уважение, а я ценил возможность его уважать. В этой несчастной стране уважение — единственное, что большинство из нас может себе позволить.
Постоянный заработок
Когда я устроился в «Макдоналдс», то с удивлением обнаружил, что я там единственный подросток. Мне казалось, что подростки могут найти работу только в фастфуде. Однако большинство коллег были студентами или уже выпускниками. У одного повара был даже диплом инженера-электрика. И он использовал эти знания, чтобы убедиться: в гамбургере лежат два маринованных огурчика, ровно два.
Не хочу высмеивать своих коллег. По большей части они классные. Меня бесит проклятая страна, которая вынуждает взрослых работать в «Макдоналдсе». Вот к примеру: женщина, которая работает в МакАвто, — мать-одиночка, воспитывает троих детей. Черт возьми, как она умудряется платить за всё с такой зарплатой?!
Не думаю, что это случайность — 99% моих коллег чернокожие и латиноамериканцы. Я сам коренной американец, довольно смуглый для городского индейца. Но на самом деле, единственное, что в этом «Макдоналдсе» белого цвета, — дурацкие ванильные коктейли.
Иногда я виню себя за то, что у меня такая работа. Возможно, есть другие родители, которым она нужнее, но и у меня небогатая семья. Мама — индианка, преподает в Вашингтонском университете — зарабатывает прилично, отец — белый, которого уволили из корпорации «Боинг». Теперь он не может найти работу. Похоже, рано или поздно он станет жарить картошку фри рядом со мной.
Я пытаюсь накопить на университет. В старшей школе я, как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки, поэтому у меня нет оценок за всю четырехлетнюю программу. Но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому.
Сейчас тяжелые времена: мне не так тяжело, как многим другим, но мне достаточно тяжело, чтобы согласиться на «Макдоналдс».
С нами работает пожилой белый мужчина. Настолько медлительный, что его не подпускают к кухонному оборудованию, поэтому он встречает посетителей у входа и без конца протирает столы.
Тем не менее у него ясный ум. Мне нравится его слушать. Мы вместе ходим на перерыв: надеваем пальто, чтобы не было видно униформу, берем сигареты, ныряем в переулок и курим.
Его жена умерла десять лет назад.
— Старые мужья не должны жить дольше старых жен, — вздыхает он. — Это она должна была быть вдовой, которая сидит вместе с другими вдовами и потешается над своим мертвым мужем.
Впрочем, у него была подруга. Точнее, несколько подруг.
— Когда ты одинокий мужчина в доме престарелых, часто танцуешь с разными женщинами.
— И вы, стариканы, называете это танцами? — спросил я. — Да ты, похоже, самый седой плейбой на свете.
Спустя несколько месяцев такой «сигаретной» дружбы, он попросил обращаться к нему Старче.
— Разве не так вы, индейцы, называете уважаемых старейшин? — поинтересовался он. — Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. «Старче» звучит как царская фамилия.
Все четверо моих бабушек и дедушек, двое индейцев и двое белых, умерли до моего рождения, поэтому я не знал никаких семейных традиций. Мне был необходим свой Старче. Его очень не хватало.
— Старче, — проговорил я, — нам пора обратно.
Он расплылся в улыбке — никогда такого не видел. Он ценил уважение, а я ценил возможность его уважать. В этой несчастной стране уважение — единственное, что большинство из нас может себе позволить.
Перевод Дарьи Алехиной
Tilda Publishing
Уолтер Дин Майерс
Сокровище мистера
Брауна-Лимончика (фрагмент)
Хмурое небо, затянутое злыми, мечущимися тучами, полностью отражало настроение Грега Риддли. Он примостился на крыльце своего дома, вызывая в памяти неприятный разговор. Отец тогда зачитывал письмо от директора школы и бесконечно долго ругался из-за плохих оценок по математике.
— Мне пришлось бросить школу в тринадцать лет, — выговаривал он. — Я был на год младше, чем ты сейчас. Дай мне кто-нибудь хоть половину твоих возможностей…
Грег сидел в бледной кухоньке, обклеенной зелеными обоями, и слушал. Он знал, что в конце концов ему запретят играть за «Скорпионов». Неделю назад в ответ на вопрос Грега отец сказал, что все зависит от табеля успеваемости. «Скорпионы» не так часто берут в команду новых игроков, особенно четырнадцатилетних, и для Грега это был единственный шанс. Ему не разрешили участвовать в чемпионате старших классов, хотя он очень хотел, но играть за городскую команду было почти так же здорово. Он надеялся на лучшее, ведь табели должны были выдать только через неделю, но директор сразу покончила с неопределенностью, написав это письмо. В нем говорилось, что Грег вряд ли сдаст экзамены по математике, если не будет больше времени уделять подготовке.
— И при этом ты хочешь играть в баскетбол? — брови отца грозно сомкнулись, взгляд потемнел. — Это что, шутка такая? Все, что тебе остается — идти в свою комнату и биться с задачами!
Прошло два дня. Слова отца все еще звенели в ушах, напоминая отдаленные раскаты грома на улицах Гарлема.
Начинало холодать. Порывы ветра гоняли бумажные обертки между рядами припаркованных машин. Сверкнула молния, вскоре тяжелые капли начали падать на джинсы Грега. Он уже встал, чтобы вернуться в дом, но все-таки соскочил с крыльца и побрел вниз по улице, несмотря на выговор, который ему грозил, если не засесть в комнате с учебником. В конце квартала стояла многоэтажка, заброшенная уже несколько месяцев. На прошлой неделе там устроили импровизированный турнир по шашкам, и теперь дверь, которая раньше была заколочена, оказалась слегка приоткрытой.
Пытаясь натянуть воротник куртки как можно выше, Грег огляделся и рывком бросился через дорогу. Он добежал до здания, как раз, когда молния на секунду осветила ветхие стены, испещренные граффити и тут же погрузившиеся обратно в пугающий мрак. Грег взлетел по внешней лестнице, неуверенно толкнул дверь — та поддалась. Он переступил порог. Внутри здания было темно, только тусклое мерцание фонарей просачивалось через немытые окна. Из коридора виднелись прямоугольники света, образующие на полу причудливый узор. Морщась от затхлого запаха, Грег вошел в комнату. Большие размеры наводили на мысль, что когда-то это была гостиная. Прищурившись, Грег разглядел у стены перевернутый стол, а в углу — что-то похожее на груду тряпья или порванный матрас. У окна стоял провалившийся с одной стороны диван. Грег двинулся в его сторону.
Сохранившаяся половина была довольно удобной, хотя и поскрипывала. С этого места было видно неоновую вывеску магазина на углу. Какое-то время Грег сидел, наблюдая за тем, как меняются на ней красный и зеленый цвета. Его мысли переходили от «Скорпионов» к отцу и обратно. Отец был почтальоном, гордился своей работой и часто рассказывал, как много ему пришлось учиться для этого. Грег слышал эту историю столько раз, что ему надоело.
На секунду ему показалось, что в углу кто-то скребется. Грег прислушался, но звук быстро исчез.
Снаружи ветер и дождь только усиливались, заставляя дребезжать стекло в оконных рамах. Взвизгнули шины проезжавшего по мокрой дороге автомобиля, задние фары сверкнули красным в темноте.
Снова что-то шелохнулось. Ощущая скользкий комок страха в желудке, Грег застыл и прислушался. Больше ничего не шевелилось, но до ушей долетел новый звук: чье-то дыхание!
Грег медленно встал, напрягая глаза и пытаясь понять, откуда слышалось это слабое посвистывание. Он чувствовал, что был в комнате не один. Стоило ему повернуться, как блеснула молния, ослепляя ярким светом. Грег никого не увидел, разве что перевернутый стол, кучу лохмотьев и брошенную на пол старую газету. Может быть, все-таки показалось, а шуршали крысы? Грег продолжил вслушиваться в тишину, решив уйти сразу, как только закончится гроза. Он подошел к окну, собираясь выглянуть на улицу, но сзади раздался голос:
— Даже не думай! У меня есть бритва! Зарежу — пикнуть не успеешь!
Сдерживая дрожь в коленях, Грег застыл на месте. Он точно не знал обладателя этого скрипучего голоса, похожего на хруст ломающихся веток. Шаркая ногами, незнакомец придвинулся ближе. Грег обернулся, затаив дыхание, и пригляделся к неясному силуэту.
Голова и тело незнакомца еще скрывала темнота, но он ступил в прямоугольник падавшего из окна неровного света. Ноги, завернутые в лохмотья, были обуты в потрепанные башмаки.
— Вы кто? — прошептал Грег, не узнавая своего голоса.
— Меня зовут Браун-Лимончик, — последовал ответ.
Сокровище мистера
Брауна-Лимончика (фрагмент)
Хмурое небо, затянутое злыми, мечущимися тучами, полностью отражало настроение Грега Риддли. Он примостился на крыльце своего дома, вызывая в памяти неприятный разговор. Отец тогда зачитывал письмо от директора школы и бесконечно долго ругался из-за плохих оценок по математике.
— Мне пришлось бросить школу в тринадцать лет, — выговаривал он. — Я был на год младше, чем ты сейчас. Дай мне кто-нибудь хоть половину твоих возможностей…
Грег сидел в бледной кухоньке, обклеенной зелеными обоями, и слушал. Он знал, что в конце концов ему запретят играть за «Скорпионов». Неделю назад в ответ на вопрос Грега отец сказал, что все зависит от табеля успеваемости. «Скорпионы» не так часто берут в команду новых игроков, особенно четырнадцатилетних, и для Грега это был единственный шанс. Ему не разрешили участвовать в чемпионате старших классов, хотя он очень хотел, но играть за городскую команду было почти так же здорово. Он надеялся на лучшее, ведь табели должны были выдать только через неделю, но директор сразу покончила с неопределенностью, написав это письмо. В нем говорилось, что Грег вряд ли сдаст экзамены по математике, если не будет больше времени уделять подготовке.
— И при этом ты хочешь играть в баскетбол? — брови отца грозно сомкнулись, взгляд потемнел. — Это что, шутка такая? Все, что тебе остается — идти в свою комнату и биться с задачами!
Прошло два дня. Слова отца все еще звенели в ушах, напоминая отдаленные раскаты грома на улицах Гарлема.
Начинало холодать. Порывы ветра гоняли бумажные обертки между рядами припаркованных машин. Сверкнула молния, вскоре тяжелые капли начали падать на джинсы Грега. Он уже встал, чтобы вернуться в дом, но все-таки соскочил с крыльца и побрел вниз по улице, несмотря на выговор, который ему грозил, если не засесть в комнате с учебником. В конце квартала стояла многоэтажка, заброшенная уже несколько месяцев. На прошлой неделе там устроили импровизированный турнир по шашкам, и теперь дверь, которая раньше была заколочена, оказалась слегка приоткрытой.
Пытаясь натянуть воротник куртки как можно выше, Грег огляделся и рывком бросился через дорогу. Он добежал до здания, как раз, когда молния на секунду осветила ветхие стены, испещренные граффити и тут же погрузившиеся обратно в пугающий мрак. Грег взлетел по внешней лестнице, неуверенно толкнул дверь — та поддалась. Он переступил порог. Внутри здания было темно, только тусклое мерцание фонарей просачивалось через немытые окна. Из коридора виднелись прямоугольники света, образующие на полу причудливый узор. Морщась от затхлого запаха, Грег вошел в комнату. Большие размеры наводили на мысль, что когда-то это была гостиная. Прищурившись, Грег разглядел у стены перевернутый стол, а в углу — что-то похожее на груду тряпья или порванный матрас. У окна стоял провалившийся с одной стороны диван. Грег двинулся в его сторону.
Сохранившаяся половина была довольно удобной, хотя и поскрипывала. С этого места было видно неоновую вывеску магазина на углу. Какое-то время Грег сидел, наблюдая за тем, как меняются на ней красный и зеленый цвета. Его мысли переходили от «Скорпионов» к отцу и обратно. Отец был почтальоном, гордился своей работой и часто рассказывал, как много ему пришлось учиться для этого. Грег слышал эту историю столько раз, что ему надоело.
На секунду ему показалось, что в углу кто-то скребется. Грег прислушался, но звук быстро исчез.
Снаружи ветер и дождь только усиливались, заставляя дребезжать стекло в оконных рамах. Взвизгнули шины проезжавшего по мокрой дороге автомобиля, задние фары сверкнули красным в темноте.
Снова что-то шелохнулось. Ощущая скользкий комок страха в желудке, Грег застыл и прислушался. Больше ничего не шевелилось, но до ушей долетел новый звук: чье-то дыхание!
Грег медленно встал, напрягая глаза и пытаясь понять, откуда слышалось это слабое посвистывание. Он чувствовал, что был в комнате не один. Стоило ему повернуться, как блеснула молния, ослепляя ярким светом. Грег никого не увидел, разве что перевернутый стол, кучу лохмотьев и брошенную на пол старую газету. Может быть, все-таки показалось, а шуршали крысы? Грег продолжил вслушиваться в тишину, решив уйти сразу, как только закончится гроза. Он подошел к окну, собираясь выглянуть на улицу, но сзади раздался голос:
— Даже не думай! У меня есть бритва! Зарежу — пикнуть не успеешь!
Сдерживая дрожь в коленях, Грег застыл на месте. Он точно не знал обладателя этого скрипучего голоса, похожего на хруст ломающихся веток. Шаркая ногами, незнакомец придвинулся ближе. Грег обернулся, затаив дыхание, и пригляделся к неясному силуэту.
Голова и тело незнакомца еще скрывала темнота, но он ступил в прямоугольник падавшего из окна неровного света. Ноги, завернутые в лохмотья, были обуты в потрепанные башмаки.
— Вы кто? — прошептал Грег, не узнавая своего голоса.
— Меня зовут Браун-Лимончик, — последовал ответ.
Перевод Елизаветы Хадыевой
Tilda Publishing
Хулия Альварес
Имена/Nombres
В Нью-Йорке наши имена сразу изменились. В иммиграционном центре офицер спросил папу: «Мистер Эльбурес, есть ли у вас вещи, которые нужно задекларировать?» Отец отрицательно покачал головой, и нас пропустили. Я боялась, что нас остановят, если я исправлю произношение офицера. Но я все-таки еле слышно произнесла свою фамилию, широко открывая рот на звонком органном «а» и дребезжа языком на раскатистом барабанном «р»: АЛЬ-ВА-РРР-ЕС! Как можно было из этого великолепного оркестра звуков получить ЭЛЬБУРЕС?!
В гостинице маму звали миссис Альбурест, а меня — малышкой: «Эй, малышка, хватит ездить на лифте туда-сюда. Это тебе не игрушка».
Потом мы переехали в новый многоквартирный дом. Управляющий обращался к папе «мистер Альберейс», а соседи, ставшие потом мамиными друзьями, произносили ее имя как Джю-ли-я вместо Ху-ли-я. Меня же, мамину тезку, домашние называли Ху-ли-та. Но в школе меня звали Джуди или Джудит, а учитель английского однажды ошибся и обратился ко мне «Джульетта».
Я не сразу привыкла к новым именам. Гадала, нужно ли поправлять учителей и друзей, но мама объяснила, что неважно, как они меня называют: «Как сказал твой друг Шекспир: “Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”»1. Величать любого известного автора «другом» у моей семьи вошло в привычку, когда на уроках английского я начала писать стихи и рассказы.
В старших классах я была популярной, и это сказалось на том, как ко мне обращались. Друзья звали меня Жюль или Хэй Джуд2, а компания хулиганов, с которой мама запрещала мне общаться, прозвала меня Алькатрасом3. Ху-ли-той меня называли только мама, папа да дяди и тети — люди из моего прошлого, приезжавшие к нам в гости по воскресеньям поесть санкочо4. Я бы навещала их там, откуда они приехали, если бы здесь, в Америке, они не приставали ко мне с расспросами. ДЖУДИ АЛЬКАТРАС — отлично смотрится на плакате «Их разыскивает полиция». Кто-нибудь догадается, что это я?
1 Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Бориса Пастернака)
2 Hey Jude — песня британской рок-группы «The Beatles»
3 Алькатрас — бывшая федеральная тюрьма строгого режима на острове Алькатрас, в 1,25 мили от побережья Сан-Франциско
4 Санко́чо — густой суп из мяса, картофеля и овощей с приправами, распространенный в некоторых латиноамериканских странах.
Имена/Nombres
В Нью-Йорке наши имена сразу изменились. В иммиграционном центре офицер спросил папу: «Мистер Эльбурес, есть ли у вас вещи, которые нужно задекларировать?» Отец отрицательно покачал головой, и нас пропустили. Я боялась, что нас остановят, если я исправлю произношение офицера. Но я все-таки еле слышно произнесла свою фамилию, широко открывая рот на звонком органном «а» и дребезжа языком на раскатистом барабанном «р»: АЛЬ-ВА-РРР-ЕС! Как можно было из этого великолепного оркестра звуков получить ЭЛЬБУРЕС?!
В гостинице маму звали миссис Альбурест, а меня — малышкой: «Эй, малышка, хватит ездить на лифте туда-сюда. Это тебе не игрушка».
Потом мы переехали в новый многоквартирный дом. Управляющий обращался к папе «мистер Альберейс», а соседи, ставшие потом мамиными друзьями, произносили ее имя как Джю-ли-я вместо Ху-ли-я. Меня же, мамину тезку, домашние называли Ху-ли-та. Но в школе меня звали Джуди или Джудит, а учитель английского однажды ошибся и обратился ко мне «Джульетта».
Я не сразу привыкла к новым именам. Гадала, нужно ли поправлять учителей и друзей, но мама объяснила, что неважно, как они меня называют: «Как сказал твой друг Шекспир: “Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”»1. Величать любого известного автора «другом» у моей семьи вошло в привычку, когда на уроках английского я начала писать стихи и рассказы.
В старших классах я была популярной, и это сказалось на том, как ко мне обращались. Друзья звали меня Жюль или Хэй Джуд2, а компания хулиганов, с которой мама запрещала мне общаться, прозвала меня Алькатрасом3. Ху-ли-той меня называли только мама, папа да дяди и тети — люди из моего прошлого, приезжавшие к нам в гости по воскресеньям поесть санкочо4. Я бы навещала их там, откуда они приехали, если бы здесь, в Америке, они не приставали ко мне с расспросами. ДЖУДИ АЛЬКАТРАС — отлично смотрится на плакате «Их разыскивает полиция». Кто-нибудь догадается, что это я?
1 Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Бориса Пастернака)
2 Hey Jude — песня британской рок-группы «The Beatles»
3 Алькатрас — бывшая федеральная тюрьма строгого режима на острове Алькатрас, в 1,25 мили от побережья Сан-Франциско
4 Санко́чо — густой суп из мяса, картофеля и овощей с приправами, распространенный в некоторых латиноамериканских странах.
Перевод Марии Хабаровой
Tilda Publishing
Сандра Сиснерос
Одиннадцать
Они сами не догадываются, а потому никогда не расскажут о том, что в одиннадцатый день рождения тебе по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Праздничным утром ты ожидаешь перемен, но одиннадцать лет ничем себя не выдают. Открыв глаза, ты видишь все точно таким, как вчера, когда тебе было десять. Как будто ты еще подбираешься к заветной черте, переступив которую, станешь одиннадцатилетним. <…>
Довольно трудно сразу осознать, что тебе уже не десять. Чтобы с полным пониманием ответить «одиннадцать» на вопрос «сколько тебе лет?», потребуются дни, недели и даже месяцы. Ты можешь с уверенностью назвать свой возраст только накануне двенадцатого дня рождения. В этом весь секрет.
Вот только сегодня я не хотела, чтобы одиннадцать звенели во мне, как пенни в жестяной банке. Если бы мне исполнилось сто два года, я бы знала, что ответить миссис Прайс. Не оробела бы, а сумела объяснить, что уродливый красный свитер, оказавшийся на моей парте по её воле, вовсе не мой.
— Кто потерял? — спросила миссис Прайс, показывая всему классу потрепанный багровый балахон, — Повторяю, кто оставил этот свитер? Он уже целый месяц живет в гардеробе.
— Не мой… Не наш… — в классе замотали головами.
— Но должен же он кому-то принадлежать! — настаивала миссис Прайс. Никто не опознавал уродливый старый свитер с красными пластмассовыми пуговицами и отвратительным воротником. Рукава были настолько растянуты, что, казалось, свитер использовали вместо скакалки. Даже если бы он действительно принадлежал мне, я бы ни за что не призналась.
Может, потому, что я костлявая, или просто не нравлюсь дурочке Сильвии Сальдивар, она неожиданно выпалила: «Я думаю, это свитер Рэйчел». Удивительно, но миссис Прайс поверила, что отвратительная вещь принадлежит мне. Я не смогла выдавить ни звука, когда она оставила потрепанный свитер передо мной.
— Но это не… Вы не… Я… Он не мой, — запинаясь, едва пролепетала я, будто мне четыре года.
— Что за вздор, — ответила миссис Прайс, — конечно, он твой. Я помню, как ты в нем ходила, — поставила она точку. Поскольку миссис Прайс учитель и старше меня, она права, а я — нет.
«Он не мой, не мой, не мой» — повторяла я про себя, ощущая ком в горле, но миссис Прайс уже перешла к задачке номер четыре на странице тридцать два. Вдруг трехлетняя частичка во мне забила тревогу. Казалось, она пытается вырваться через слезы, а я, крепко стиснув зубы, удерживаю ее внутри и стараюсь помнить, что сегодня мне одиннадцать, одиннадцать лет. Сейчас мама печет вкусный торт, и, когда папа придет с работы, комната наполнится голосами, распевающими «С днем рождения тебя!».
<…>
Вот почему сегодня я бы хотела быть старше. Я чувствовала, как десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один год превращались в слезы, пока натягивала пропитанный запахом тухлого сыра свитер. Я застыла перед всем классом, поникнув головой и печально опустив руки. Колючий и полный чужих микробов свитер больно жалил.
По лицу покатились слезы. Переживания и страх, накопившиеся с самого утра, вырвались наружу. Мне хотелось провалиться сквозь землю, стать невидимкой. Я не переставала думать о том, что сегодня мой день рождения, и сейчас я плачу так же, как в три года. Пытаясь спрятаться, я склонилась к парте, уткнувшись головой в клоунские рукава дурацкого свитера. <…>
Вдруг, за несколько минут до перерыва на обед, Филлис Лопес, даже бóльшая дурочка, чем Сильвия Сальдивар, опознала свой свитер. Я тут же сняла его и сунула ей. Миссис Прайс, заметив все это, притворилась, что ничего не произошло.
Сегодня мне исполнилось одиннадцать лет. Сейчас мама печет праздничный торт, и, когда папа вернется с работы, мы попробуем его. Дома меня ждут свечи и подарки, скоро все будут петь «С днем рождения тебя, Рэйчел!». Только уже слишком поздно.
Сегодня мой одиннадцатый день рождения, но мне по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Но лучше бы мне исполнилось сто два. Сколько угодно, но не одиннадцать лет. Сегодня я бы хотела быть далеко-далеко — там, где парит улетевший шарик. Я бы хотела стать крохотной точкой в небе, настолько маленькой, что нужно было бы прищуриться, чтобы меня рассмотреть.
Одиннадцать
Они сами не догадываются, а потому никогда не расскажут о том, что в одиннадцатый день рождения тебе по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Праздничным утром ты ожидаешь перемен, но одиннадцать лет ничем себя не выдают. Открыв глаза, ты видишь все точно таким, как вчера, когда тебе было десять. Как будто ты еще подбираешься к заветной черте, переступив которую, станешь одиннадцатилетним. <…>
Довольно трудно сразу осознать, что тебе уже не десять. Чтобы с полным пониманием ответить «одиннадцать» на вопрос «сколько тебе лет?», потребуются дни, недели и даже месяцы. Ты можешь с уверенностью назвать свой возраст только накануне двенадцатого дня рождения. В этом весь секрет.
Вот только сегодня я не хотела, чтобы одиннадцать звенели во мне, как пенни в жестяной банке. Если бы мне исполнилось сто два года, я бы знала, что ответить миссис Прайс. Не оробела бы, а сумела объяснить, что уродливый красный свитер, оказавшийся на моей парте по её воле, вовсе не мой.
— Кто потерял? — спросила миссис Прайс, показывая всему классу потрепанный багровый балахон, — Повторяю, кто оставил этот свитер? Он уже целый месяц живет в гардеробе.
— Не мой… Не наш… — в классе замотали головами.
— Но должен же он кому-то принадлежать! — настаивала миссис Прайс. Никто не опознавал уродливый старый свитер с красными пластмассовыми пуговицами и отвратительным воротником. Рукава были настолько растянуты, что, казалось, свитер использовали вместо скакалки. Даже если бы он действительно принадлежал мне, я бы ни за что не призналась.
Может, потому, что я костлявая, или просто не нравлюсь дурочке Сильвии Сальдивар, она неожиданно выпалила: «Я думаю, это свитер Рэйчел». Удивительно, но миссис Прайс поверила, что отвратительная вещь принадлежит мне. Я не смогла выдавить ни звука, когда она оставила потрепанный свитер передо мной.
— Но это не… Вы не… Я… Он не мой, — запинаясь, едва пролепетала я, будто мне четыре года.
— Что за вздор, — ответила миссис Прайс, — конечно, он твой. Я помню, как ты в нем ходила, — поставила она точку. Поскольку миссис Прайс учитель и старше меня, она права, а я — нет.
«Он не мой, не мой, не мой» — повторяла я про себя, ощущая ком в горле, но миссис Прайс уже перешла к задачке номер четыре на странице тридцать два. Вдруг трехлетняя частичка во мне забила тревогу. Казалось, она пытается вырваться через слезы, а я, крепко стиснув зубы, удерживаю ее внутри и стараюсь помнить, что сегодня мне одиннадцать, одиннадцать лет. Сейчас мама печет вкусный торт, и, когда папа придет с работы, комната наполнится голосами, распевающими «С днем рождения тебя!».
<…>
Вот почему сегодня я бы хотела быть старше. Я чувствовала, как десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один год превращались в слезы, пока натягивала пропитанный запахом тухлого сыра свитер. Я застыла перед всем классом, поникнув головой и печально опустив руки. Колючий и полный чужих микробов свитер больно жалил.
По лицу покатились слезы. Переживания и страх, накопившиеся с самого утра, вырвались наружу. Мне хотелось провалиться сквозь землю, стать невидимкой. Я не переставала думать о том, что сегодня мой день рождения, и сейчас я плачу так же, как в три года. Пытаясь спрятаться, я склонилась к парте, уткнувшись головой в клоунские рукава дурацкого свитера. <…>
Вдруг, за несколько минут до перерыва на обед, Филлис Лопес, даже бóльшая дурочка, чем Сильвия Сальдивар, опознала свой свитер. Я тут же сняла его и сунула ей. Миссис Прайс, заметив все это, притворилась, что ничего не произошло.
Сегодня мне исполнилось одиннадцать лет. Сейчас мама печет праздничный торт, и, когда папа вернется с работы, мы попробуем его. Дома меня ждут свечи и подарки, скоро все будут петь «С днем рождения тебя, Рэйчел!». Только уже слишком поздно.
Сегодня мой одиннадцатый день рождения, но мне по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Но лучше бы мне исполнилось сто два. Сколько угодно, но не одиннадцать лет. Сегодня я бы хотела быть далеко-далеко — там, где парит улетевший шарик. Я бы хотела стать крохотной точкой в небе, настолько маленькой, что нужно было бы прищуриться, чтобы меня рассмотреть.
Перевод Ксении Петиной
Tilda Publishing
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
«Помада»
сценарий к фильму
«Помада»
сценарий к фильму
Коллективный перевод
I.
Занятия окончены. Счастливые дети, беззаботно размахивая стопками книг на ремешке1, вприпрыжку скачут в весенние просторы… Подождите-ка, это не наша история.
Занятия окончены. Не пометив страницу, девятнадцатилетняя учительница закрывает «Историю Соединенных Штатов» Макмастера, встает и неуверенно произносит:
— Думаю, вы знаете, что сегодня мой последний день…
— Молодец! — кричит ей ученица в первом ряду.
Занятия окончены. Счастливые дети, беззаботно размахивая стопками книг на ремешке1, вприпрыжку скачут в весенние просторы… Подождите-ка, это не наша история.
Занятия окончены. Не пометив страницу, девятнадцатилетняя учительница закрывает «Историю Соединенных Штатов» Макмастера, встает и неуверенно произносит:
— Думаю, вы знаете, что сегодня мой последний день…
— Молодец! — кричит ей ученица в первом ряду.
— Мы все за тебя, Долли! Иди и срази их наповал!
Раздаются спонтанные овации. Когда они стихли, учительница продолжает:
— Мне жаль, что вы не идете со мной… пока еще. Просто помните, когда дни кажутся ужасно длинными… все равно нужно ходить в школу.
Ее дружелюбный взгляд скользит по рядам, где сидят женщины-заключенные — грустные, с бегающими глазами, суровые, слабые, — все они, как и Долли, одеты в серые тюремные робы. Два года она делила с ними жизнь — общая крыша над головой, общая еда, бесконечное однообразие. Теперь, через несколько часов, она выйдет на свободу, и, когда это слово песней зазвучало в ее голове, их лица, казалось, ускользнули в прошлое вместе со всеми старыми бедами.
— Вот и все, — говорит она, встав из-за стола. — Занятия окончены.
___________________________
[1] В первой половине XX века американские школьники часто носили стопки учебников, охватив их ремешками.
Раздаются спонтанные овации. Когда они стихли, учительница продолжает:
— Мне жаль, что вы не идете со мной… пока еще. Просто помните, когда дни кажутся ужасно длинными… все равно нужно ходить в школу.
Ее дружелюбный взгляд скользит по рядам, где сидят женщины-заключенные — грустные, с бегающими глазами, суровые, слабые, — все они, как и Долли, одеты в серые тюремные робы. Два года она делила с ними жизнь — общая крыша над головой, общая еда, бесконечное однообразие. Теперь, через несколько часов, она выйдет на свободу, и, когда это слово песней зазвучало в ее голове, их лица, казалось, ускользнули в прошлое вместе со всеми старыми бедами.
— Вот и все, — говорит она, встав из-за стола. — Занятия окончены.
___________________________
[1] В первой половине XX века американские школьники часто носили стопки учебников, охватив их ремешками.
Занятия окончены. В другом учебном заведении, не дальше сотни миль отсюда, на центральной башне звонит большой бронзовый колокол. Кампус внезапно оживает. Потоки молодых людей льются из двадцати арочных дверей, сливаются в толпу, которая недолго кружится на зеленом четырехугольном дворе, а затем снова разделяется на упорядоченные ряды, исчезающие в других арочных проемах. Молодые люди одеты в бриджи не слишком большого размера, фланелевые брюки не слишком широкого покроя или в «деловые» костюмы без какого-либо университетского шика; если бы они носили свитера, то на них не было бы никаких надписей, поскольку это один из старейших и наиболее консервативных университетов на востоке США, обучающий преимущественно богачей в десятом колене, тех, у кого есть деньги, и чьи манеры — это просто хорошие манеры, принятые во внешнем мире.
Ритмично шагая и насвистывая, последняя группа проходит через кампус и скрывается из виду. Заблудившийся велосипедист забирает свое средство передвижения от увитой плющом стены и катит прочь, когда двое молодых людей торопливо входят во двор и направляются к двери, понимая, что опаздывают. Это два брата, один из которых, Бен Мэнни — герой нашей истории.
Ритмично шагая и насвистывая, последняя группа проходит через кампус и скрывается из виду. Заблудившийся велосипедист забирает свое средство передвижения от увитой плющом стены и катит прочь, когда двое молодых людей торопливо входят во двор и направляются к двери, понимая, что опаздывают. Это два брата, один из которых, Бен Мэнни — герой нашей истории.
Бен высокий, длинноногий, светловолосый (во всяком случае так его вижу я) и, если не красивый, то, по крайней мере, в его лице есть особенное достоинство, сдержанность и предупредительность. Раньше его назвали бы «сверхчеловеком». Он уверен в себе, знает, что его положение в этом мире зиждется на твердом фундаменте решительности и достатке, и это осознание придает ему некоторую надменность. Все это, заметьте, тщательно скрывается, иначе он был бы просто снобом. Только иногда, когда он взволнован, его мнимая вежливость ослабевает, и это качество «превосходства» внезапно проявляется. В некотором смысле он похож на свой университет, его характерный представитель. Бен — человек, которого признают, даже уважают, но популярным его не назовешь. Ему двадцать два, он учится на последнем курсе, возглавляет танцевальный комитет и состоит в одном из лучших студенческих братств.
Его брат Кьюпид куда человечнее, демократичнее, популярнее и намного плотнее. Не толстый коротышка, но, тем не менее, его фигура напоминает об удобных креслах, пиве, гостеприимстве и раскатистом хохоте.
На двери аудитории братья видят объявление, написанное чернилами на клочке бумаги:
«Группа профессора Своупа по социологии встречается у главных ворот для поездки на практику в Хэмлинскую тюрьму».
Они смотрят на часы и спешат на встречу. Собравшиеся отъезжают на двух машинах.
Его брат Кьюпид куда человечнее, демократичнее, популярнее и намного плотнее. Не толстый коротышка, но, тем не менее, его фигура напоминает об удобных креслах, пиве, гостеприимстве и раскатистом хохоте.
На двери аудитории братья видят объявление, написанное чернилами на клочке бумаги:
«Группа профессора Своупа по социологии встречается у главных ворот для поездки на практику в Хэмлинскую тюрьму».
Они смотрят на часы и спешат на встречу. Собравшиеся отъезжают на двух машинах.
В другом учебном заведении знакомая нам учительница, мисс Долли Кэррол, готовится к выходу на свободу, используя имеющиеся в ее распоряжении средства. Они состоят из небольшого количества белой пудры на листке бумаги, черного мелка для рисования, служащего карандашом для глаз, и короткого стерженька красной помады, которая, кажется, высохла во времена Лилиан Рассел1 и почти не дает цвета. Взгляните на нее на минутку. Какой след оставили на ней эти два года? У нее нет привычной тюремной бледности, а в печальных глазах затаилась жажда жизни. Но в тюрьме потеряна часть юности, и отпечаток пережитой боли вместе со стыдом еще долго будут преследовать ее.
Осмотритесь в ее камере, и вы услышите барабаны, стук которых раздавался в ее ушах самыми одинокими ночами. На стенах — фотографии впервые представленных свету девушек, искушенных светских львиц, актрис, чемпионов по гольфу, — словом, сполна наслаждающихся жизнью людей:
Мисс Мими Хотон представлена обществу на вечере в «Плазе»².
________
[1] Лилиан Рассел (1860—1922), американская певица и актриса.
Осмотритесь в ее камере, и вы услышите барабаны, стук которых раздавался в ее ушах самыми одинокими ночами. На стенах — фотографии впервые представленных свету девушек, искушенных светских львиц, актрис, чемпионов по гольфу, — словом, сполна наслаждающихся жизнью людей:
Мисс Мими Хотон представлена обществу на вечере в «Плазе»².
________
[1] Лилиан Рассел (1860—1922), американская певица и актриса.
Армия флэпперов осаждает мэра ради помощи матерям.
Победительница конкурса получает главную роль в «Амурных делах».
«Обнимательные вечеринки идут на убыль», — заявляют в Женском клубе.
Для нее это и есть жизнь, внешний мир…
Жалкая помада ломается, и ее остатки закатываются под кровать. Она шарит там рукой, достает маленький кусочек и прижимает его к губам. Смотрит на себя... и тут ее охватывает осознание тщетности всех попыток произвести впечатление на внешний мир, а на глаза наворачиваются отважно сдерживаемые слезы.
Следующая сцена. Группа молодых людей, решивших изучать социологию в плутократическом университете, входит в тюрьму. В сопровождении надзирателя они совершают экскурсию по камерам.
_________
[2] Фешенебельный отель в Нью-Йорке.
Победительница конкурса получает главную роль в «Амурных делах».
«Обнимательные вечеринки идут на убыль», — заявляют в Женском клубе.
Для нее это и есть жизнь, внешний мир…
Жалкая помада ломается, и ее остатки закатываются под кровать. Она шарит там рукой, достает маленький кусочек и прижимает его к губам. Смотрит на себя... и тут ее охватывает осознание тщетности всех попыток произвести впечатление на внешний мир, а на глаза наворачиваются отважно сдерживаемые слезы.
Следующая сцена. Группа молодых людей, решивших изучать социологию в плутократическом университете, входит в тюрьму. В сопровождении надзирателя они совершают экскурсию по камерам.
_________
[2] Фешенебельный отель в Нью-Йорке.
Охваченный глубоким отвращением Бен Мэнни отстает от остальных. Поймав на себе ухмылку какой-то ведьмы с перекошенным, полным ненависти и злобы лицом, он вздрагивает и в ужасе отскакивает в сторону.
Долли в своей старой одежде последний раз обходит низкие серые стены камеры.
«Мими Хотон, дочь мистера и миссис А. П. Хотон, проживающих в доме 39 по 68-й Восточной улице…» — гласит газетная вырезка с фотографией юной, шикарно одетой девушки, — обворожительное личико, платье с Рю-де-ла-Пэ³.
— Вот увидишь, — говорит Долли, с вызовом глядя на фотографию. — Я поравняюсь с тобой.
Доставляющий почту заключенный останавливается у двери камеры, поздравляет Долли с освобождением и вручает ей письмо с посылкой. Пахнут они своеобразно, как порой случается с почтой. Но прежде чем Долли успевает подумать об этом, возглавляемые профессором Своупом студенты-социологи проходят мимо ее камеры.
________
[3] Улица в центре Парижа, где с начала XIX века располагаются знаменитые дома мод.
Долли в своей старой одежде последний раз обходит низкие серые стены камеры.
«Мими Хотон, дочь мистера и миссис А. П. Хотон, проживающих в доме 39 по 68-й Восточной улице…» — гласит газетная вырезка с фотографией юной, шикарно одетой девушки, — обворожительное личико, платье с Рю-де-ла-Пэ³.
— Вот увидишь, — говорит Долли, с вызовом глядя на фотографию. — Я поравняюсь с тобой.
Доставляющий почту заключенный останавливается у двери камеры, поздравляет Долли с освобождением и вручает ей письмо с посылкой. Пахнут они своеобразно, как порой случается с почтой. Но прежде чем Долли успевает подумать об этом, возглавляемые профессором Своупом студенты-социологи проходят мимо ее камеры.
________
[3] Улица в центре Парижа, где с начала XIX века располагаются знаменитые дома мод.
Профессор Своуп — невысокий мужчина лет тридцати, которому приходится содержать мать, непрактичный, неопытный, глуповатый, но в рамках своих познаний честный, серьезный, старательный, полный новейших идей о том, как перевоспитывать преступников и утешать заблудших.
Он видит Долли.
Все молодые люди видят Долли.
Она привыкла, что на нее смотрят как на подопытную мышь, и смело глядит в ответ. Группа останавливается — профессор собирает студентов вокруг себя и шепотом спрашивает, кто она, если не жертва бедного быта или плохого окружения в детстве. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы все в этом убедились.
Бен Мэнни, идущий чуть позади, подходит к Долли. Их взгляды встречаются. Ему неинтересно — он проходит мимо, догоняет группу, чтобы услышать заключение профессора…
Но с Долли что-то случилось. Она не в состоянии вызывающе и равнодушно смотреть на этого парня. Долли отворачивается, чтобы не столкнуться с ним взглядом, и возится в камере… затем смотрит ему вслед, взволнованная и недовольная. К счастью, до нее не доносятся его слова: «Кучка дегенератов, профессор. Разве мало на свете людей, заслуживающих жалости, чтобы тратить ее впустую на отбросы общества? Мы — нация сентименталистов. Всё верим, что милое личико никогда никому не навредит».
Профессор слушает, решив проявить широту взглядов. Но лицо девушки в камере, мимо которой он только что прошел, не дает ему покоя.
Он видит Долли.
Все молодые люди видят Долли.
Она привыкла, что на нее смотрят как на подопытную мышь, и смело глядит в ответ. Группа останавливается — профессор собирает студентов вокруг себя и шепотом спрашивает, кто она, если не жертва бедного быта или плохого окружения в детстве. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы все в этом убедились.
Бен Мэнни, идущий чуть позади, подходит к Долли. Их взгляды встречаются. Ему неинтересно — он проходит мимо, догоняет группу, чтобы услышать заключение профессора…
Но с Долли что-то случилось. Она не в состоянии вызывающе и равнодушно смотреть на этого парня. Долли отворачивается, чтобы не столкнуться с ним взглядом, и возится в камере… затем смотрит ему вслед, взволнованная и недовольная. К счастью, до нее не доносятся его слова: «Кучка дегенератов, профессор. Разве мало на свете людей, заслуживающих жалости, чтобы тратить ее впустую на отбросы общества? Мы — нация сентименталистов. Всё верим, что милое личико никогда никому не навредит».
Профессор слушает, решив проявить широту взглядов. Но лицо девушки в камере, мимо которой он только что прошел, не дает ему покоя.
Один парень толкает Кьюпида Мэнни локтем.
— Видишь вон ту, Кьюпид? Она еще не помолвлена. Можешь пригласить ее на выпускной бал: уж она от тебя точно не сбежит.
Профессор Своуп раздражен шутливым замечанием.
— Как бы чего не вышло, — бормочет он.
Группа проходит дальше. Выбросив из головы надменное лицо Бена Мэнни, Долли открывает письмо. Оно гласит:
— Видишь вон ту, Кьюпид? Она еще не помолвлена. Можешь пригласить ее на выпускной бал: уж она от тебя точно не сбежит.
Профессор Своуп раздражен шутливым замечанием.
— Как бы чего не вышло, — бормочет он.
Группа проходит дальше. Выбросив из головы надменное лицо Бена Мэнни, Долли открывает письмо. Оно гласит:
Моя дорогая племянница,
два года назад, когда компания обнаружила, что кто-то продает их химические формулы конкурентам, ты приняла весь удар на себя и спасла бесполезную жизнь своего старика-дяди, отправившись в тюрьму вместо него. Сегодня мое дело процветает в Нью-Йорке, и я не останусь в долгу.
Ты больше не будешь машинисткой.
Прими то, что будет ждать тебя за пределами тюрьмы, и наслаждайся молодостью и счастьем, которыми ты пожертвовала.
Твой любящий и благодарный дядя.
P. S. Много лет назад я наткнулся на старинную индийскую химическую формулу «Запах любви». Благодаря ей я приготовил тебе этот подарок.
два года назад, когда компания обнаружила, что кто-то продает их химические формулы конкурентам, ты приняла весь удар на себя и спасла бесполезную жизнь своего старика-дяди, отправившись в тюрьму вместо него. Сегодня мое дело процветает в Нью-Йорке, и я не останусь в долгу.
Ты больше не будешь машинисткой.
Прими то, что будет ждать тебя за пределами тюрьмы, и наслаждайся молодостью и счастьем, которыми ты пожертвовала.
Твой любящий и благодарный дядя.
P. S. Много лет назад я наткнулся на старинную индийскую химическую формулу «Запах любви». Благодаря ей я приготовил тебе этот подарок.
Долли в замешательстве выпускает письмо из рук и открывает посылку, в которой лежит большой, необычного дизайна тюбик красной помады. Прежде чем она успевает рассмотреть его, к двери подходит охранник и бодро говорит:
— Хочешь ты того или нет, но — на выход.
Он сопровождает ее.
Надзиратель дежурно вежлив. Он достает небольшую коробку, в которой хранятся несколько мелких вещей девушки и диплом бизнес-школы, и добавляет стандартные подарки от государства: пять долларов и пару хороших советов. Ему нравится Долли. Они пожимают руки.
Тем временем профессор Своуп охвачен необычным желанием поговорить с прелестной заключенной. Преступница ли она, или заложница обстоятельств? Он отходит от своих учеников и возвращается к камере. Она пуста. Заключенный, который убирает помещение, говорит, что Долли как раз освободили, и направляет профессора к надзирателю.
— Хочешь ты того или нет, но — на выход.
Он сопровождает ее.
Надзиратель дежурно вежлив. Он достает небольшую коробку, в которой хранятся несколько мелких вещей девушки и диплом бизнес-школы, и добавляет стандартные подарки от государства: пять долларов и пару хороших советов. Ему нравится Долли. Они пожимают руки.
Тем временем профессор Своуп охвачен необычным желанием поговорить с прелестной заключенной. Преступница ли она, или заложница обстоятельств? Он отходит от своих учеников и возвращается к камере. Она пуста. Заключенный, который убирает помещение, говорит, что Долли как раз освободили, и направляет профессора к надзирателю.
Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.
— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…
Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.
«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!
Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…
Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.
«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!
Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
— Профессор! — голос девушки заставляет его прийти в себя. Он обнаруживает, что его лицо всего в двух дюймах от ее губ.
— Прошу прощения, — он запинается, но затем слова будто сами вырываются из него:
— Вы не окажете мне честь пойти со мной на университетские танцы в следующем месяце?
Профессор трепещет, удивляясь самому себе.
— Я? — смеется Долли. О таком она даже не мечтала. — Спасибо, вы очень добры, но нет.
С ноткой подозрения она спрашивает:
— Хотите выставить меня напоказ в моих кандалах?
Он выглядел настолько обиженным, что девушка мило улыбается и снова благодарит его.
— Я говорю это всерьез. Я…
Долли поспешно делает шаг назад назад. А его вновь будто тянет к ней.
— Прошу прощения, — он запинается, но затем слова будто сами вырываются из него:
— Вы не окажете мне честь пойти со мной на университетские танцы в следующем месяце?
Профессор трепещет, удивляясь самому себе.
— Я? — смеется Долли. О таком она даже не мечтала. — Спасибо, вы очень добры, но нет.
С ноткой подозрения она спрашивает:
— Хотите выставить меня напоказ в моих кандалах?
Он выглядел настолько обиженным, что девушка мило улыбается и снова благодарит его.
— Я говорю это всерьез. Я…
Долли поспешно делает шаг назад назад. А его вновь будто тянет к ней.
Tilda Publishing
— Можете помочь мне с багажом, — говорит она и поворачивается к большой двери. Взяв картонный чемодан, мужчина следует за ней. Надзиратель пожимает Долли руку, ворота отворяются. Словно в трансе, она, миновав их, выходит на солнце и слышит чей-то почтительный голос.
— Мисс Долли Кэррол? — перед ней стоит шофер в ливрее и держит пальто с оторочкой из соболиного меха. —
Это ваша машина, мисс Кэррол.
Перед ней стоял «роллс-ройс» лимонного цвета. Девушка потрясенно переводит взгляд с машины на водителя.
— Тут, должно быть, какая-то ошибка.
— Никакой ошибки, мисс Кэррол.
Внезапно она осознает все значение дядиного письма: «Ты больше не будешь машинисткой». Боже, то была не просто галлюцинация заключенного, вызванная месяцами одиночества и…
— Ваше пальто, мисс Кэррол.
Ее руки проскальзывают в шелковые перчатки. Шофер открывает дверцу лимузина. Она делает неуверенный шаг, медлит, но лицо профессора убеждает ее, что все по-настоящему — он поражен не меньше. Долли садится в машину.
Из тюрьмы появляется группа студентов.
— О Боже, — восклицает Кьюпид. — Та самая девушка!
Бен пренебрежительно кивает:
— Очевидно, она хорошо спрятала награбленное.
Заметив их, Долли вздергивает подбородок.
— До свидания, профессор, — снисходительно произносит она. — Может, мы еще встретимся.
В руках у нее по-прежнему диплом бизнес-школы. Еще раз высокомерно взглянув на пристально следящие за ней лица, она складывает его, рвет и пускает по ветру. Затем закутывается в пальто и произносит:
— Рицмор, Нью-Йорк.
— Мисс Долли Кэррол? — перед ней стоит шофер в ливрее и держит пальто с оторочкой из соболиного меха. —
Это ваша машина, мисс Кэррол.
Перед ней стоял «роллс-ройс» лимонного цвета. Девушка потрясенно переводит взгляд с машины на водителя.
— Тут, должно быть, какая-то ошибка.
— Никакой ошибки, мисс Кэррол.
Внезапно она осознает все значение дядиного письма: «Ты больше не будешь машинисткой». Боже, то была не просто галлюцинация заключенного, вызванная месяцами одиночества и…
— Ваше пальто, мисс Кэррол.
Ее руки проскальзывают в шелковые перчатки. Шофер открывает дверцу лимузина. Она делает неуверенный шаг, медлит, но лицо профессора убеждает ее, что все по-настоящему — он поражен не меньше. Долли садится в машину.
Из тюрьмы появляется группа студентов.
— О Боже, — восклицает Кьюпид. — Та самая девушка!
Бен пренебрежительно кивает:
— Очевидно, она хорошо спрятала награбленное.
Заметив их, Долли вздергивает подбородок.
— До свидания, профессор, — снисходительно произносит она. — Может, мы еще встретимся.
В руках у нее по-прежнему диплом бизнес-школы. Еще раз высокомерно взглянув на пристально следящие за ней лица, она складывает его, рвет и пускает по ветру. Затем закутывается в пальто и произносит:
— Рицмор, Нью-Йорк.
Ⅱ.
Лучше быть бедной и популярной среди закоулков, чем богатой и одинокой в светском отеле. Долли так одинока, но изо всех сил притворяется, будто это наоборот, она надеется, что с ней хоть кто-то заговорит. Она едет «к Стайвесантам в Саутгемптон1», но выехав из города, садится на переднее сиденье и делится ланчем с шофером, после чего возвращается в Рицмор. После очередной такой поездки она видит, как в коридоре толпятся студенты и молодые девушки. Она спрашивает у служащего, в чем дело. Тот отвечает, что это внешние и видимые признаки близящегося выпускного.
При виде всех этих девушек, цветов многих городов с одного побережья до другого, Долли внезапно становится мучительно больно. Выпускной — это музыка, свет, наряды, молодость: то, чего ей так не хватало.
— Прошу прощения, — мужчина слегка задевает ее и, не глядя, проходит мимо со своей девушкой, однако не настолько быстро, чтобы она не узнала в нем Бена Мэнни, надменного и красивого парня, чье лицо преследовало ее с тех пор, как она вышла из тюрьмы. Девушка рядом с ним невероятно красива, будто сошла с обложки журнала. Это Мими Хотон, которая прошлой осенью была «представлена обществу на ужине в Плазе».
А вот еще одно знакомое лицо…
Стоящий под стенными часами крепкий парень с тревогой следит за временем. Долли вспоминает, что видела его среди посещавших тюрьму студентов.
— Мистер Мэнни!
Служащий отеля пробирается сквозь толпу. Бен останавливает его, смотрит на адрес в телеграмме и направляется к стоящему под часами брату.
— Ставлю на то, что девушка Кьюпида не сможет приехать, — говорит Бен Мими Хотон.
Кьюпид с плохим предчувствием открывает телеграмму.
«Мать заболела в Олбани. Не смогу приехать. Плачу. Грэйс».
Это известная шутка: девушка Кьюпида, кем бы она ни была, никогда не приезжает. Он стискивает зубы, понимая, что над ним сейчас снова жестоко посмеются. Кьюпид с мрачным видом направляется на улицу и сталкивается лицом к лицу с Долли.
— Привет, — произносит она.
Красивая девушка. Он задается вопросом, где видел ее раньше, и затем, наконец, вспоминает. Ему жаль Долли, поэтому он решает остаться и поболтать с ней. Потом понимает, что она изысканно одета и жалеть ее нечего.
---------
[1] Город в штате Нью-Йорк.
Стоящий под стенными часами крепкий парень с тревогой следит за временем. Долли вспоминает, что видела его среди посещавших тюрьму студентов.
— Мистер Мэнни!
Служащий отеля пробирается сквозь толпу. Бен останавливает его, смотрит на адрес в телеграмме и направляется к стоящему под часами брату.
— Ставлю на то, что девушка Кьюпида не сможет приехать, — говорит Бен Мими Хотон.
Кьюпид с плохим предчувствием открывает телеграмму.
«Мать заболела в Олбани. Не смогу приехать. Плачу. Грэйс».
Это известная шутка: девушка Кьюпида, кем бы она ни была, никогда не приезжает. Он стискивает зубы, понимая, что над ним сейчас снова жестоко посмеются. Кьюпид с мрачным видом направляется на улицу и сталкивается лицом к лицу с Долли.
— Привет, — произносит она.
Красивая девушка. Он задается вопросом, где видел ее раньше, и затем, наконец, вспоминает. Ему жаль Долли, поэтому он решает остаться и поболтать с ней. Потом понимает, что она изысканно одета и жалеть ее нечего.
---------
[1] Город в штате Нью-Йорк.
В коридоре он видит Бена, Мими и ее маму, которые идут на чайную вечеринку с танцами. В воздухе витает тяжелый аромат духов и пудры. Из коридора доносится мелодия «Жаворонка». Если бы эта проклятая девушка только…
— Прошу прощения, — говорит он внезапно.
Между их лицами не больше фута.
— Послушайте, — говорит он Долли. — Не хотите зайти к нам, выпить чаю?
— Я?
— Да.
— Вы уверены, что готовы пригласить меня?
— Разумеется.
Тут его посещает еще более радикальная идея. Эта девушка красива и кажется весьма похожей на леди. Никто не знает, кто она, так почему бы не прийти с ней на выпускной, сказав, что именно ее он пригласил изначально?..
Долли и Кьюпид входят в чайную комнату и присоединяются к вечеринке Бена. Кьюпид узнал у своей спутницы имя, и теперь по очереди представляет ее Бену, Мими и ее матери. В это время попугай на жердочке — один из шести в комнате, — уставившись на Долли сверху вниз, пронзительно вопит: «Кто там? Кто там?»
Бен сердито переводит взгляд с Долли на брата. Это уже слишком — когда Бен останется с Кьюпидом наедине, то выскажет все, что о нем думает.
Миссис Хотон чрезвычайно вежлива с каждой девушкой, которая может составить конкуренцию Мими, но любезность ее напускная. Мими — девятнадцатилетняя девушка, симпатичная, с острыми чертами лица и циничной нью-йоркской манерой распускать слухи. Она определенно охотится за Беном Мэнни, олицетворяющим все ее мечты.
Кьюпид показывает Бену телеграмму, в которой говорится, что Грэйс не сможет приехать. Слышится музыка. Бен танцует с Мими, Кьюпид — с Долли.
На танцполе магия помады начинает действовать на Кьюпида. Пожалуй, эта девушка прекрасна — с большим трудом он сдерживается, чтобы не поцеловать ее. Садясь за стол, он сразу переходит к теме выпускного. Бен вдруг со страхом осознает, что замышляет Кьюпид. Бен ничего не имеет против Долли, но он искренне убежден, что та совсем не подходит его брату.
— Мисс Кэррол, — говорит Кьюпид, — я бы хотел узнать, не желаете ли вы…
Бен перебивает его просьбой передать сахар и бросает предостерегающий взгляд, который Кьюпид предпочитает не замечать.
— Мисс Кэррол, — продолжает он, — на этих выходных…
Бен ледяным голосом просит сливки. На этот раз Долли понимает, что происходит. Ее глаза — сначала обиженные, потом дерзкие — встречаются с глазами Бена; они смотрят друг на друга так напряженно, что Мими и миссис Хотон предчувствуют надвигающийся конфликт.
— Я хотел бы спросить, если вам нечем заняться на этих выходных, не могли бы вы…
Лавирующий между столов служащий снимает напряжение, выкрикивая: «Мистер Мэнни! Мистер Мэнни!»
Кьюпида зовут к телефону. Он извиняется и заходит в будку — из Олбани звонит его девушка. Матери лучше. Она сможет приехать. Если бы Кьюпид видел возлюбленную детства, он бы так не ликовал. Маленькая Грэйс Джонс выросла — теперь она похожа не на семидесятипятифунтовую сильфиду, а на ее удвоенную стодевяностофутовую копию, и с трудом влезает в телефонную будку. Но окрыленный счастьем Кьюпид ничего не замечает. Возвратясь к столу, он объявляет, что его девушка приедет. Бен пытается скрыть облегчение, Долли — разочарование. Никому из них это не удается.
— Прошу прощения, — говорит он внезапно.
Между их лицами не больше фута.
— Послушайте, — говорит он Долли. — Не хотите зайти к нам, выпить чаю?
— Я?
— Да.
— Вы уверены, что готовы пригласить меня?
— Разумеется.
Тут его посещает еще более радикальная идея. Эта девушка красива и кажется весьма похожей на леди. Никто не знает, кто она, так почему бы не прийти с ней на выпускной, сказав, что именно ее он пригласил изначально?..
Долли и Кьюпид входят в чайную комнату и присоединяются к вечеринке Бена. Кьюпид узнал у своей спутницы имя, и теперь по очереди представляет ее Бену, Мими и ее матери. В это время попугай на жердочке — один из шести в комнате, — уставившись на Долли сверху вниз, пронзительно вопит: «Кто там? Кто там?»
Бен сердито переводит взгляд с Долли на брата. Это уже слишком — когда Бен останется с Кьюпидом наедине, то выскажет все, что о нем думает.
Миссис Хотон чрезвычайно вежлива с каждой девушкой, которая может составить конкуренцию Мими, но любезность ее напускная. Мими — девятнадцатилетняя девушка, симпатичная, с острыми чертами лица и циничной нью-йоркской манерой распускать слухи. Она определенно охотится за Беном Мэнни, олицетворяющим все ее мечты.
Кьюпид показывает Бену телеграмму, в которой говорится, что Грэйс не сможет приехать. Слышится музыка. Бен танцует с Мими, Кьюпид — с Долли.
На танцполе магия помады начинает действовать на Кьюпида. Пожалуй, эта девушка прекрасна — с большим трудом он сдерживается, чтобы не поцеловать ее. Садясь за стол, он сразу переходит к теме выпускного. Бен вдруг со страхом осознает, что замышляет Кьюпид. Бен ничего не имеет против Долли, но он искренне убежден, что та совсем не подходит его брату.
— Мисс Кэррол, — говорит Кьюпид, — я бы хотел узнать, не желаете ли вы…
Бен перебивает его просьбой передать сахар и бросает предостерегающий взгляд, который Кьюпид предпочитает не замечать.
— Мисс Кэррол, — продолжает он, — на этих выходных…
Бен ледяным голосом просит сливки. На этот раз Долли понимает, что происходит. Ее глаза — сначала обиженные, потом дерзкие — встречаются с глазами Бена; они смотрят друг на друга так напряженно, что Мими и миссис Хотон предчувствуют надвигающийся конфликт.
— Я хотел бы спросить, если вам нечем заняться на этих выходных, не могли бы вы…
Лавирующий между столов служащий снимает напряжение, выкрикивая: «Мистер Мэнни! Мистер Мэнни!»
Кьюпида зовут к телефону. Он извиняется и заходит в будку — из Олбани звонит его девушка. Матери лучше. Она сможет приехать. Если бы Кьюпид видел возлюбленную детства, он бы так не ликовал. Маленькая Грэйс Джонс выросла — теперь она похожа не на семидесятипятифунтовую сильфиду, а на ее удвоенную стодевяностофутовую копию, и с трудом влезает в телефонную будку. Но окрыленный счастьем Кьюпид ничего не замечает. Возвратясь к столу, он объявляет, что его девушка приедет. Бен пытается скрыть облегчение, Долли — разочарование. Никому из них это не удается.
***
— Мне очень жаль, — шепчет Кьюпид. — Я как раз собирался пригласить тебя...
Но Долли уже приняла дерзкое решение.
— На выпускной? — спрашивает она невинным голоском. — Это так мило с твоей стороны, но я бы не согласилась. Я иду с другим.
Она встает.
— До свидания, еще увидимся.
Когда она уходит, гордо вздернув подбородок, попугай над ее головой произносит последнее замечание:
«Малышка! Малышка!»
Но Долли уже приняла дерзкое решение.
— На выпускной? — спрашивает она невинным голоском. — Это так мило с твоей стороны, но я бы не согласилась. Я иду с другим.
Она встает.
— До свидания, еще увидимся.
Когда она уходит, гордо вздернув подбородок, попугай над ее головой произносит последнее замечание:
«Малышка! Малышка!»
Tilda Publishing
III.
Все поезда до университетского городка забиты до отказа. Пятьсот девушек и две сотни компаньонок с чемоданами, сумками, сопровождающими и даже личной прислугой выгружаются на платформу вокзала, откуда на «фордах», «паккардах», омнибусах, «викториях» и такси отправляются в отель или клуб, где остановились на время своего пребывания.
Долли накануне телеграфировала профессору Своупу о своем приезде, и, когда все пассажиры высыпали из поезда, она наконец замечает его, нервно ожидающего среди толпы на платформе.
— Ну вот, я приехала, — говорит она. — Вы сожалеете?
— Ничуть.
И стоит ему взглянуть на нее лишь раз, как все сожаления улетучиваются.
***
Университет находится в городе с населением в десять тысяч человек. Его мрачная готическая архитектура хаотично раскинулась на несколько миль по заросшей зеленью холмистой местности. Тут же расположено и общежитие, построенное еще в дореволюционные времена. Сегодня кампус полон народу: тут и бывшие воспитанники университета, одетые в праздничные наряды, и их родители, и младшие братья и сестры, и нынешние выпускники, и студенты в белой теннисной форме или в твидовых костюмах для гольфа. Долли напрягается, когда из-за угла вдруг показывается длинная колонна осужденных во главе с несколькими жалкими малолетними преступниками.— Как ужасно, — думает она, — даже здесь тюрьма!
Однако при виде таблички в руках направляющего колонны она облегченно вздыхает. Надпись на табличке гласит: «Встреча выпускников 1920 года».
Tilda Publishing
Чемодан Долли громаден. Только профессор может оторвать его от земли. Они не прошли и пятидесяти метров — профессор уже несколько раз останавливался передохнуть, — когда мимо них, вздымая клубы пыли, проезжает на «мармоне» компания Мэнни.
Пройдя под готической аркой, Долли и профессор Своуп спускаются по главной улице, где студенты устроились на скамьях спиной к витринам магазинов и засматриваются на проходящих мимо девушек. Останавливаются они у старинной университетской гостиницы, куда профессор определил Долли на ночлег.
Пройдя под готической аркой, Долли и профессор Своуп спускаются по главной улице, где студенты устроились на скамьях спиной к витринам магазинов и засматриваются на проходящих мимо девушек. Останавливаются они у старинной университетской гостиницы, куда профессор определил Долли на ночлег.
Как только она там располагается, начинаются ее выходные.
Куда, вы думаете, она направляется в первую очередь, — на бал? Нет. На спортивное соревнование? Снова нет. Профессор решает, что Долли понравится занятная лекция по социологии, которая по счастливой случайности как раз попала в расписание этого дня. Ведя туда свою спутницу, он потирает руки в радостном предвкушении, не обращая внимания на взгляды, которые привлекает к себе Долли. Она идет в сопровождении сотни глаз, а один молодой человек даже отвешивает ей комплимент, свалившись со стула.
Куда, вы думаете, она направляется в первую очередь, — на бал? Нет. На спортивное соревнование? Снова нет. Профессор решает, что Долли понравится занятная лекция по социологии, которая по счастливой случайности как раз попала в расписание этого дня. Ведя туда свою спутницу, он потирает руки в радостном предвкушении, не обращая внимания на взгляды, которые привлекает к себе Долли. Она идет в сопровождении сотни глаз, а один молодой человек даже отвешивает ей комплимент, свалившись со стула.
Tilda Publishing
Направляются они, похоже, к симпатичному зданию в колониальном стиле; там играет джазовый оркестр. На террасе прогуливаются парочки влюбленных, а посреди лужайки рядом прохлаждается несколько молодых людей. Долли ускоряет шаг, на ее лице проступает румянец. Как мило со стороны профессора прервать отпуск и провести с ней время!
Но что это… Они проходят мимо, направляясь в соседнее здание, — зал для публичных лекций?
Но что это… Они проходят мимо, направляясь в соседнее здание, — зал для публичных лекций?
Указатель гласит:
ЛЕКЦИЯ ПО КРИМИНОЛОГИИ
кандидата наук Финеаса Хаcслахера
Профессора вместе с женами уже заходят внутрь. Долли в отчаянии озирается. Из соседнего дома доносится громкая музыка.
— Я уверен, вам понравится, — говорит профессор, глядя на указатель и ожидая проявления радости с ее стороны. В это мгновение Долли замечает Кьюпида Мэнни.
Он показывается из дверей клуба «Slide and Glide», разгоряченный и обескураженный. Он танцует с Грэйс уже битый час, и ему необходимо выпить — скрывшись за колонной, он прикладывает флягу к губам. А затем замечает Долли. Вот бы танцевать с ней, а не с этой бегемотихой в рюшках… Мгновенно сообразив, куда Долли направляется, он понимает, что у нее свои сложности. Почему бы не предложить им обоим пойти в клуб?
— Я уверен, вам понравится, — говорит профессор, глядя на указатель и ожидая проявления радости с ее стороны. В это мгновение Долли замечает Кьюпида Мэнни.
Он показывается из дверей клуба «Slide and Glide», разгоряченный и обескураженный. Он танцует с Грэйс уже битый час, и ему необходимо выпить — скрывшись за колонной, он прикладывает флягу к губам. А затем замечает Долли. Вот бы танцевать с ней, а не с этой бегемотихой в рюшках… Мгновенно сообразив, куда Долли направляется, он понимает, что у нее свои сложности. Почему бы не предложить им обоим пойти в клуб?
— Эй, постойте-ка! — окликает их Кьюпид.
Лицо Долли озаряется радостью. Перейдя лужайку, он приглашает их.
Нет. Профессор качает головой и многозначительно смотрит на Кьюпида. Нельзя. Но… эта музыка. Ноги Долли сами пускаются в пляс от ее звуков.
— Разве совсем нельзя, профессор? — умоляет она.
Лицо Долли озаряется радостью. Перейдя лужайку, он приглашает их.
Нет. Профессор качает головой и многозначительно смотрит на Кьюпида. Нельзя. Но… эта музыка. Ноги Долли сами пускаются в пляс от ее звуков.
— Разве совсем нельзя, профессор? — умоляет она.
— Ну же, — настаивает Кьюпид, — здесь вы узнаете о преступлениях намного больше.
Он берет указатель и поворачивает его к дверям клуба.
— Идемте сюда, профессор.
Частично уговорами, частично осторожным подталкиванием в сторону дверного проема они увлекают профессора к клубу. Появляется новая череда преподавателей с женами. Увидев табличку, они пересекают лужайку и направляются в клуб. Первая пара уже приблизилась ко входу, когда Кьюпид видит, что происходит и возвращает указатель на прежнее место. Колонна скучных рассеянных педагогов, извиваясь змеей, меняет направление движения — на этот раз в правильную сторону.
Tilda Publishing
Всю эту сцену наблюдает заинтересованный джентльмен, с которым мы еще не раз встретимся. Зовут его Джо Джейкс, он — проктор, или полицейский кампуса. Тучный мужчина с густыми усами, отвечающий перед деканом за поведение студентов. Происшествие на лужайке ему явно не по душе.
Между тем протестующего профессора убеждают зайти в клуб «Slide and Glide». Стеклянные двери большого зала, вымощенного каменными плитами, выводят посетителей на веранду, за которой виднеются теннисные корты. По одну сторону зала находится игорная комната, где компаньонки сидят за игрой в бридж, по другую — просторная, тускло освещенная бильярдная, где пары прогуливаются во время перерывов в танцах, играют или сидят на больших диванах, расположенных вдоль стены.
В центральном зале около двадцати пар танцуют под музыку оркестра. Как и на всех студенческих вечерах Востока и Юга, кавалер имеет право «перехватывать» понравившуюся ему девушку и танцевать с ней, пока его точно так же не сменит кто-то другой. Несчастный, танцующий с Грэйс Джонс, девушкой Кьюпида, провел с ней уже изрядное количество времени. Поэтому он прибегает к необычному плану: держит у нее за спиной пятидолларовую купюру в качестве награды любому, кто ее перехватит.
Стоящий среди кавалеров Бен Мэнни видит, как заходят Долли и профессор Своуп. Вежливо, но холодно он пожимает им руки.
Однако Бен одинок в своем безразличии к девушке. Не успела она дотанцевать с Кьюпидом, как его начинают осаждать просьбами о знакомстве с Долли. Ему остается только подчиниться и оказаться в невыгодном положении — покровительствовать девушке, чье присутствие не одобряет его брат.
Долли не просто популярна, она — сенсация. Профессор ходит за ней по пятам, надеясь на танец, но какой-нибудь юноша всегда оказывается проворнее и вклинивается между ними. Несколько раз он хлопает по плечу мужчину, с которым Долли танцует, однако она уже ускользнула от него с кем-то еще.
Бен Мэнни, нахмурившись, стоит в стороне. У него закрадывается подозрение, что, не танцуя с Долли, он упускает нечто важное. Она проходит в танце мимо него, их взгляды пересекаются; ее губы всего в метре от него, и он невольно делает шаг в ее сторону…
Слишком поздно. Какой-то мужчина торопливо хватает его за руку.
— Мне нужно немедленно уехать, Бен. Не могли бы вы позаботиться о мисс Джонс?
И ему в руки бесцеремонно передают Грэйс Джонс. Его ждет непростой час.
Герк Харкнесс, высокий худощавый парень, немного взволнован, и он простодушно указывает Мими Хотон, что все партнеры Долли выглядят так, будто собираются ее поцеловать. Когда мужчины приближаются к ней, им кажется, что вокруг ее губ роятся медоносные пчелы.
В перерыве между танцами Мими и Долли оказываются рядом друг с другом. С притворной доброжелательностью Мими достает из ридикюля пуховку и делает вид, что ищет помаду.
— Какая незадача, — восклицает она. — Я потеряла ее. Нельзя ли одолжить вашу?
Но, взглянув ей в глаза, Долли решает поостеречься. И невинно отвечает, что помады у нее с собой нет. Мими только улыбается, зная, что та лежит у Долли в сумочке, и с презрением отходит.
Долли и Кьюпид входят в бильярдную и садятся у открытого окна, наблюдая за сгущающимися июньскими сумерками. Двое парней только что закончили играть в теннис на корте снаружи и убирают ракетки. За окном чудесный романтический вечер. Слегка подвыпивший Кьюпид стонет при мысли о том, что ему придется провести вечер с Грэйс. Он достает свою фляжку и предлагает Долли, но та отказывается. Кьюпид осушает ее сам и при этом откидывается назад все дальше и дальше, пока не теряет равновесие и не вываливается кубарем в открытое окно. Его исчезновение настолько неожиданно, что Долли вскакивает от удивления, обнаружив, что она внезапно осталась в одиночестве.
В эту минуту Грэйс, обескураженная своей неудачей на танцполе, заманила несчастного Бена в бильярдную и теперь предлагает ему сесть на диван и поговорить. Он с ней уже полчаса, и это приводит его в отчаяние. Его взгляд, блуждающий в поисках спасения, обнаруживает стройную фигуру, идущую через темную бильярдную на встречу музыке. Бен притворяется, что узнает ее и восклицает:
— Эта девушка ищет меня! Мы договорились танцевать.
Он бросается к ней через комнату и, опасаясь, что Грэйс станет его преследовать, хватает Долли и танцует с ней между столами, на ходу выпаливая объяснения и извинения. Только тогда он понимает, кто у него в объятьях.
Между тем протестующего профессора убеждают зайти в клуб «Slide and Glide». Стеклянные двери большого зала, вымощенного каменными плитами, выводят посетителей на веранду, за которой виднеются теннисные корты. По одну сторону зала находится игорная комната, где компаньонки сидят за игрой в бридж, по другую — просторная, тускло освещенная бильярдная, где пары прогуливаются во время перерывов в танцах, играют или сидят на больших диванах, расположенных вдоль стены.
В центральном зале около двадцати пар танцуют под музыку оркестра. Как и на всех студенческих вечерах Востока и Юга, кавалер имеет право «перехватывать» понравившуюся ему девушку и танцевать с ней, пока его точно так же не сменит кто-то другой. Несчастный, танцующий с Грэйс Джонс, девушкой Кьюпида, провел с ней уже изрядное количество времени. Поэтому он прибегает к необычному плану: держит у нее за спиной пятидолларовую купюру в качестве награды любому, кто ее перехватит.
Стоящий среди кавалеров Бен Мэнни видит, как заходят Долли и профессор Своуп. Вежливо, но холодно он пожимает им руки.
Однако Бен одинок в своем безразличии к девушке. Не успела она дотанцевать с Кьюпидом, как его начинают осаждать просьбами о знакомстве с Долли. Ему остается только подчиниться и оказаться в невыгодном положении — покровительствовать девушке, чье присутствие не одобряет его брат.
Долли не просто популярна, она — сенсация. Профессор ходит за ней по пятам, надеясь на танец, но какой-нибудь юноша всегда оказывается проворнее и вклинивается между ними. Несколько раз он хлопает по плечу мужчину, с которым Долли танцует, однако она уже ускользнула от него с кем-то еще.
Бен Мэнни, нахмурившись, стоит в стороне. У него закрадывается подозрение, что, не танцуя с Долли, он упускает нечто важное. Она проходит в танце мимо него, их взгляды пересекаются; ее губы всего в метре от него, и он невольно делает шаг в ее сторону…
Слишком поздно. Какой-то мужчина торопливо хватает его за руку.
— Мне нужно немедленно уехать, Бен. Не могли бы вы позаботиться о мисс Джонс?
И ему в руки бесцеремонно передают Грэйс Джонс. Его ждет непростой час.
Герк Харкнесс, высокий худощавый парень, немного взволнован, и он простодушно указывает Мими Хотон, что все партнеры Долли выглядят так, будто собираются ее поцеловать. Когда мужчины приближаются к ней, им кажется, что вокруг ее губ роятся медоносные пчелы.
В перерыве между танцами Мими и Долли оказываются рядом друг с другом. С притворной доброжелательностью Мими достает из ридикюля пуховку и делает вид, что ищет помаду.
— Какая незадача, — восклицает она. — Я потеряла ее. Нельзя ли одолжить вашу?
Но, взглянув ей в глаза, Долли решает поостеречься. И невинно отвечает, что помады у нее с собой нет. Мими только улыбается, зная, что та лежит у Долли в сумочке, и с презрением отходит.
Долли и Кьюпид входят в бильярдную и садятся у открытого окна, наблюдая за сгущающимися июньскими сумерками. Двое парней только что закончили играть в теннис на корте снаружи и убирают ракетки. За окном чудесный романтический вечер. Слегка подвыпивший Кьюпид стонет при мысли о том, что ему придется провести вечер с Грэйс. Он достает свою фляжку и предлагает Долли, но та отказывается. Кьюпид осушает ее сам и при этом откидывается назад все дальше и дальше, пока не теряет равновесие и не вываливается кубарем в открытое окно. Его исчезновение настолько неожиданно, что Долли вскакивает от удивления, обнаружив, что она внезапно осталась в одиночестве.
В эту минуту Грэйс, обескураженная своей неудачей на танцполе, заманила несчастного Бена в бильярдную и теперь предлагает ему сесть на диван и поговорить. Он с ней уже полчаса, и это приводит его в отчаяние. Его взгляд, блуждающий в поисках спасения, обнаруживает стройную фигуру, идущую через темную бильярдную на встречу музыке. Бен притворяется, что узнает ее и восклицает:
— Эта девушка ищет меня! Мы договорились танцевать.
Он бросается к ней через комнату и, опасаясь, что Грэйс станет его преследовать, хватает Долли и танцует с ней между столами, на ходу выпаливая объяснения и извинения. Только тогда он понимает, кто у него в объятьях.
— А я уж думала, вы не станете танцевать со мной, — говорит Долли, глядя на него.
Бен не отвечает.
— Вы ненавидите меня, не так ли? Послушайте, если вы питаете ко мне такую неприязнь, я сегодня же вечером вернусь в Нью-Йорк.
— Не говорите глупостей, — быстро отвечает он.
— Но вы думаете, что мне здесь не место.
— Вы ошибаетесь, — смущенно произносит Бен. — Я полагаю, что такая красивая девушка, как вы, может приходить куда угодно, даже если…
Он осекается.
— Даже если она только что вышла из тюрьмы, — заканчивает Долли за него и добавляет: — Так вы действительно считаете меня красивой?
Он смотрит на нее в полутьме. За окном зажигают уличный фонарь, и отсвет падает ей на лицо. Грэйс вышла из бильярдной, перехватив профессора Своупа прямо за дверью. Бен и Долли остались одни.
— Вы прекрасны, — непроизвольно шепчет он.
— Какая… какая черта во мне, по-вашему, самая привлекательная?
Он снова смотрит на нее…и словно невидимая рука наклоняет его голову вперед, пока их губы не сливаются в поцелуе.
Еще мгновение они продолжают танцевать, а затем одновременно расходятся, и Долли, тяжело дыша, облокачивается на бильярдный стол. Никто из них не заметил тени Мими, мелькнувшей в зале тени со сжатыми кулаками.
— Прошу прощения, — еле слышно произносит Бен.
— О, не говорите так, не стоит!
— Я позабыл обо всем на свете, — продолжает он. — Ваши губы так прекрасны…
В смешанных чувствах Долли сопровождает его обратно на танцпол. Или они станут парой сейчас, или ее сердце будет разбито.
Бен не отвечает.
— Вы ненавидите меня, не так ли? Послушайте, если вы питаете ко мне такую неприязнь, я сегодня же вечером вернусь в Нью-Йорк.
— Не говорите глупостей, — быстро отвечает он.
— Но вы думаете, что мне здесь не место.
— Вы ошибаетесь, — смущенно произносит Бен. — Я полагаю, что такая красивая девушка, как вы, может приходить куда угодно, даже если…
Он осекается.
— Даже если она только что вышла из тюрьмы, — заканчивает Долли за него и добавляет: — Так вы действительно считаете меня красивой?
Он смотрит на нее в полутьме. За окном зажигают уличный фонарь, и отсвет падает ей на лицо. Грэйс вышла из бильярдной, перехватив профессора Своупа прямо за дверью. Бен и Долли остались одни.
— Вы прекрасны, — непроизвольно шепчет он.
— Какая… какая черта во мне, по-вашему, самая привлекательная?
Он снова смотрит на нее…и словно невидимая рука наклоняет его голову вперед, пока их губы не сливаются в поцелуе.
Еще мгновение они продолжают танцевать, а затем одновременно расходятся, и Долли, тяжело дыша, облокачивается на бильярдный стол. Никто из них не заметил тени Мими, мелькнувшей в зале тени со сжатыми кулаками.
— Прошу прощения, — еле слышно произносит Бен.
— О, не говорите так, не стоит!
— Я позабыл обо всем на свете, — продолжает он. — Ваши губы так прекрасны…
В смешанных чувствах Долли сопровождает его обратно на танцпол. Или они станут парой сейчас, или ее сердце будет разбито.
Tilda Publishing
IV.
Ночь. Две шатающиеся фигуры отделяются от тени клуба «Slide and Glide» и движутся по улице. Это Кьюпид Мэнни и его друг Герк Харкнесс. Забота о Грэйс оказалась чересчур сложной задачей, и Кьюпид, вдохновленный пинтой виски, отступает.
— Сейчас я продемонстрирую свою знаменитую пародию на декана!
Декан в исполнении Кьюпида ходит, вывернув ноги, вставив в глаз пятицентовую монетку, и покачивает головой, как если бы ее подвесили на проволоке. А еще он постоянно заваливается то в одну, то в другую сторону.
— Тебя шатает, — говорит Герк укоризненно.
— Чего меня?
— Шатает из стороны в сторону. Смотри сюда.
Они соревнуются друг с другом, не подозревая, что у них есть третий соперник. Этому третьему, однако, уже пятьдесят лет, он не шатается и, кажется, чувствует себя вполне уютно в своей роли. Это декан собственной персоной. К счастью, он близорук.
Внезапно Кьюпид и Герк замирают на месте. Под фонарным столбом на следующем углу вырисовывается зловещая фигура Джо Джейкса — полицейского, устремляющего в их сторону любопытный взгляд. Они моментально разворачиваются и пускаются в бегство. Джо Джейкс бросается за ними. Заметив декана и оказавшись меж двух огней, приятели сворачивают на длинную тропу, обрамленную живой изгородью, в надежде спрятаться и переждать опасность.
— Чуть не попались, — шепчет Кьюпид.
— Ш-ш!
К их ужасу, декан сворачивает на ту же тропу и направляется к ним. Они отступают. Перед ними открытая дверь дома, над которой виднеется вывеска «Факультетский клуб», но они ее не замечают. У них нет другого выбора, кроме как войти. В пяти футах позади них, шагая крайне размеренно, но неотступно, следует декан.
Они поднялись наверх. За ними декан. Они поспешили в большую гостиную. Декан за ними. Для их одурманенного сознания это выглядит так, будто он преследует их с маниакальным упорством. Они вбегают в комнату, отделенную от гостиной задернутыми шторами. К их облегчению, декан там не появляется. Они заглядывают за штору и видят, как он отдает шляпу, пальто и перчатки швейцару.
Друзья переводят дыхание и осматриваются. Стол в комнате накрыт на двенадцать персон, и большая табличка на нем возвещает, что здесь пройдет ужин кафедры социологии. Постепенно до вторженцев доходит, что они оказались в самом сердце вражеского лагеря.
— Смотри! — восклицает Герк. — Какая замечательная еда!
Сверкающее блюдо с закусками украшает центр стола, и друзья внезапно чувствуют, что голодны. Они съедают канапе с анчоусами, затем канапе с икрой… Пять минут спустя одинокая, слегка помятая сардинка остается на блюде в гордом одиночестве.
— Теперь в маленьких вилочках нет нужды, — заявляет Кьюпид. — Давай-ка уберем их.
И вот вилки убраны. Теперь по одну сторону от тарелок лежит три прибора, а по другую — всего два. Это несоответствие они устраняют, убрав также ножи для масла.
Они поднялись наверх. За ними декан. Они поспешили в большую гостиную. Декан за ними. Для их одурманенного сознания это выглядит так, будто он преследует их с маниакальным упорством. Они вбегают в комнату, отделенную от гостиной задернутыми шторами. К их облегчению, декан там не появляется. Они заглядывают за штору и видят, как он отдает шляпу, пальто и перчатки швейцару.
Друзья переводят дыхание и осматриваются. Стол в комнате накрыт на двенадцать персон, и большая табличка на нем возвещает, что здесь пройдет ужин кафедры социологии. Постепенно до вторженцев доходит, что они оказались в самом сердце вражеского лагеря.
— Смотри! — восклицает Герк. — Какая замечательная еда!
Сверкающее блюдо с закусками украшает центр стола, и друзья внезапно чувствуют, что голодны. Они съедают канапе с анчоусами, затем канапе с икрой… Пять минут спустя одинокая, слегка помятая сардинка остается на блюде в гордом одиночестве.
— Теперь в маленьких вилочках нет нужды, — заявляет Кьюпид. — Давай-ка уберем их.
И вот вилки убраны. Теперь по одну сторону от тарелок лежит три прибора, а по другую — всего два. Это несоответствие они устраняют, убрав также ножи для масла.
— Давай заберем все серебро, — предлагает Герк. — Я в прошлом году завалил социологию.
Кьюпид горячо поддерживает эту идею. Они собирают оставшиеся приборы, и, пока Герк аккуратно завязывал салфетку с ними в узелок, Кьюпид проскальзывает к занавеске, чтобы выяснить причину шума в гостиной. Там много людей. Он замечает в толпе Долли и профессора Своупа, стоящего к занавеске спиной. Активно жестикулируя, Кьюпид привлекает внимание Долли; она обескураженно смотрит на него. Он жестом подзывает ее и просит молчать. Несколько ловких маневров — и она оказывается в комнате за занавеской, где Кьюпид и Герк, гордые собой, показывают ей полный узелок серебра.
— Но вас поймают и исключат, — встревоженно говорит Долли. — Вам лучше разложить все обратно и пойти домой спать.
Однако чтобы образумить их, нужно время, а гости могут зайти в любую минуту. Долли бросается к окну и смотрит вниз — под фонарным столбом через дорогу караулит Джо Джейкс, полицейский кампуса.
Тут в соседней комнате раздаются шаги. Долли распахивает огромный бельевой шкаф, заталкивает туда сопротивляющихся парней и спешно поворачивает ключ. Но как только она берет узелок и направляется к столу, занавеска начинает подрагивать. Долли успевает лишь отойти от стола и притвориться, будто вошла вместе с остальными.
Ей хочется рассказать профессору о случившемся, но она вовремя понимает, что профессор-то как раз и подумает о ней хуже всех. Он подумает — о Боже! — он подумает, что это она украла серебро, а он поторопился, пригласив преступницу.
Тем временем собравшиеся чинно занимают свои места, и Долли, немного дрожа, кладет узелок себе на колени. Вот-вот все раскроется, и ей придется либо выдать Кьюпида, либо покинуть университет опозоренной.
В этот момент официант отправляется за закуской и обнаруживает, что от некогда живописного блюда осталась одна сардинка. Он спешит к управляющему. Это невероятно. В ужасе и растерянности управляющий велит ничего никому не говорить, а просто подать суп.
Кьюпид горячо поддерживает эту идею. Они собирают оставшиеся приборы, и, пока Герк аккуратно завязывал салфетку с ними в узелок, Кьюпид проскальзывает к занавеске, чтобы выяснить причину шума в гостиной. Там много людей. Он замечает в толпе Долли и профессора Своупа, стоящего к занавеске спиной. Активно жестикулируя, Кьюпид привлекает внимание Долли; она обескураженно смотрит на него. Он жестом подзывает ее и просит молчать. Несколько ловких маневров — и она оказывается в комнате за занавеской, где Кьюпид и Герк, гордые собой, показывают ей полный узелок серебра.
— Но вас поймают и исключат, — встревоженно говорит Долли. — Вам лучше разложить все обратно и пойти домой спать.
Однако чтобы образумить их, нужно время, а гости могут зайти в любую минуту. Долли бросается к окну и смотрит вниз — под фонарным столбом через дорогу караулит Джо Джейкс, полицейский кампуса.
Тут в соседней комнате раздаются шаги. Долли распахивает огромный бельевой шкаф, заталкивает туда сопротивляющихся парней и спешно поворачивает ключ. Но как только она берет узелок и направляется к столу, занавеска начинает подрагивать. Долли успевает лишь отойти от стола и притвориться, будто вошла вместе с остальными.
Ей хочется рассказать профессору о случившемся, но она вовремя понимает, что профессор-то как раз и подумает о ней хуже всех. Он подумает — о Боже! — он подумает, что это она украла серебро, а он поторопился, пригласив преступницу.
Тем временем собравшиеся чинно занимают свои места, и Долли, немного дрожа, кладет узелок себе на колени. Вот-вот все раскроется, и ей придется либо выдать Кьюпида, либо покинуть университет опозоренной.
В этот момент официант отправляется за закуской и обнаруживает, что от некогда живописного блюда осталась одна сардинка. Он спешит к управляющему. Это невероятно. В ужасе и растерянности управляющий велит ничего никому не говорить, а просто подать суп.
Вскоре обнаруживается нехватка серебра. Декан подзывает управляющего и просит исправить эту незначительную оплошность. Управляющий не верит своим глазам. Начинается беготня между столовой и кухней, откуда появляются раскрасневшиеся официанты, выглядящие так, будто их только что подвергли допросу с пристрастием. Наконец управляющий подходит к декану.
— Серебро украдено, сэр.
— Украдено?
Ропот добирается до другого конца стола. Долли вздрагивает, и ложка, выскользнув из узелка, падает на пол — к счастью, бесшумно.
— Очень жаль, — говорит декан. — Принесите другие приборы.
— Других приборов нет, все арендовано для танцевального вечера.
Декан гневно смотрит на управляющего.
— Но должны же мы поесть! — восклицает он. — Принесите хоть что-то, хоть палочки. Если, конечно, кто-то не украл и ужин.
— Серебро украдено, сэр.
— Украдено?
Ропот добирается до другого конца стола. Долли вздрагивает, и ложка, выскользнув из узелка, падает на пол — к счастью, бесшумно.
— Очень жаль, — говорит декан. — Принесите другие приборы.
— Других приборов нет, все арендовано для танцевального вечера.
Декан гневно смотрит на управляющего.
— Но должны же мы поесть! — восклицает он. — Принесите хоть что-то, хоть палочки. Если, конечно, кто-то не украл и ужин.
На кухне переполох. Время от времени появляются официанты с оловянными и деревянными ложечками, большими вилками с двумя зубцами, разделочными и мясницкими ножами, лопатками для блинов и даже венчиком. Обмениваясь встревоженными взглядами, собравшиеся приступают к трапезе.
Но позвольте нам опустить занавес этого неприличного спектакля и вернуться к Долли. Слева от нее расположился профессор сильно старше нее, но явно оказывающий ей знаки внимания. Он бывал на многих торжественных ужинах, но никогда еще не выкидывал таких фортелей. Невзирая на присутствие жены, он подмигивает Долли и начинает заигрывать с ней.
Его метод ухаживания сводится к тому, что время от времени он щиплет ее за ногу под столом. Каждый раз, когда Долли чувствует его руку, она отодвигается в сторону; очередной серебряный прибор неизбежно приходит в движение и падает на пол с кратким позвякиванием. Затаив дыхание и убедившись, что никто ничего не слышал, Долли отпинывает предмет как можно дальше.
Видя ее натянутую улыбку и думая, что произвел на нее впечатление, профессор продолжает наступление.
Но позвольте нам опустить занавес этого неприличного спектакля и вернуться к Долли. Слева от нее расположился профессор сильно старше нее, но явно оказывающий ей знаки внимания. Он бывал на многих торжественных ужинах, но никогда еще не выкидывал таких фортелей. Невзирая на присутствие жены, он подмигивает Долли и начинает заигрывать с ней.
Его метод ухаживания сводится к тому, что время от времени он щиплет ее за ногу под столом. Каждый раз, когда Долли чувствует его руку, она отодвигается в сторону; очередной серебряный прибор неизбежно приходит в движение и падает на пол с кратким позвякиванием. Затаив дыхание и убедившись, что никто ничего не слышал, Долли отпинывает предмет как можно дальше.
Видя ее натянутую улыбку и думая, что произвел на нее впечатление, профессор продолжает наступление.
Он даже начинает было двигать стул ближе к ней, но тут холодный взгляд жены вразумляет его.
В шкафу протрезвевшие после короткого сна Кьюпид и Герк пытаются открыть дверцу. Заперто. Тогда они с философским видом устраиваются ждать и коротают время, куря сигареты и выпуская дым через замочную скважину. Декан с подозрением принюхивается. Видя дым, поднимающийся над столом со стороны профессора Валентайна, он говорит: «У нас не принято курить до конца ужина».
Минуту спустя над коленями профессора появляется еще одно облачко дыма, и декан приказывает ему потушить сигарету. Пока профессор Валентайн отстаивает свою невиновность, отвлекшись от Долли, та, пользуясь случаем, стирает с губ помаду. Давно пора, ведь на полу уже приличная кучка серебра.
Декан поднимается, чтобы начать речь.
— Что, — спрашивает он, — оказывает сегодня наибольшее влияние на университетскую жизнь?
Из шкафа доносится отрывок песни: «The Black Bottom... a new Twister...»1
Долли нервно просит профессора Своупа закрыть окно.
В шкафу протрезвевшие после короткого сна Кьюпид и Герк пытаются открыть дверцу. Заперто. Тогда они с философским видом устраиваются ждать и коротают время, куря сигареты и выпуская дым через замочную скважину. Декан с подозрением принюхивается. Видя дым, поднимающийся над столом со стороны профессора Валентайна, он говорит: «У нас не принято курить до конца ужина».
Минуту спустя над коленями профессора появляется еще одно облачко дыма, и декан приказывает ему потушить сигарету. Пока профессор Валентайн отстаивает свою невиновность, отвлекшись от Долли, та, пользуясь случаем, стирает с губ помаду. Давно пора, ведь на полу уже приличная кучка серебра.
Декан поднимается, чтобы начать речь.
— Что, — спрашивает он, — оказывает сегодня наибольшее влияние на университетскую жизнь?
Из шкафа доносится отрывок песни: «The Black Bottom... a new Twister...»1
Долли нервно просит профессора Своупа закрыть окно.
Вечер заканчивается традиционным университетским прощанием: как правило, в конце таких ужинов все берут салфетки в правую руку и размахивают ими. Декан дает знак, гости встают.
Долли в панике. Она кладет узелок и тянется за ближайшей салфеткой, которая случайно оказывается салфеткой профессора Своупа. Его рука шарит по столу в поисках салфетки и натыкается на ту, в которой лежит серебро.
— Все готовы? — громко осведомляется декан.
Собравшиеся, как и предписывает традиция, отвечают ему бодрыми выкриками, сопровождаемыми ритмичными взмахами салфеток. Но возгласы стихают, когда из салфетки профессора Своупа вылетают ложки, вилки и ножи и рассыпаются по столу, словно цветы из рога изобилия.
Лицо декана багровеет, а профессора Своупа, напротив, бледнеет. Все смотрят на него, пораженные такой невиданной дерзостью. Бросив салфетку, декан в гневе выходит из комнаты; остальные следуют за ним, возбужденно переговариваясь.
________
[1] Black Bottom — популярный в США танец в середине 1920-х гг.
Долли в панике. Она кладет узелок и тянется за ближайшей салфеткой, которая случайно оказывается салфеткой профессора Своупа. Его рука шарит по столу в поисках салфетки и натыкается на ту, в которой лежит серебро.
— Все готовы? — громко осведомляется декан.
Собравшиеся, как и предписывает традиция, отвечают ему бодрыми выкриками, сопровождаемыми ритмичными взмахами салфеток. Но возгласы стихают, когда из салфетки профессора Своупа вылетают ложки, вилки и ножи и рассыпаются по столу, словно цветы из рога изобилия.
Лицо декана багровеет, а профессора Своупа, напротив, бледнеет. Все смотрят на него, пораженные такой невиданной дерзостью. Бросив салфетку, декан в гневе выходит из комнаты; остальные следуют за ним, возбужденно переговариваясь.
________
[1] Black Bottom — популярный в США танец в середине 1920-х гг.
V.
Оставив профессора оправдываться перед гостями, Долли предусмотрительно задерживается в комнате. Когда зал пустеет, она открывает дверь бельевого шкафа и нетерпеливо говорит Кьюпиду и Герку, чтобы они немедленно отправлялись в свои комнаты, пока не натворили еще больше бед.
Кьюпид и Герк жалки в своей беспомощности. Они двигаются в направлении гостиной… Долли едва успевает остановить их. Выглянув в окно, она видит, что Джо Джейкс все еще караулит под фонарем на другой стороне улицы. Долли понимает, что им не удастся дойти до дома в одиночку, оставшись незамеченными. Она вспоминает о своем долге перед профессором, колеблется…
— Пойдем, — говорит она наконец, — я пройду часть пути вместе с вами.
Они выходят через кухню, и, ускользнув от Джо Джейкса, удаляются по территории кампуса. Дойдя до общежития, где живут братья Мэнни, Долли пытается уйти, но Кьюпид упрямо садится на ступеньку и отказывается двигаться дальше.
— Я хочу, чтобы меня отвели домой.
Скорее, для того чтобы избавиться от них, чем сделать им одолжение, она ведет их наверх и открывает дверь в гостиную, которую делят братья.
Это большая комната с мягкой мебелью под витражными окнами, с креслами, рабочими столами, множеством книг и пианино. По обе стороны от нее расположены спальни. На стенах несколько групповых фотографий в рамках — футбольные команды, комитеты и прочее в таком роде, но нет ни одной фотографии с девушками. В настоящее время в комнате находится полдюжины человек — Мими, ее мама, Грейс и Бен, которые готовят гренки с сыром, и еще двое юношей, один из которых играет на пианино. Как только появляется Долли, в воздухе повисает ощутимая враждебность.
— Добрый вечер, — вежливо, но озадаченно произносит Бен.
— У них глаза слипались, и я подумала, что лучше их проводить до дома, — поясняет Долли, указывая на Кьюпида и Герка.
Виновники без капли смущения приближаются к пианино и начинают подпевать.
— Некоторым людям всегда удается найти предлог, чтобы прийти туда, где их не ждут, — произносит Мими достаточно громко, чтобы Долли ее услышала.
Долли удивленно оборачивается и натыкается на ее вызывающий взгляд. Не скрывая раздражения, она кладет сумочку на стол; это сразу притягивает внимание Мими: та знает о помаде внутри.
— Прошу прощение за вторжение, но меня вынудили прийти сюда. Доброй ночи, — выпаливает Долли.
— Добрый вечер, — вежливо, но озадаченно произносит Бен.
— У них глаза слипались, и я подумала, что лучше их проводить до дома, — поясняет Долли, указывая на Кьюпида и Герка.
Виновники без капли смущения приближаются к пианино и начинают подпевать.
— Некоторым людям всегда удается найти предлог, чтобы прийти туда, где их не ждут, — произносит Мими достаточно громко, чтобы Долли ее услышала.
Долли удивленно оборачивается и натыкается на ее вызывающий взгляд. Не скрывая раздражения, она кладет сумочку на стол; это сразу притягивает внимание Мими: та знает о помаде внутри.
— Прошу прощение за вторжение, но меня вынудили прийти сюда. Доброй ночи, — выпаливает Долли.
— Эй, минутку, я подброшу вас до дома, — начинает было Кьюпид, но путается в ногах.
— Стой там, где стоишь, — возмущенно обрывает его Бен. — Сегодня вечером ты отсюда больше не выйдешь.
— Я провожу Долли домой!
— Я сам провожу ее, — раздраженно обещает Бен. Кьюпид сдается.
Мими пересекает комнату, не отрывая взгляда от сумочки, и, когда Долли поворачивается к Бену с решительным «не утруждайтесь», ловко подбирает ее со стола и прячет в складках платья. Затем она неспешно и хладнокровно удаляется, не подозревая, что Кьюпид и Герк, хоть и подвыпившие, заметили ее действия.
Долли разворачивается и устремляется вниз по лестнице, а Бен, извинившись перед Мими и ее матерью, следует за ней.
Примерно в это же время профессор Своуп, смущенный и обеспокоенный вечерним происшествием, выходит из факультетского клуба. Он впал в немилость — декан принял его заверения в невиновности, но все еще считает, что Своуп несет ответственность за случившееся. Хуже того, профессор потерял Долли! Он не знает, ушла ли она с чувством отвращения по отношению к нему, или с виной на душе из-за того, что сама взяла серебро. Так или иначе, ему надо найти ее.
В волнении он идет по улице в одну сторону, затем останавливается и поворачивает в другую. Стоящему под фонарным столбом Джо Джейксу его действия кажутся подозрительными. Джо хочет узнать, что стало с двумя исчезнувшими пьянчужками, и ему кажется, что этот маленький мужчина ведет себя достаточно странно для того, чтобы быть в курсе дела. Он решительно направляется к профессору.
Нервы профессора Своупа на пределе, и, увидев угрожающую фигуру проктора, он решает, что декан велел арестовать его за кражу серебра. Своуп ускоряет шаг, Джо Джейкс подстраивается. Он переходит на бег — Джо Джейкс мчится следом.
Погоня идет по всему кампусу — они то выныривают под лунный свет, то вновь погружаются в темноту. Ветка сбивает котелок с головы профессора, и Джо подхватывает его на бегу.
А в гостиной братьев Мэнни Кьюпид и Герк становятся свидетелями еще более необычного происшествия. Они видят, как Мими достает что-то из сумочки Долли, после чего, озираясь в поисках потайного места, выбрасывает сумочку в щель между диваном и подоконником. На ее лице выражение триумфа.
Тем временем Долли и Бен молча идут по кампусу; Долли немного впереди. Они подходят к низенькой ограде, и, чтобы срезать путь, Бен помогает ей перелезть. Так она оказывается в его объятиях… После второго поцелуя Бен начинает осознавать, что она к нему неравнодушна. Тем не менее, он стыдится своих поступков, отчего Долли чувствует себя беспомощной и несчастной.
Приближаясь к гостинице, они проходят мимо переполненного молодежью круглосуточного ресторана. Оттуда доносится запах хот-догов, и Долли вспоминает об ужине, во время которого ей было слишком страшно, чтобы есть. Она говорит Бену, что голодна. Он колеблется — видно, как напрягается его челюсть. Нет, он никак не может появиться с ней в общественном месте. Бен велит ей подождать — он купит что-нибудь на вынос.
Печально прислонившись к двери ресторана и наблюдая за веселящимися внутри парами, Долли вздрагивает, увидев, как профессор Своуп стремительно проносится мимо нее и ныряет в ресторан. За ним гонится Джо Джейкс, полицейский кампуса. Что случилось? Инстинкты Долли подсказывают ей, что надо бежать со всех ног, но она этого не делает.
В ресторане профессор Своуп, чтобы избавиться от преследователя, протискивается между двумя юношами выше него ростом, и, скрытый их спинами, дрожащим голосом заказывает лимонад. Глаза Джо Джейкса блуждают по ресторану в поисках Своупа, как вдруг он замечает Бена Мэнни, выходящего с пакетом хот-догов и двумя бутылками имбирного эля под мышкой. Джо задается вопросом, не это ли тот человек, которого он ищет — Бен тоже в смокинге и без шляпы. Кажется, он немного выше, но Джо решает последовать за ним и понаблюдать.
Бен и Долли медленно идут вдоль гостиницы, отделенной от улицы высокой чугунной решеткой. Зайдя за нее, они медлят… ему хочется снова поцеловать ее, но луна отбрасывает тень от решетки на лицо Долли, как будто она в тюрьме. Печально отвернувшись, Бен чувствует, что сердце его сжимается от боли.
Длинные широкие ступени, ведущие к парадной двери, белеют в лунном свете, словно приглашая их. Долли предлагает ему зайти, но Бен качает головой, настаивая на том, что ступени крыльца — лучшее место для пикника.
— Стой там, где стоишь, — возмущенно обрывает его Бен. — Сегодня вечером ты отсюда больше не выйдешь.
— Я провожу Долли домой!
— Я сам провожу ее, — раздраженно обещает Бен. Кьюпид сдается.
Мими пересекает комнату, не отрывая взгляда от сумочки, и, когда Долли поворачивается к Бену с решительным «не утруждайтесь», ловко подбирает ее со стола и прячет в складках платья. Затем она неспешно и хладнокровно удаляется, не подозревая, что Кьюпид и Герк, хоть и подвыпившие, заметили ее действия.
Долли разворачивается и устремляется вниз по лестнице, а Бен, извинившись перед Мими и ее матерью, следует за ней.
Примерно в это же время профессор Своуп, смущенный и обеспокоенный вечерним происшествием, выходит из факультетского клуба. Он впал в немилость — декан принял его заверения в невиновности, но все еще считает, что Своуп несет ответственность за случившееся. Хуже того, профессор потерял Долли! Он не знает, ушла ли она с чувством отвращения по отношению к нему, или с виной на душе из-за того, что сама взяла серебро. Так или иначе, ему надо найти ее.
В волнении он идет по улице в одну сторону, затем останавливается и поворачивает в другую. Стоящему под фонарным столбом Джо Джейксу его действия кажутся подозрительными. Джо хочет узнать, что стало с двумя исчезнувшими пьянчужками, и ему кажется, что этот маленький мужчина ведет себя достаточно странно для того, чтобы быть в курсе дела. Он решительно направляется к профессору.
Нервы профессора Своупа на пределе, и, увидев угрожающую фигуру проктора, он решает, что декан велел арестовать его за кражу серебра. Своуп ускоряет шаг, Джо Джейкс подстраивается. Он переходит на бег — Джо Джейкс мчится следом.
Погоня идет по всему кампусу — они то выныривают под лунный свет, то вновь погружаются в темноту. Ветка сбивает котелок с головы профессора, и Джо подхватывает его на бегу.
А в гостиной братьев Мэнни Кьюпид и Герк становятся свидетелями еще более необычного происшествия. Они видят, как Мими достает что-то из сумочки Долли, после чего, озираясь в поисках потайного места, выбрасывает сумочку в щель между диваном и подоконником. На ее лице выражение триумфа.
Тем временем Долли и Бен молча идут по кампусу; Долли немного впереди. Они подходят к низенькой ограде, и, чтобы срезать путь, Бен помогает ей перелезть. Так она оказывается в его объятиях… После второго поцелуя Бен начинает осознавать, что она к нему неравнодушна. Тем не менее, он стыдится своих поступков, отчего Долли чувствует себя беспомощной и несчастной.
Приближаясь к гостинице, они проходят мимо переполненного молодежью круглосуточного ресторана. Оттуда доносится запах хот-догов, и Долли вспоминает об ужине, во время которого ей было слишком страшно, чтобы есть. Она говорит Бену, что голодна. Он колеблется — видно, как напрягается его челюсть. Нет, он никак не может появиться с ней в общественном месте. Бен велит ей подождать — он купит что-нибудь на вынос.
Печально прислонившись к двери ресторана и наблюдая за веселящимися внутри парами, Долли вздрагивает, увидев, как профессор Своуп стремительно проносится мимо нее и ныряет в ресторан. За ним гонится Джо Джейкс, полицейский кампуса. Что случилось? Инстинкты Долли подсказывают ей, что надо бежать со всех ног, но она этого не делает.
В ресторане профессор Своуп, чтобы избавиться от преследователя, протискивается между двумя юношами выше него ростом, и, скрытый их спинами, дрожащим голосом заказывает лимонад. Глаза Джо Джейкса блуждают по ресторану в поисках Своупа, как вдруг он замечает Бена Мэнни, выходящего с пакетом хот-догов и двумя бутылками имбирного эля под мышкой. Джо задается вопросом, не это ли тот человек, которого он ищет — Бен тоже в смокинге и без шляпы. Кажется, он немного выше, но Джо решает последовать за ним и понаблюдать.
Бен и Долли медленно идут вдоль гостиницы, отделенной от улицы высокой чугунной решеткой. Зайдя за нее, они медлят… ему хочется снова поцеловать ее, но луна отбрасывает тень от решетки на лицо Долли, как будто она в тюрьме. Печально отвернувшись, Бен чувствует, что сердце его сжимается от боли.
Длинные широкие ступени, ведущие к парадной двери, белеют в лунном свете, словно приглашая их. Долли предлагает ему зайти, но Бен качает головой, настаивая на том, что ступени крыльца — лучшее место для пикника.
Пока он раскладывает еду, Долли достает листок бумаги, который всегда носила за пазухой платья. Это письмо от дяди, снимающее с нее вину — чужую вину, которую она искупала в тюрьме. После непродолжительной внутренней борьбы Долли решает не показывать письмо Бену. Если она ему действительно дорога, ничто не будет иметь значения.
Бену нечем открыть бутылку кока-колы.
— Я вернусь в забегаловку за открывашкой. Подожди меня.
Не успевает он пройти и пятидесяти футов, как Джо Джейкс хватает его за руку:
— Попался, парень, — говорит Джо. — Что ты делал в факультетском клубе?
— Я? — изумляется Бен. — Я и близко к нему не подходил.
— Тогда почему ты убежал от меня?
— Я? Я не убегал от вас.
— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шляпа.
Бен изучает шляпу.
— Это не моя.
— Ладно, — говорит Джо. — Не хочешь ее брать, не надо. Ступай прямо к себе в комнату.
— Но, Джо…
— Ты мне не джокай! Иди к себе. Мужчинам моего возраста не до марафонов. А утром расскажешь все декану.
Бен вынужден подчиниться. В конце концов, это даже к лучшему. Лучше ему вообще больше не видеть Долли… Пока Бен уныло бредет по кампусу, профессор Своуп робко выходит из ресторана. Его задача — отыскать Долли. С большой осторожностью Своуп пробирается по улице к гостинице и проскальзывает в ворота.
Вот и она — сидит на залитых луной ступенях, погрузившись в глубокий сон после долгого дня. Он подходит к Долли и думает, насколько она невинна и прекрасна. Профессор наклоняется к ней, словно для того, чтобы поцеловать ее. Но нет — он боится потревожить спящую. На ступеньках рядом с Долли он видит ужин, приготовленный для двоих. Его сердце тает. Ну что за девушка! Все это время она ждала его здесь с чем-то вкусным.
Своуп садится и осторожно откусывает кусочек хот-дога — он очень голоден. Перочинным ножом открывает бутылку кока-колы.
Стоя за решеткой, Джо Джейкс наблюдает, как фигура Бена исчезает в глубине кампуса. Смотрит на котелок в своей руке. Затем, внезапно раздосадованный незадавшейся ночной погоней, Джо перебрасывает его через чугунную решетку, и тот приземляется к ногам профессора.
Своуп рассеянно смотрит вверх, как будто котелок упал прямо с неба. Что за волшебная ночь! После тяжелого дня боги милостивы — Своупа ничем не удивишь. Он сидит, сонный и довольный, ест хот-доги и держит за руку спящую Долли.
Бену нечем открыть бутылку кока-колы.
— Я вернусь в забегаловку за открывашкой. Подожди меня.
Не успевает он пройти и пятидесяти футов, как Джо Джейкс хватает его за руку:
— Попался, парень, — говорит Джо. — Что ты делал в факультетском клубе?
— Я? — изумляется Бен. — Я и близко к нему не подходил.
— Тогда почему ты убежал от меня?
— Я? Я не убегал от вас.
— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шляпа.
Бен изучает шляпу.
— Это не моя.
— Ладно, — говорит Джо. — Не хочешь ее брать, не надо. Ступай прямо к себе в комнату.
— Но, Джо…
— Ты мне не джокай! Иди к себе. Мужчинам моего возраста не до марафонов. А утром расскажешь все декану.
Бен вынужден подчиниться. В конце концов, это даже к лучшему. Лучше ему вообще больше не видеть Долли… Пока Бен уныло бредет по кампусу, профессор Своуп робко выходит из ресторана. Его задача — отыскать Долли. С большой осторожностью Своуп пробирается по улице к гостинице и проскальзывает в ворота.
Вот и она — сидит на залитых луной ступенях, погрузившись в глубокий сон после долгого дня. Он подходит к Долли и думает, насколько она невинна и прекрасна. Профессор наклоняется к ней, словно для того, чтобы поцеловать ее. Но нет — он боится потревожить спящую. На ступеньках рядом с Долли он видит ужин, приготовленный для двоих. Его сердце тает. Ну что за девушка! Все это время она ждала его здесь с чем-то вкусным.
Своуп садится и осторожно откусывает кусочек хот-дога — он очень голоден. Перочинным ножом открывает бутылку кока-колы.
Стоя за решеткой, Джо Джейкс наблюдает, как фигура Бена исчезает в глубине кампуса. Смотрит на котелок в своей руке. Затем, внезапно раздосадованный незадавшейся ночной погоней, Джо перебрасывает его через чугунную решетку, и тот приземляется к ногам профессора.
Своуп рассеянно смотрит вверх, как будто котелок упал прямо с неба. Что за волшебная ночь! После тяжелого дня боги милостивы — Своупа ничем не удивишь. Он сидит, сонный и довольный, ест хот-доги и держит за руку спящую Долли.
VI.
После беспокойной ночи Долли приняла решение. Она вернется в Нью-Йорк первым же поездом. Мужчина, которого она любит, не рад ее присутствию здесь, а она слишком горда, чтобы оставаться там, где ее не ждут. Было ошибкой приезжать сюда. Как она могла подумать, что, опозоренная и посрамленная, она сможет конкурировать с этими девушками, которых с рождения наряжали и обожали? Возможно, когда она вернется в город, деньги помогут ей отыскать друзей, которые станут заботиться о ней, и однажды забудет обо всем этом.
Долли вяло принялась забрасывать вещи в чемодан — теперь они так мало для нее значили: великолепное вечернее платье, которое всего несколько недель назад казалось ей нарядом принцессы, теперь, когда принц даже не взглянул в ее сторону, стало для нее хуже бесформенной тюремной робы. Ее туфли — она нетерпеливо бросила одну из них в стену, оставив царапину на кожаном боку. Потом пожалела об этом и заплакала над лопнувшей кожей, прекрасно понимая, что плачет из-за чего-то другого.
Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.
— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…
Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.
— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…
Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.
«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!
Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
Найти сумочку с губной помадой Долли так и не смогла. Где она оставила ее? Но какое это теперь имеет значение? Обо всем этом надо забыть — как и о молодости, и о любви!
Стук в дверь. Профессор Своуп, кланяясь и сияя, стоит на пороге. У него письмо для нее, пересланное из Нью-Йорка на его адрес. Долли открывает письмо — оно от юристов, которые занимались ее деньгами.
«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!
Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
Найти сумочку с губной помадой Долли так и не смогла. Где она оставила ее? Но какое это теперь имеет значение? Обо всем этом надо забыть — как и о молодости, и о любви!
Стук в дверь. Профессор Своуп, кланяясь и сияя, стоит на пороге. У него письмо для нее, пересланное из Нью-Йорка на его адрес. Долли открывает письмо — оно от юристов, которые занимались ее деньгами.
Мисс Долли Кэррол
Уважаемая мадам,
с большим сожалением сообщаем вам, что ваш дядя столкнулся с трудностями на Западе и не сможет больше содержать вас. Мы вынуждены попросить вас вернуть сумму в размере 982 долларов, высланную вам авансом на прошлой неделе сверх имеющихся средств.
С глубоким уважением,
Барли, Бэкон и Барли
Уважаемая мадам,
с большим сожалением сообщаем вам, что ваш дядя столкнулся с трудностями на Западе и не сможет больше содержать вас. Мы вынуждены попросить вас вернуть сумму в размере 982 долларов, высланную вам авансом на прошлой неделе сверх имеющихся средств.
С глубоким уважением,
Барли, Бэкон и Барли
Письмо ошеломило ее. Она перечитывает его еще раз, а затем замирает, устремив взгляд куда-то поверх головы профессора. Какое-то время ее пальцы лениво барабанили по ночному столику, пока внезапно под ними ей не почудились клавиши пишущей машинки. Она испуганно отпрянула. Да что там — больше не будет ни позолоченных платьев, ни французских туфель, которые можно бросать в стену, ни лимузинов, ни фешенебельных отелей. Она вернется к прежней жизни в офисе и редким походам в театр с работающим по соседству молодым клерком.
Ее повлекло назад — золотистое платье снова обрело ценность, и туфли — да, и выпускной бал, и девушки, которые собирались танцевать сегодня вечером и быть счастливыми. Всë это никогда больше не повторится — у нее был шанс, и она его упустила. Двери большого мира захлопнулись перед ней.
Ее повлекло назад — золотистое платье снова обрело ценность, и туфли — да, и выпускной бал, и девушки, которые собирались танцевать сегодня вечером и быть счастливыми. Всë это никогда больше не повторится — у нее был шанс, и она его упустила. Двери большого мира захлопнулись перед ней.
Профессор вдруг заметил ее собранный чемодан и дорожный костюм.
— Что случилось? — спросил он. — Вы уезжаете?
Она медлит с ответом. Глаза ее наполняются слезами. Уезжать? Неужели она не может остаться на один вечер, хотя бы на этот последний вечер? Любой ценой, пусть даже поступившись гордостью, она должна увидеть Бена снова и с помощью губной помады заставить его поцеловать ее еще раз. Лучше так, чем совсем не целоваться. Но… даже губной помады не было. У нее не было ничего.
Профессор Своуп вошел в комнату и неловко похлопал ее по плечу.
— Что такое? — спросил он. — Я могу чем-нибудь помочь вам?
— Я... я не уезжаю, — запинаясь, произнесла она. — Я думала, у меня будет встреча в Нью-Йорке, но из письма видно, что я ошиблась.
— Что случилось? — спросил он. — Вы уезжаете?
Она медлит с ответом. Глаза ее наполняются слезами. Уезжать? Неужели она не может остаться на один вечер, хотя бы на этот последний вечер? Любой ценой, пусть даже поступившись гордостью, она должна увидеть Бена снова и с помощью губной помады заставить его поцеловать ее еще раз. Лучше так, чем совсем не целоваться. Но… даже губной помады не было. У нее не было ничего.
Профессор Своуп вошел в комнату и неловко похлопал ее по плечу.
— Что такое? — спросил он. — Я могу чем-нибудь помочь вам?
— Я... я не уезжаю, — запинаясь, произнесла она. — Я думала, у меня будет встреча в Нью-Йорке, но из письма видно, что я ошиблась.
***
К десяти часам того же вечера в спортивный зал непрерывным потоком вливались яркие меха и атлас. Студент проверял билеты у входа, а рядом с ним стоял Джо Джейкс, следивший, чтобы никто не вошел с фляжкой на бедре или в состоянии опьянения.Кто-то пересек комнату с трофеями и вошел в большой спортивный зал, украшенный флажками, растяжками и цветами. Вдоль стен стояли ширмы, на каждой из которых виднелось название студенческого братства. За ними собирались компаньонки — никто из молодых людей не заходил туда, кроме как затем, чтобы одолжить ручку или оставить расстегнувшуюся пряжку. В перерывах между танцами они сидели в зале трофеев и его галереях, или в машинах на улице, или на винтовой лестнице Башни медового месяца.
Если смотреть сверху, то выпускной бал представлял собой плотное кольцо кавалеров, вокруг которого вращалось разноцветное колесо танцующих.
За пределами колеса было еще одно кольцо из кавалеров, рядом с которыми выступал знаменитый оркестр из Нью-Йорка. Медленное вращение колеса и вспышки черного, пускающегося в танец с розовым, голубым или золотистым, поддерживали всю сцену в постоянном красочном движении.
В женской гардеробной царило не меньшее, хотя и не столь зримое оживление. Пять сотен девушек вежливо проталкивались к большому зеркалу, пять сотен девушек находили небольшие недостатки в оттенках своих щек или бровей, пять сотен девушек с любовью и заботой исправляли мелкие изъяны.
Но ни одна девушка не была так заинтересована в этой процедуре, как Мими Хотон. У нее была губная помада, и она собиралась воспользоваться ею. Представьте ее перед зеркалом в конце длинного ряда девушек. Рядом с ней Грейс.
В женской гардеробной царило не меньшее, хотя и не столь зримое оживление. Пять сотен девушек вежливо проталкивались к большому зеркалу, пять сотен девушек находили небольшие недостатки в оттенках своих щек или бровей, пять сотен девушек с любовью и заботой исправляли мелкие изъяны.
Но ни одна девушка не была так заинтересована в этой процедуре, как Мими Хотон. У нее была губная помада, и она собиралась воспользоваться ею. Представьте ее перед зеркалом в конце длинного ряда девушек. Рядом с ней Грейс.
Стеклянная полка проходит под зеркалом от одного конца гардеробной до другого, и вот что происходит: Мими и Грейс достают свои помады, которые почти не отличаются друг от друга по размеру и виду, и кладут их на стеклянную полку. Мгновение спустя каждая из них, не отрывая глаз от зеркала, берет помаду другой. Грейс, ничего не подозревая, наносит на губы волшебный состав, а Мими, ничего не подозревая, наносит на губы обычную помаду.
Но висевшая под небольшим наклоном полка проворачивает еще одну шутку. Ароматизированная помада, которую Грейс возвращает на место, падает на бок и стремительно катится вниз. Около дюжины красавиц тщетно пытаются схватить ее, но та продолжает свой путь до тех пор, пока не останавливается в самом конце напротив Долли. Та настолько удивлена и рада, что даже не поинтересовалась, кто пользовался помадой. Долли прячет помаду в сумочку, на сей раз крепко зажатую в руке.
Это самый значительный вечер в жизни Грейс Джонс, она запомнит его навсегда и будет рассказывать о нем своим детям и внукам, потому что она — одна из главных красавиц бала. Кавалеры перехватывают ее один за другим. Среди них даже Кьюпид, особое внимание которого настолько осчастливило Грейс, что ее округлившиеся глаза едва не вылезли из орбит.
С Мими происходит другая история. Когда Бен выводит ее на танцпол, она кладет руку ему на плечо, наклоняется ближе и смотрит на него томным взглядом. Но Мими не ощущает ответного движения: глаза Бена преисполнены холода и отстраненности — похоже, он сосредоточенно что-то обдумывает.
Они стоят у подножья винтовой лестницы, расположенного в углу трофейной комнаты.
— Куда она ведет? — спрашивает Мими.
Но висевшая под небольшим наклоном полка проворачивает еще одну шутку. Ароматизированная помада, которую Грейс возвращает на место, падает на бок и стремительно катится вниз. Около дюжины красавиц тщетно пытаются схватить ее, но та продолжает свой путь до тех пор, пока не останавливается в самом конце напротив Долли. Та настолько удивлена и рада, что даже не поинтересовалась, кто пользовался помадой. Долли прячет помаду в сумочку, на сей раз крепко зажатую в руке.
Это самый значительный вечер в жизни Грейс Джонс, она запомнит его навсегда и будет рассказывать о нем своим детям и внукам, потому что она — одна из главных красавиц бала. Кавалеры перехватывают ее один за другим. Среди них даже Кьюпид, особое внимание которого настолько осчастливило Грейс, что ее округлившиеся глаза едва не вылезли из орбит.
С Мими происходит другая история. Когда Бен выводит ее на танцпол, она кладет руку ему на плечо, наклоняется ближе и смотрит на него томным взглядом. Но Мими не ощущает ответного движения: глаза Бена преисполнены холода и отстраненности — похоже, он сосредоточенно что-то обдумывает.
Они стоят у подножья винтовой лестницы, расположенного в углу трофейной комнаты.
— Куда она ведет? — спрашивает Мими.
— Свадебная лестница, — вежливо, но равнодушно отвечает Бен, — ведет к Башне медового месяца.
— И там открывается красивый вид?
Она снова ждет эффекта от волшебной помады, все ближе и ближе наклоняясь к Бену, но тот не реагирует. Мими отворачивается, чтобы скрыть свое разочарование, и тут же встречается взглядом с Долли, только что появившейся из гардеробной и подслушавшей их разговор. Взглянув на Долли с плохо скрываемой злобой, Мими вместе с Беном проходит в бальный зал.
Этим вечером Долли еще не успела воспользоваться помадой. Она даже не знает почему. Какой прок от этой помады, если Бена не будет поблизости?
Как ни странно, Долли привлекает юношей и без помады. Танцуя с ними, она с облегчением осознает, что кавалеры уже не так страстно тянутся к ней. Но, так как Бена нет поблизости, сердце Долли леденеет, и ничто не привлекает ее внимания.
В перерыве между танцами Долли сидит с профессором Своупом в трофейной комнате. Вдруг глаза ее останавливаются на Бене — тот раскурил сигарету и с угрюмым видом направляется к Свадебной лестнице. В это же время профессор просит у Долли ее руки, заявляя, что путем отчаянного самопожертвования он забудет ее криминальное прошлое. Посреди этой неромантичной речи Долли бесцеремонно вскакивает на ноги и заявляет, что хочет подняться на башню. Профессор Своуп охотно соглашается.
Винтовая лестница полна людей. Ближе к подножью сидит пара, и девушка приделывает цветок к петлице своего кавалера. За следующим поворотом другая пара держится за руки. Чуть выше двое заключили друг друга в объятья. А еще выше мужчина надевает на палец возлюбленной обручальное кольцо.
— И там открывается красивый вид?
Она снова ждет эффекта от волшебной помады, все ближе и ближе наклоняясь к Бену, но тот не реагирует. Мими отворачивается, чтобы скрыть свое разочарование, и тут же встречается взглядом с Долли, только что появившейся из гардеробной и подслушавшей их разговор. Взглянув на Долли с плохо скрываемой злобой, Мими вместе с Беном проходит в бальный зал.
Этим вечером Долли еще не успела воспользоваться помадой. Она даже не знает почему. Какой прок от этой помады, если Бена не будет поблизости?
Как ни странно, Долли привлекает юношей и без помады. Танцуя с ними, она с облегчением осознает, что кавалеры уже не так страстно тянутся к ней. Но, так как Бена нет поблизости, сердце Долли леденеет, и ничто не привлекает ее внимания.
В перерыве между танцами Долли сидит с профессором Своупом в трофейной комнате. Вдруг глаза ее останавливаются на Бене — тот раскурил сигарету и с угрюмым видом направляется к Свадебной лестнице. В это же время профессор просит у Долли ее руки, заявляя, что путем отчаянного самопожертвования он забудет ее криминальное прошлое. Посреди этой неромантичной речи Долли бесцеремонно вскакивает на ноги и заявляет, что хочет подняться на башню. Профессор Своуп охотно соглашается.
Винтовая лестница полна людей. Ближе к подножью сидит пара, и девушка приделывает цветок к петлице своего кавалера. За следующим поворотом другая пара держится за руки. Чуть выше двое заключили друг друга в объятья. А еще выше мужчина надевает на палец возлюбленной обручальное кольцо.
Забравшись на эту высоту, Долли останавливает профессора. Она просит позволения обдумать его предложение наедине со своей совестью на верхней площадке башни, так как не уверена, что достойна руки и сердца Своупа. Долли обращается к профессору, предлагая подождать ее и советуя никого к ней не пускать.
Профессор послушно присаживается на ступени, скрестив руки на груди и приготовившись ждать, в то время как Долли устремляется вверх по лестнице. Бен Мэнни почти на самой вершине, когда слышит приближающиеся шаги. Он останавливается, поскольку хотел наедине обдумать свое положение. Запланированное на завтра объявление о помолвке с Мими омрачает счастье Бена.
Шаги стихают, и Бен продолжает путь. Он вновь останавливается у самой вершины, когда слышит возобновившийся шум. Шаги затихают и в этот раз. Освещенный луной Бен ступает на площадку зубчатой башни, а Долли очень тихо следует за ним. Внизу, в окнах готических залов, мерцают тысячи огоньков, на фоне темнеющего горизонта возвышаются два главных шпиля и остальные башенки университета. Бен всматривается в ночную даль, остановившись у зубчатой стены.
— Я здесь, — тихо прошептала Долли.
Бен обернулся и медленно подошел к ней.
— Я был уверен, что это ты, — ответил он, — мне от тебя не уйти.
Они обнялись, и Долли взглянула на Бена. Однако на этот раз он не пытался поцеловать ее, а крепко держал, всматриваясь в мерцающие в лунном свете глаза Долли.
— Расскажи мне, что случилось? — почти грубо спросил Бен. — За что тебя посадили в тюрьму?
— За преступление, — ответила Долли.
Бен не поверил бы ее словам, если б раньше не видел Долли в тюремной камере.
Тем временем Мими в поисках Бена поднимается по лестнице и сталкивается с профессором. Она не до конца верит его словам о том, что Долли наверху в полном одиночестве, и говорит ему о своих подозрениях.
Скептически настроенный профессор сопровождает ее наверх и становится рядом, тихо наблюдая за происходящим на крыше. Они видят, как Бен и Долли подходят друг к другу вновь, будто их влечет непреодолимая сила, колеблются и потом, когда расстояние между их лицами становится не больше дюйма, молча расходятся. Профессор уводит Мими вниз по лестнице. Он растерян и разъярен.
— Так и знал, — горестно заявляет он. — Вот что бывает, когда доверяешь девушке с тюремным прошлым. А ведь я узнал правду в самый последний момент.
— Тюремным прошлым? — повторяет Мими, и ее глаза сужаются. — Тюремным прошлым?!
Он невинно пересказывает Мими всю историю, не осознавая, какое опасное оружие вкладывает ей в руки.
Пока они спускаются, на пути им встречается Джо Джейкс — он выгонял парочки из башни по приказу декана, решившего, что обнимательные вечеринки зашли слишком далеко.
— Есть там еще кто-то? — требовательным тоном спрашивает он у профессора.
Профессор слишком огорчен, чтобы говорить, даже слушать, и Мими отвечает за него. Она мотает головой, подразумевая «нет», хорошо зная, что Бен и Долли сейчас на башне.
Когда все выходят, Джо Джейкс закрывает дверь на Свадебную лестницу и вешает табличку:
Любой студент, которого заметят в башне, будет отстранен от занятий на неопределенный срок.
Пока никто не смотрит, Мими поворачивает ключ в замке, не оставляя Бену и Долли возможности выбраться.
В эту минуту они слишком заняты собой, чтобы волноваться о происходящем внизу. Долли знает о внутренней борьбе Бена, знает, что небезразлична ему, но не может заставить его поцеловать себя. Она достает помаду, подносит к губам, затем мотает головой. Нет — лучше сдаться и забыть все то хорошее, что случилось с ней, чем знать, что она обманом вынудила Бена признаться в любви.
— Ох, Бен… — воскликнула она. — Бен…
Он стоял спиной к ней, безмолвный и неподвижный. Еще раз она поднесла к губам помаду, помедлила, а затем с силой бросила ее на выложенный камнем пол башни и, ослепнув от слез, повернулась к лестнице.
Теперь ее обнимала крепкая рука, а рядом оказалось его лицо, и знакомый голос шептал то, что она уже не надеялась услышать:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя.
С долгим выдохом, полным счастья, Долли растаяла в его объятиях.
Внизу действуют другие силы: клуши кудахчут за ширмой, подкармливаемые отравленным зерном Мими. Она рассказывает им историю, услышанную от профессора, не раскрывая только имя девушки. Отвратительно. Она — черная сорока среди всех этих белых ласточек. Кудахтанье клуш усиливается — такое дело должно дойти до декана!
А у Мими есть еще один туз в рукаве — Бен и Долли находятся в закрытой башне. Запустив волну возмущенияпротив присутствия Долли, Мими ищет Джо Джейкса у двери.
— Ну пожалуйста, — невинно просит она. — Неужели никто не может зайти в башню?
— Мне жаль, мисс, никто.
— Но, — протестует она, — десять минут назад я видела поднимающуюся туда парочку.
На башне ночь блаженна, как молитва. Обвивая Долли руками, Бен читает письмо, которое Долли достала из-за пазухи и вручила ему. Но прежде чем он сообразил, что оно значит для них, для их любви, колокол на другой башне бьет полночь.
Двенадцать часов. Большое бальное шествие, которое он должен возглавлять как глава комитета!
Он хватает Долли за руку и тянет вниз по лестнице, перешагивая по две ступени. К его удивлению, дверь закрыта. Он вспоминает о каких-то разговорах по поводу закрытия двери и заключает, что это — результат.
Несколько взволнованные, они вновь поднимаются на башню и рука об руку ищут пути побега. Внизу, хотя они об этом и не догадываются, пышущий негодованием Джо Джейкс уже подходит к двери.
В сорока футах ниже виднеется покрытая галькой крыша примыкающего готического здания. По счастливой случайности у заросшей плющом стены стоит лестница садовника. Они спускаются на крышу, находят взглядом освещенное окно в соседнем дворике и вдоль зубчатых укреплений устремляются в его сторону, выделяясь темными силуэтами на фоне лунного света. Так можно идти добрые три мили, ни разу не ступая на землю и следуя за средневековой каменной кладкой, которая извивается по всей территории университета, формируя залы, башни и внутренние дворики — но им не до того. Они знают, что карабкающийся сзади человек намерен догнать их. Соскользнув по наклонной черепичной крыше, они добираются до окна. Дальше дело нехитрое — выбить стекло, залезть внутрь, бросить на стол пятьдесят центов за причиненный ущерб и припустить вниз по лестнице.
На выпускном скандал достигает ушей декана. Небольшая группа компаньонок жужжит с еле скрываемым неудовольствием: «Право слово, это уж слишком». Девчонка должна быть изгнана, а тот, кто пригласил ее, — сурово наказан. Декан согласен, что необходимо принять меры. Им остается только озвучить имя девушки.
Ширма, за которой проходит этот кулуарный разговор, находится в центре всеобщего внимания, и слухи начинают быстро распространяться. Чистота требует жертв: кого-то должны украсить алой буквой и публично изгнать с выпускного. Лишь Бен и Долли, только появившиеся и приближающиеся к группе собравшихся, затаив дыхание, не подозревают, что угрожает девушке. Они — и профессор Своуп, обнаруживший всю прелесть Грэйс Джонс и быстро забывший о неприятностях минувшего часа.
Мими ждет своего триумфа. Через минуту настанет ее час: когда проктор выведет их из башни, она скажет свое слово, и Бен увидит даму своей мечты обесчещенной на его глазах.
Кое-кто тоже наблюдает за происходящим — один из мужчин, играющих роль в этой истории. Он держит дрожащую руку в кармане пиджака.
Профессор послушно присаживается на ступени, скрестив руки на груди и приготовившись ждать, в то время как Долли устремляется вверх по лестнице. Бен Мэнни почти на самой вершине, когда слышит приближающиеся шаги. Он останавливается, поскольку хотел наедине обдумать свое положение. Запланированное на завтра объявление о помолвке с Мими омрачает счастье Бена.
Шаги стихают, и Бен продолжает путь. Он вновь останавливается у самой вершины, когда слышит возобновившийся шум. Шаги затихают и в этот раз. Освещенный луной Бен ступает на площадку зубчатой башни, а Долли очень тихо следует за ним. Внизу, в окнах готических залов, мерцают тысячи огоньков, на фоне темнеющего горизонта возвышаются два главных шпиля и остальные башенки университета. Бен всматривается в ночную даль, остановившись у зубчатой стены.
— Я здесь, — тихо прошептала Долли.
Бен обернулся и медленно подошел к ней.
— Я был уверен, что это ты, — ответил он, — мне от тебя не уйти.
Они обнялись, и Долли взглянула на Бена. Однако на этот раз он не пытался поцеловать ее, а крепко держал, всматриваясь в мерцающие в лунном свете глаза Долли.
— Расскажи мне, что случилось? — почти грубо спросил Бен. — За что тебя посадили в тюрьму?
— За преступление, — ответила Долли.
Бен не поверил бы ее словам, если б раньше не видел Долли в тюремной камере.
Тем временем Мими в поисках Бена поднимается по лестнице и сталкивается с профессором. Она не до конца верит его словам о том, что Долли наверху в полном одиночестве, и говорит ему о своих подозрениях.
Скептически настроенный профессор сопровождает ее наверх и становится рядом, тихо наблюдая за происходящим на крыше. Они видят, как Бен и Долли подходят друг к другу вновь, будто их влечет непреодолимая сила, колеблются и потом, когда расстояние между их лицами становится не больше дюйма, молча расходятся. Профессор уводит Мими вниз по лестнице. Он растерян и разъярен.
— Так и знал, — горестно заявляет он. — Вот что бывает, когда доверяешь девушке с тюремным прошлым. А ведь я узнал правду в самый последний момент.
— Тюремным прошлым? — повторяет Мими, и ее глаза сужаются. — Тюремным прошлым?!
Он невинно пересказывает Мими всю историю, не осознавая, какое опасное оружие вкладывает ей в руки.
Пока они спускаются, на пути им встречается Джо Джейкс — он выгонял парочки из башни по приказу декана, решившего, что обнимательные вечеринки зашли слишком далеко.
— Есть там еще кто-то? — требовательным тоном спрашивает он у профессора.
Профессор слишком огорчен, чтобы говорить, даже слушать, и Мими отвечает за него. Она мотает головой, подразумевая «нет», хорошо зная, что Бен и Долли сейчас на башне.
Когда все выходят, Джо Джейкс закрывает дверь на Свадебную лестницу и вешает табличку:
Любой студент, которого заметят в башне, будет отстранен от занятий на неопределенный срок.
Приказ декана
Пока никто не смотрит, Мими поворачивает ключ в замке, не оставляя Бену и Долли возможности выбраться.
В эту минуту они слишком заняты собой, чтобы волноваться о происходящем внизу. Долли знает о внутренней борьбе Бена, знает, что небезразлична ему, но не может заставить его поцеловать себя. Она достает помаду, подносит к губам, затем мотает головой. Нет — лучше сдаться и забыть все то хорошее, что случилось с ней, чем знать, что она обманом вынудила Бена признаться в любви.
— Ох, Бен… — воскликнула она. — Бен…
Он стоял спиной к ней, безмолвный и неподвижный. Еще раз она поднесла к губам помаду, помедлила, а затем с силой бросила ее на выложенный камнем пол башни и, ослепнув от слез, повернулась к лестнице.
Теперь ее обнимала крепкая рука, а рядом оказалось его лицо, и знакомый голос шептал то, что она уже не надеялась услышать:
— Я люблю тебя. Я люблю тебя.
С долгим выдохом, полным счастья, Долли растаяла в его объятиях.
Внизу действуют другие силы: клуши кудахчут за ширмой, подкармливаемые отравленным зерном Мими. Она рассказывает им историю, услышанную от профессора, не раскрывая только имя девушки. Отвратительно. Она — черная сорока среди всех этих белых ласточек. Кудахтанье клуш усиливается — такое дело должно дойти до декана!
А у Мими есть еще один туз в рукаве — Бен и Долли находятся в закрытой башне. Запустив волну возмущенияпротив присутствия Долли, Мими ищет Джо Джейкса у двери.
— Ну пожалуйста, — невинно просит она. — Неужели никто не может зайти в башню?
— Мне жаль, мисс, никто.
— Но, — протестует она, — десять минут назад я видела поднимающуюся туда парочку.
На башне ночь блаженна, как молитва. Обвивая Долли руками, Бен читает письмо, которое Долли достала из-за пазухи и вручила ему. Но прежде чем он сообразил, что оно значит для них, для их любви, колокол на другой башне бьет полночь.
Двенадцать часов. Большое бальное шествие, которое он должен возглавлять как глава комитета!
Он хватает Долли за руку и тянет вниз по лестнице, перешагивая по две ступени. К его удивлению, дверь закрыта. Он вспоминает о каких-то разговорах по поводу закрытия двери и заключает, что это — результат.
Несколько взволнованные, они вновь поднимаются на башню и рука об руку ищут пути побега. Внизу, хотя они об этом и не догадываются, пышущий негодованием Джо Джейкс уже подходит к двери.
В сорока футах ниже виднеется покрытая галькой крыша примыкающего готического здания. По счастливой случайности у заросшей плющом стены стоит лестница садовника. Они спускаются на крышу, находят взглядом освещенное окно в соседнем дворике и вдоль зубчатых укреплений устремляются в его сторону, выделяясь темными силуэтами на фоне лунного света. Так можно идти добрые три мили, ни разу не ступая на землю и следуя за средневековой каменной кладкой, которая извивается по всей территории университета, формируя залы, башни и внутренние дворики — но им не до того. Они знают, что карабкающийся сзади человек намерен догнать их. Соскользнув по наклонной черепичной крыше, они добираются до окна. Дальше дело нехитрое — выбить стекло, залезть внутрь, бросить на стол пятьдесят центов за причиненный ущерб и припустить вниз по лестнице.
На выпускном скандал достигает ушей декана. Небольшая группа компаньонок жужжит с еле скрываемым неудовольствием: «Право слово, это уж слишком». Девчонка должна быть изгнана, а тот, кто пригласил ее, — сурово наказан. Декан согласен, что необходимо принять меры. Им остается только озвучить имя девушки.
Ширма, за которой проходит этот кулуарный разговор, находится в центре всеобщего внимания, и слухи начинают быстро распространяться. Чистота требует жертв: кого-то должны украсить алой буквой и публично изгнать с выпускного. Лишь Бен и Долли, только появившиеся и приближающиеся к группе собравшихся, затаив дыхание, не подозревают, что угрожает девушке. Они — и профессор Своуп, обнаруживший всю прелесть Грэйс Джонс и быстро забывший о неприятностях минувшего часа.
Мими ждет своего триумфа. Через минуту настанет ее час: когда проктор выведет их из башни, она скажет свое слово, и Бен увидит даму своей мечты обесчещенной на его глазах.
Кое-кто тоже наблюдает за происходящим — один из мужчин, играющих роль в этой истории. Он держит дрожащую руку в кармане пиджака.
В тот момент, когда Бен и Долли почуяли неладное и пристроились к небольшой группе, декан начинает терять терпение.
— Хорошо, мисс Хотон, — говорит он раздраженно, — объявите же имя этой несчастной. Нам не нужен скандал.
Услышав это, Бен и Долли замерли на месте. Она побледнела, Бен приобнял ее.
— Я с тобой, что бы ни случилось, — сказал он, — помни это и держи голову холодной.
Несколько мгновений Мими торжественно колебалась — колебалась чуть дольше, чем стоило бы, потому что услышала знакомый вкрадчивый голос, шепчущий ей на ухо:
— Мими, не говори ни слова.
— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шОна обернулась. Это Кьюпид. Он чуть высовывает руку из кармана, и Мими видит, что в ней.
— Лучше иметь тюремный срок за спиной, чем в ближайшем будущем.
— Почему? Что это значит? — выдохнула она
— Мы видели, как ты украла и выкинула эту сумочку. Так уж вышло, что в этом штате есть закон, запрещающий воровство, и если ты скажешь хоть слово про мисс Долли Кэррол, то отправишься в тюрьму.
Его полное лицо было суровым и решительным — Долли даже немного опешила.
Голос декана прервал их беседу.
— Мне нужно узнать у вас имя девушки.
Мими смотрит по сторонам, ее взгляд полон ненависти и гнева. Затем она встречается глазами с Кьюпидом, и на ее лице появляется испуганное выражение.
— Прошу… Прошу простить меня, — запинаясь, лепечет она. — Я не знаю имени. Я ошиблась. Я наверняка ошиблась.
Спустя минуту собравшаяся группа расходится со смешками и презрительными замечаниями, а чуть позже Мими с матерью спешат к выходу. Наступает время праздничного бального шествия, и, поскольку у Бена теперь нет партнерши, он, разумеется, приглашает Долли, а профессор довольствуется Грейс. Кьюпиду же явно лучше в одиночестве.
Здесь мы их и оставим.
Стоит добавить, что помаду нашла маленькая темнокожая девочка, доставлявшая одежду из прачечной. Впоследствии она выросла, и у нее появилась прямо-таки огромная семья.
Бен и Долли нисколько не возражали.
— Хорошо, мисс Хотон, — говорит он раздраженно, — объявите же имя этой несчастной. Нам не нужен скандал.
Услышав это, Бен и Долли замерли на месте. Она побледнела, Бен приобнял ее.
— Я с тобой, что бы ни случилось, — сказал он, — помни это и держи голову холодной.
Несколько мгновений Мими торжественно колебалась — колебалась чуть дольше, чем стоило бы, потому что услышала знакомый вкрадчивый голос, шепчущий ей на ухо:
— Мими, не говори ни слова.
— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шОна обернулась. Это Кьюпид. Он чуть высовывает руку из кармана, и Мими видит, что в ней.
— Лучше иметь тюремный срок за спиной, чем в ближайшем будущем.
— Почему? Что это значит? — выдохнула она
— Мы видели, как ты украла и выкинула эту сумочку. Так уж вышло, что в этом штате есть закон, запрещающий воровство, и если ты скажешь хоть слово про мисс Долли Кэррол, то отправишься в тюрьму.
Его полное лицо было суровым и решительным — Долли даже немного опешила.
Голос декана прервал их беседу.
— Мне нужно узнать у вас имя девушки.
Мими смотрит по сторонам, ее взгляд полон ненависти и гнева. Затем она встречается глазами с Кьюпидом, и на ее лице появляется испуганное выражение.
— Прошу… Прошу простить меня, — запинаясь, лепечет она. — Я не знаю имени. Я ошиблась. Я наверняка ошиблась.
Спустя минуту собравшаяся группа расходится со смешками и презрительными замечаниями, а чуть позже Мими с матерью спешат к выходу. Наступает время праздничного бального шествия, и, поскольку у Бена теперь нет партнерши, он, разумеется, приглашает Долли, а профессор довольствуется Грейс. Кьюпиду же явно лучше в одиночестве.
Здесь мы их и оставим.
Стоит добавить, что помаду нашла маленькая темнокожая девочка, доставлявшая одежду из прачечной. Впоследствии она выросла, и у нее появилась прямо-таки огромная семья.
Бен и Долли нисколько не возражали.
Tilda Publishing
Энрико Морович
Привидения
Привидения, пятеро или шестеро, каждую ночь проскальзывали через дымоход и пугали маленькую Эмму. Это были привидения детей, которые даже в аду всем надоедали, и, чтобы они не путались под ногами, им разрешали приставать к людям.
Маленькая Эмма, спавшая одна в большой комнате, устроенной по старинке — с камином вместо обогревателя или батареи — жаловалась на них родителям. Но мама и папа говорили, что это все выдумки, что привидений нет и никогда не было.
А маленькая Эмма знала, что привидениям просто нравится ее пугать, и это было невыносимо. Они выходили из камина одно за другим, таинственные, полупрозрачные, но все-таки заметные, вздыхали и скрипели половицами с изощренной жестокостью. Малышка задерживала дыхание и вглядывалась в темноту; если привидения приближались, она прятала голову под подушку и начинала плакать. Когда маленькая Эмма опять поднимала лицо, над кроватью всегда кто-то неподвижно стоял и глядел на нее.
В конце концов маленькая Эмма умерла от страха.
Теперь она тоже стала частью шайки и вовсю веселится, шатаясь ночью с маленькими привидениями. Время от времени маленькая Эмма навещает маму и папу. При виде ее они пугаются и прячут головы под подушку точно так же, как делала она, когда была жива.
Привидения
Привидения, пятеро или шестеро, каждую ночь проскальзывали через дымоход и пугали маленькую Эмму. Это были привидения детей, которые даже в аду всем надоедали, и, чтобы они не путались под ногами, им разрешали приставать к людям.
Маленькая Эмма, спавшая одна в большой комнате, устроенной по старинке — с камином вместо обогревателя или батареи — жаловалась на них родителям. Но мама и папа говорили, что это все выдумки, что привидений нет и никогда не было.
А маленькая Эмма знала, что привидениям просто нравится ее пугать, и это было невыносимо. Они выходили из камина одно за другим, таинственные, полупрозрачные, но все-таки заметные, вздыхали и скрипели половицами с изощренной жестокостью. Малышка задерживала дыхание и вглядывалась в темноту; если привидения приближались, она прятала голову под подушку и начинала плакать. Когда маленькая Эмма опять поднимала лицо, над кроватью всегда кто-то неподвижно стоял и глядел на нее.
В конце концов маленькая Эмма умерла от страха.
Теперь она тоже стала частью шайки и вовсю веселится, шатаясь ночью с маленькими привидениями. Время от времени маленькая Эмма навещает маму и папу. При виде ее они пугаются и прячут головы под подушку точно так же, как делала она, когда была жива.
Перевод Дарьи Кулевой
Tilda Publishing
Маттео Терцаги
Снег и новости
Когда мы проснулись, весь город был занесен снегом, и стало так тихо, что, открыв окно, ты слышал шорох бесчисленного множества снежинок, которые падали медленно, каждая в своем направлении. Снегопад продолжался весь день, до самого вечера. Как здорово выйти на улицу при ночном сиянии снега!
На следующий день газеты писали, во сколько обошелся снег, и не только городу (ведь снег нужно убрать с улиц, парковок и тротуаров), но и предприятиям, семьям, каждому жителю — из-за опозданий, недоразумений, невыполненной работы и так далее, не говоря уж о травмах и последовавшем шквале звонков в «скорую помощь».
Не знаю, чувствую ли я себя виноватым из-за того, что сдался перед очарованием снега. Я встретил его с порывом радости, хотя журналисты и журналистки в один голос твердили, что снег — это неудобство, с которым следует разобраться как можно скорее. Они не только собрали данные, но и опубликовали свидетельства водителей и пешеходов, которые столкнулись с трудностями: своеобразный «глас народа» по мнению СМИ. Одного стоматолога, например, забросали снежками, стоило ему зайти за угол школы.
Падай, снег, падай сильнее, занеси все дороги к редакциям, прерви связь телефонов и серверов, выведи из строя печатные станки!
Снег и новости
Когда мы проснулись, весь город был занесен снегом, и стало так тихо, что, открыв окно, ты слышал шорох бесчисленного множества снежинок, которые падали медленно, каждая в своем направлении. Снегопад продолжался весь день, до самого вечера. Как здорово выйти на улицу при ночном сиянии снега!
На следующий день газеты писали, во сколько обошелся снег, и не только городу (ведь снег нужно убрать с улиц, парковок и тротуаров), но и предприятиям, семьям, каждому жителю — из-за опозданий, недоразумений, невыполненной работы и так далее, не говоря уж о травмах и последовавшем шквале звонков в «скорую помощь».
Не знаю, чувствую ли я себя виноватым из-за того, что сдался перед очарованием снега. Я встретил его с порывом радости, хотя журналисты и журналистки в один голос твердили, что снег — это неудобство, с которым следует разобраться как можно скорее. Они не только собрали данные, но и опубликовали свидетельства водителей и пешеходов, которые столкнулись с трудностями: своеобразный «глас народа» по мнению СМИ. Одного стоматолога, например, забросали снежками, стоило ему зайти за угол школы.
Падай, снег, падай сильнее, занеси все дороги к редакциям, прерви связь телефонов и серверов, выведи из строя печатные станки!
Перевод Дарьи Кулевой
Tilda Publishing
Маттео Терцаги
Слишком кратко
В старшей школе у нас был замечательный преподаватель итальянского — профессор Россини, к тому же он великолепно играл на рояле и иногда во время перемены что-нибудь исполнял, обычно танцевальную музыку двадцатых-тридцатых годов. Рядом с классной доской стояло слегка расстроенное маленькое пианино — такие используют для игры на танцах.
Никогда не забуду урок, который профессор Россини преподнес нам, явившись однажды без зубов. Ему пришлось удалить их из-за болезни, и теперь он ждал, когда поставят протез. Так он нам объяснил, говоря будто с кашей во рту (представьте человека, у которого нет зубов и который еще не привык жить без них), а затем, с той же кашей во рту, продолжил свой урок про Ариосто. Никогда еще мы не были настолько сосредоточены и внимательны, так что, когда профессор решил пошутить, никто не засмеялся — мы его как будто не расслышали.
В те годы мне с трудом давались сочинения, они выходили слишком краткими. То есть на черновике текст был длинным, но, когда я переписывал его на чистовик, оставалось всего несколько строк, потому что я слишком многое вычеркивал. В таких случаях профессор Россини говорил мне: «Терцаги, — а в те дни — Ферффаги, — слушайте меня внимательно. Я просил вас не придумать афоризм, а написать обычное сочинение. О том, чтобы сжать все мысли в одно предложение вне всяких физических измерений, и речи не идет; наоборот, как я уже говорил, сделайте над собой усилие: секрет школьного сочинения и вообще успеха в жизни – не бояться отступать от заданной темы».
Перевод Дарьи Кулевой
Tilda Publishing
Шестигранник второй: перевод поэтических текстов
Нажимай на разделы — исследуй библиотеку
Yuliana Ortiz Ruano
Canciones desde el fin
del mundo — Canto VIII
Padre,
ya no quiero canciones
como látigo en mis sienes.
Padre,
he quemado antes de marcharme
tu colección de discos,
¿por eso el mundo ha caído
como un cuerpo inerte
al agua?
Padre,
quiero tatuarme en la palma de la mano
los sonidos que compondrán los planetas
cuando choquen.
Himnos nacionales se pierden
en un agujero negro.
Hemos vuelto a ser Pangea.
Padre,
solo los débiles sobrevivimos.
Перевод Марии Рыковой
Юлиана Ортис Руано
Песни о конце
света — Песнь VIII
Отец,
Я больше не хочу песен,
они словно кнут по моим вискам.
Отец,
Перед отъездом я сожгла
твою коллекцию пластинок,
скажи, почему мир рухнул
как вялое тело
в воду?
Отец,
Я хочу набить на ладони
звуки, которые сочиняют планеты,
когда сталкиваются.
Национальные гимны канули
в черную дыру.
Мы снова стали Пангеей.
Отец,
Выживают только слабые.
Песни о конце
света — Песнь VIII
Отец,
Я больше не хочу песен,
они словно кнут по моим вискам.
Отец,
Перед отъездом я сожгла
твою коллекцию пластинок,
скажи, почему мир рухнул
как вялое тело
в воду?
Отец,
Я хочу набить на ладони
звуки, которые сочиняют планеты,
когда сталкиваются.
Национальные гимны канули
в черную дыру.
Мы снова стали Пангеей.
Отец,
Выживают только слабые.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Silvio Rodríguez
¿Adónde van?
¿Adónde van?
¿Adónde van las palabras que no se quedaron?
¿Adónde van las miradas que un día partieron?
¿Acaso flotan eternas,
como prisioneras de un ventarrón,
o se acurrucan entre las hendijas,
buscando calor?
¿Acaso ruedan sobre los cristales,
cual gotas de lluvia que quieren pasar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
¿En qué estarán convertidos mis viejos zapatos?
¿Adónde fueron a dar tantas hojas de un árbol?
¿Por dónde están las angustias
que desde tus ojos saltaron por mí?
¿Adónde fueron mis palabras sucias
de sangre de abril?
¿Adónde van ahora mismo estos cuerpos
que no puedo nunca dejar de alumbrar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
¿Adónde va lo común, lo de todos los días:
el descalzarse en la puerta, la mano amiga?
¿Adónde va la sorpresa
casi cotidiana del atardecer?
¿Adónde va el mantel de la mesa,
el café de ayer?
¿Adónde van los pequeños terribles encantos
que tiene el hogar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
Сильвио Родригес
Куда уходят?
Куда уходят?
Куда уходят слова, что не сказаны?
Куда уходят взгляды, что однажды переменились?
Может, они вечно парят,
Как пленники ветра,
Или прячутся в щелях,
Ища тепла?
Может, они катятся по стеклам,
Как капли дождя, что хотят пролиться?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Во что превратились мои старые ботинки?
Куда испарилась листва с дерева?
Откуда эти муки,
Которые из твоих глаз хлынули из-за меня?
Куда ушли мои слова, испорченные
Кровью апреля?
Куда уходят сейчас эти люди,
Которым я не могу осветить путь?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Куда уходит обычное, повседневное:
Разуваться у двери, подавать дружескую руку?
Куда уходит удивление,
Почти ежедневное удивление?
Куда уходит скатерть со стола,
Вчерашний кофе?
Куда уходят маленькие, трепетные чары
Домашнего очага?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
¿Adónde van?
¿Adónde van?
¿Adónde van las palabras que no se quedaron?
¿Adónde van las miradas que un día partieron?
¿Acaso flotan eternas,
como prisioneras de un ventarrón,
o se acurrucan entre las hendijas,
buscando calor?
¿Acaso ruedan sobre los cristales,
cual gotas de lluvia que quieren pasar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
¿En qué estarán convertidos mis viejos zapatos?
¿Adónde fueron a dar tantas hojas de un árbol?
¿Por dónde están las angustias
que desde tus ojos saltaron por mí?
¿Adónde fueron mis palabras sucias
de sangre de abril?
¿Adónde van ahora mismo estos cuerpos
que no puedo nunca dejar de alumbrar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
¿Adónde va lo común, lo de todos los días:
el descalzarse en la puerta, la mano amiga?
¿Adónde va la sorpresa
casi cotidiana del atardecer?
¿Adónde va el mantel de la mesa,
el café de ayer?
¿Adónde van los pequeños terribles encantos
que tiene el hogar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?
Сильвио Родригес
Куда уходят?
Куда уходят?
Куда уходят слова, что не сказаны?
Куда уходят взгляды, что однажды переменились?
Может, они вечно парят,
Как пленники ветра,
Или прячутся в щелях,
Ища тепла?
Может, они катятся по стеклам,
Как капли дождя, что хотят пролиться?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Во что превратились мои старые ботинки?
Куда испарилась листва с дерева?
Откуда эти муки,
Которые из твоих глаз хлынули из-за меня?
Куда ушли мои слова, испорченные
Кровью апреля?
Куда уходят сейчас эти люди,
Которым я не могу осветить путь?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Куда уходит обычное, повседневное:
Разуваться у двери, подавать дружескую руку?
Куда уходит удивление,
Почти ежедневное удивление?
Куда уходит скатерть со стола,
Вчерашний кофе?
Куда уходят маленькие, трепетные чары
Домашнего очага?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Tálata Rodríguez
Agua de Puerto
Agua de puerto
Al entierro del estibador
no fue nadie.
Se quedó sin conocer el mar,
nunca quiso
navegar embarcado
porque prefería estar en tierra,
cargando y descargando
lo que tuviera a mano
Habia barcos que no sabía
ni de dónde venían
ni hacía dónde iban.
Le tocó una vez
vaciar unos contenedores
abollados por un tifón
Encontró restos de sangre
entre los bultos que llevaba
En temporadas de poco trabajo
vestía prolijamente
cuidándose de no ser elegante
para que así,
lo eligieran
entre las turbas de hombres
perfumados por el hambre.
Días pasaban
o semanas,
sin que lo señalaran
pero él igual iba al puerto,
si no estaba ahí
¿adónde habría estado?
Esas aves que vió,
ese presidente comunista
que lo saludó apretándole la mano,
esas mujeres por las que pasó…
En su corazón
todos eran iguales
y estaban igual de lejos
que esas naves que veía
alejándose irreversibles
El sol en el horizonte
se apaga un poco,
ya es casi de noche.
Una gaviota tuerta
hace equilibrio
en el mástil de un navío
que hubieras tenido que descargar.
¡Estibador que estiba
acomodando sus problemas!
Ahora que estás en la tierra
ya no te procupes por el mar,
tu ataúd es un barco varado
cubierto en su sepultura
por cemento y azulejos
en él, harás un gran viaje
y el viento azotará
por siempre
las velas de tus venas.
Agua de Puerto
Agua de puerto
Al entierro del estibador
no fue nadie.
Se quedó sin conocer el mar,
nunca quiso
navegar embarcado
porque prefería estar en tierra,
cargando y descargando
lo que tuviera a mano
Habia barcos que no sabía
ni de dónde venían
ni hacía dónde iban.
Le tocó una vez
vaciar unos contenedores
abollados por un tifón
Encontró restos de sangre
entre los bultos que llevaba
En temporadas de poco trabajo
vestía prolijamente
cuidándose de no ser elegante
para que así,
lo eligieran
entre las turbas de hombres
perfumados por el hambre.
Días pasaban
o semanas,
sin que lo señalaran
pero él igual iba al puerto,
si no estaba ahí
¿adónde habría estado?
Esas aves que vió,
ese presidente comunista
que lo saludó apretándole la mano,
esas mujeres por las que pasó…
En su corazón
todos eran iguales
y estaban igual de lejos
que esas naves que veía
alejándose irreversibles
El sol en el horizonte
se apaga un poco,
ya es casi de noche.
Una gaviota tuerta
hace equilibrio
en el mástil de un navío
que hubieras tenido que descargar.
¡Estibador que estiba
acomodando sus problemas!
Ahora que estás en la tierra
ya no te procupes por el mar,
tu ataúd es un barco varado
cubierto en su sepultura
por cemento y azulejos
en él, harás un gran viaje
y el viento azotará
por siempre
las velas de tus venas.
Перевод Анастасии Головиной
Талата Родригес
Вода порта
На похороны грузчика
никто не пришел.
Он так и не узнал море,
так и не смог
поплыть на корабле,
предпочитал быть на земле,
грузить и разгружать
все, что было под рукой.
Были корабли, о которых он не знал,
ни откуда они причалили,
ни куда отчаливают.
Однажды ему довелось
опустошать контейнеры,
помятые тайфуном.
Он нашел следы грязи
между грузами, что вез.
В сезоны без работы
он одевался аккуратно,
стараясь не быть вызывающим,
чтобы его не заподозрили в чем-то
среди толпы мужчин,
сморенных голодом.
Дни проходили
или недели,
его не выбирали,
но он все равно шел в порт:
если бы не там,
где бы он был?
Те птицы, что он видел,
тот президент,
что пожал ему руку,
те дамы, мимо которых он проходил…
В его сердце
все были равны
и так же далеки,
как те корабли, что он видел,
отплывающие необратимо.
Солнце на горизонте
начинает садиться,
уже почти ночь.
Одноглазая чайка
балансирует
на мачте корабля,
который ему нужно было разгрузить.
Грузчик, который вечно работает,
Решает наши проблемы!
Теперь, когда ты на земле,
не беспокойся о море,
твоя могила — корабль,
покрытый цементом и плиткой,
в ней ты совершишь великое путешествие,
и ветер будет вечно
бить по парусам
твоим.
Вода порта
На похороны грузчика
никто не пришел.
Он так и не узнал море,
так и не смог
поплыть на корабле,
предпочитал быть на земле,
грузить и разгружать
все, что было под рукой.
Были корабли, о которых он не знал,
ни откуда они причалили,
ни куда отчаливают.
Однажды ему довелось
опустошать контейнеры,
помятые тайфуном.
Он нашел следы грязи
между грузами, что вез.
В сезоны без работы
он одевался аккуратно,
стараясь не быть вызывающим,
чтобы его не заподозрили в чем-то
среди толпы мужчин,
сморенных голодом.
Дни проходили
или недели,
его не выбирали,
но он все равно шел в порт:
если бы не там,
где бы он был?
Те птицы, что он видел,
тот президент,
что пожал ему руку,
те дамы, мимо которых он проходил…
В его сердце
все были равны
и так же далеки,
как те корабли, что он видел,
отплывающие необратимо.
Солнце на горизонте
начинает садиться,
уже почти ночь.
Одноглазая чайка
балансирует
на мачте корабля,
который ему нужно было разгрузить.
Грузчик, который вечно работает,
Решает наши проблемы!
Теперь, когда ты на земле,
не беспокойся о море,
твоя могила — корабль,
покрытый цементом и плиткой,
в ней ты совершишь великое путешествие,
и ветер будет вечно
бить по парусам
твоим.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Juan Carlos Friebe
Aire
Jamás necesité tanto del aire como en este instante de fatiga, del aire y su consuelo ciego, de su caricia nómada y peregrina. Lujo lo que ayer capricho, oro necesario lo que antojo fuera, hoy el aire es la misma vida, entereza para enfrentarme cara a cara con el nuevo día, para echarle más fe que casta a estas horas que, si no son tumba, tampoco lecho.
Sé de ti como sé del aire. Sé que existes porque siento tu ausencia.
Aire
Jamás necesité tanto del aire como en este instante de fatiga, del aire y su consuelo ciego, de su caricia nómada y peregrina. Lujo lo que ayer capricho, oro necesario lo que antojo fuera, hoy el aire es la misma vida, entereza para enfrentarme cara a cara con el nuevo día, para echarle más fe que casta a estas horas que, si no son tumba, tampoco lecho.
Sé de ti como sé del aire. Sé que existes porque siento tu ausencia.
Хуан Карлос Фрибе
Воздух
Никогда я так не нуждался в воздухе, как в этот миг усталости, в его слепом утешении, в его кочующей и странствующей ласке. Роскошь, что вчера была капризом, золото, что было прихотью, сегодня воздух — это сама жизнь, сила, чтобы встретить новый день ближе друг к другу, чтобы вложить больше веры, чем чести, в эти часы, которые если не могила, то и не ложе.
Я знаю о тебе, как знаю о воздухе. Я знаю, что ты существуешь, хоть и чувствую твое отсутствие.
Воздух
Никогда я так не нуждался в воздухе, как в этот миг усталости, в его слепом утешении, в его кочующей и странствующей ласке. Роскошь, что вчера была капризом, золото, что было прихотью, сегодня воздух — это сама жизнь, сила, чтобы встретить новый день ближе друг к другу, чтобы вложить больше веры, чем чести, в эти часы, которые если не могила, то и не ложе.
Я знаю о тебе, как знаю о воздухе. Я знаю, что ты существуешь, хоть и чувствую твое отсутствие.
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
José Carlos Rosales
El nombre de las cosas
Hay sitios en los mapas cuyo nombre
apenas si se mira,
sitios desconocidos
a los que nunca iremos.
Y en los sitios hay huellas de una historia
arrumbada y difícil,
una historia sin nombre
donde el mundo naufraga cada día.
El nombre de las cosas
Hay sitios en los mapas cuyo nombre
apenas si se mira,
sitios desconocidos
a los que nunca iremos.
Y en los sitios hay huellas de una historia
arrumbada y difícil,
una historia sin nombre
donde el mundo naufraga cada día.
Хосе Карлос Розалес
Названия всяких штучек
Есть города на картах, чьи названия
едва можно прочесть,
о них мы ничего не знаем,
туда дорога не свернет.
В тех городах ярче видно
истории след —
сжатый, запутанный след
той истории безымянной,
где страсти бушуют каждый день.
Названия всяких штучек
Есть города на картах, чьи названия
едва можно прочесть,
о них мы ничего не знаем,
туда дорога не свернет.
В тех городах ярче видно
истории след —
сжатый, запутанный след
той истории безымянной,
где страсти бушуют каждый день.
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Louise Gluck
Nocturne
Mother died last night,
Mother who never dies.
Winter was in the air,
many months away
but in the air nevertheless.
It was the tenth of May.
Hyacinth and apple blossom
bloomed in the back garden.
We could hear
Maria singing songs from Czechoslovakia —
How alone I am —
songs of that kind.
How alone I am,
no mother, no father —
my brain seems so empty without them.
Aromas drifted out of the earth;
the dishes were in the sink,
rinsed but not stacked.
Under the full moon
Maria was folding the washing;
the stiff sheets became
dry white rectangles of moonlight.
How alone I am, but in music
my desolation is my rejoicing.
It was the tenth of May
as it had been the ninth, the eighth.
Mother slept in her bed,
her arms outstretched, her head
balanced between them.
Nocturne
Mother died last night,
Mother who never dies.
Winter was in the air,
many months away
but in the air nevertheless.
It was the tenth of May.
Hyacinth and apple blossom
bloomed in the back garden.
We could hear
Maria singing songs from Czechoslovakia —
How alone I am —
songs of that kind.
How alone I am,
no mother, no father —
my brain seems so empty without them.
Aromas drifted out of the earth;
the dishes were in the sink,
rinsed but not stacked.
Under the full moon
Maria was folding the washing;
the stiff sheets became
dry white rectangles of moonlight.
How alone I am, but in music
my desolation is my rejoicing.
It was the tenth of May
as it had been the ninth, the eighth.
Mother slept in her bed,
her arms outstretched, her head
balanced between them.
Перевод Евгении Железновой
Луиза Глюк
Ноктюрн
Мама вчера умерла,
мама, которая никогда не умрет.
В воздухе витала зима,
хоть и в многих месяцах от нас,
но все же витала.
Было десятое мая.
Цветы гиацинтов и яблонь
распустились на заднем дворе.
Было слышно,
как Мария поет чехословацкие песни —
«Я так одинока» —
песня за песней.
Я так одинока,
ни матери, ни отца —
так пуста без них моя голова.
Запахи плыли по земле;
тарелки стояли в раковине,
вымытые, но не убранные.
Под полной луной
Мария складывала чистое белье;
простыни — сухие
прямоугольники лунного света.
Я так одинока, но в пении
одиночество — мое утешение.
Было десятое мая,
а прежде девятое и восьмое.
Мама спала на кровати:
руки раскинуты в стороны,
голова между ними.
Ноктюрн
Мама вчера умерла,
мама, которая никогда не умрет.
В воздухе витала зима,
хоть и в многих месяцах от нас,
но все же витала.
Было десятое мая.
Цветы гиацинтов и яблонь
распустились на заднем дворе.
Было слышно,
как Мария поет чехословацкие песни —
«Я так одинока» —
песня за песней.
Я так одинока,
ни матери, ни отца —
так пуста без них моя голова.
Запахи плыли по земле;
тарелки стояли в раковине,
вымытые, но не убранные.
Под полной луной
Мария складывала чистое белье;
простыни — сухие
прямоугольники лунного света.
Я так одинока, но в пении
одиночество — мое утешение.
Было десятое мая,
а прежде девятое и восьмое.
Мама спала на кровати:
руки раскинуты в стороны,
голова между ними.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Louise Gluck
Epithalamium
There were others; their bodies
were a preparation.
I have come to see it as that.
As a steam of cries.
So much pain in the world — the formless
grief of the body, whose language
is hunger-
And in the hall, the boxed roses:
what they mean
is chaos. Then begins
the terrible charity of marriage,
husband and wife
climbing the green hill in gold light
until there is no hill,
only a flat plain stopped by the sky.
Here is my hand, he said.
But that was long ago.
Here is my hand that will not harm you.
Epithalamium
There were others; their bodies
were a preparation.
I have come to see it as that.
As a steam of cries.
So much pain in the world — the formless
grief of the body, whose language
is hunger-
And in the hall, the boxed roses:
what they mean
is chaos. Then begins
the terrible charity of marriage,
husband and wife
climbing the green hill in gold light
until there is no hill,
only a flat plain stopped by the sky.
Here is my hand, he said.
But that was long ago.
Here is my hand that will not harm you.
Перевод Марии Рыковой
Луиза Глюк
Эпиталама (свадебная песнь)
Были и другие; их тела —
лишь попытки.
Придется это признать.
Словно поток криков.
Как много в мире боли — безликой
скорби тела, чей язык —
голод.
А в холле — розы в коробках:
они предвещают
хаос. Затем зарождается
ужасная праведность брака,
где муж и жена
взбираются на залитый солнцем холм,
пока тот не станет пустошью,
что вонзается в небо.
Он сказал: «Вот моя рука».
Но это было давно.
Держи мою руку, она не ранит тебя.
Эпиталама (свадебная песнь)
Были и другие; их тела —
лишь попытки.
Придется это признать.
Словно поток криков.
Как много в мире боли — безликой
скорби тела, чей язык —
голод.
А в холле — розы в коробках:
они предвещают
хаос. Затем зарождается
ужасная праведность брака,
где муж и жена
взбираются на залитый солнцем холм,
пока тот не станет пустошью,
что вонзается в небо.
Он сказал: «Вот моя рука».
Но это было давно.
Держи мою руку, она не ранит тебя.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Louise Gluck
Telescope
There is a moment after you move your eye away
when you forget where you are
because you’ve been living, it seems,
somewhere else, in the silence of the night sky.
You’ve stopped being here in the world.
You’re in a different place,
a place where human life has no meaning.
You’re not a creature in body.
You exist as the stars exist,
participating in their stillness, their immensity.
Then you’re in the world again.
At night, on the cold hill,
taking the telescope apart.
You realize afterward
not that the image is false
but the relation is false.
You see again how far away
every thing is from every other thing.
Telescope
There is a moment after you move your eye away
when you forget where you are
because you’ve been living, it seems,
somewhere else, in the silence of the night sky.
You’ve stopped being here in the world.
You’re in a different place,
a place where human life has no meaning.
You’re not a creature in body.
You exist as the stars exist,
participating in their stillness, their immensity.
Then you’re in the world again.
At night, on the cold hill,
taking the telescope apart.
You realize afterward
not that the image is false
but the relation is false.
You see again how far away
every thing is from every other thing.
Перевод Сабины Халиулиной
Луиза Глюк
Телескоп
Мгновение, когда твой взгляд ускользает,
когда забываешь, где ты,
потому что будто живешь
не здесь, а в ночной тишине.
Ты оторвался от мира,
Ты где-то совсем не здесь,
А там, где жизнь не имеет смысла.
Ты не смертное существо в бренном теле,
Ты такой же, как звезды в небе,
Безмолвный и бесконечный.
Но вот ты вернулся в мир.
В ночь, на холодный холм,
И прячешь свой телескоп.
Потом ты точно поймёшь,
Что не мир вокруг неправильный —
Неправильны наши мысли о нем.
Ты снова увидишь, как далеки
Мы все друг от друга.
Телескоп
Мгновение, когда твой взгляд ускользает,
когда забываешь, где ты,
потому что будто живешь
не здесь, а в ночной тишине.
Ты оторвался от мира,
Ты где-то совсем не здесь,
А там, где жизнь не имеет смысла.
Ты не смертное существо в бренном теле,
Ты такой же, как звезды в небе,
Безмолвный и бесконечный.
Но вот ты вернулся в мир.
В ночь, на холодный холм,
И прячешь свой телескоп.
Потом ты точно поймёшь,
Что не мир вокруг неправильный —
Неправильны наши мысли о нем.
Ты снова увидишь, как далеки
Мы все друг от друга.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Wystan Auden
The Novelist
Encased in talent like a uniform
The rank of every poet is well known;
They can amaze us like a thunderstorm,
Or die so young, or live for years alone.
They can dash forward like hussars: but he
Must struggle out of his boyish gift and learn
How to be plain and awkward, how to be
One after whom none think it worth to turn.
For, to achieve his lightest wish, he must
Become the whole of boredom, subject to
Vulgar complaints like love, among the Just
Be just, among the Filthy filthy too,
And in his own weak person, if he can,
Must suffer dully all the wrongs of Man.
Уистен Оден
Писатель
Талант поэта — щегольский мундир,
Его призванье хорошо известно:
Подобно грому поражать весь мир,
Жить одному и умирать безвестно.
Поэты, как гусары, впереди,
А у писателей судьба иная:
Хранить немого гения в груди,
Но не по нраву всем судьба такая.
И на пути к малейшему признанью
Молчать и слушать злую брань и лесть,
Везде вокруг себя искать страданья
И счет обидам, грубостям не весть.
Писатель не рожден слагать стихи,
Но должен отвечать за все грехи.
The Novelist
Encased in talent like a uniform
The rank of every poet is well known;
They can amaze us like a thunderstorm,
Or die so young, or live for years alone.
They can dash forward like hussars: but he
Must struggle out of his boyish gift and learn
How to be plain and awkward, how to be
One after whom none think it worth to turn.
For, to achieve his lightest wish, he must
Become the whole of boredom, subject to
Vulgar complaints like love, among the Just
Be just, among the Filthy filthy too,
And in his own weak person, if he can,
Must suffer dully all the wrongs of Man.
Уистен Оден
Писатель
Талант поэта — щегольский мундир,
Его призванье хорошо известно:
Подобно грому поражать весь мир,
Жить одному и умирать безвестно.
Поэты, как гусары, впереди,
А у писателей судьба иная:
Хранить немого гения в груди,
Но не по нраву всем судьба такая.
И на пути к малейшему признанью
Молчать и слушать злую брань и лесть,
Везде вокруг себя искать страданья
И счет обидам, грубостям не весть.
Писатель не рожден слагать стихи,
Но должен отвечать за все грехи.
Перевод Сабинны Халиулиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Antoine Fontaney
Toujours
L'hiver peut flétrir le feuillage,
La fleur peut renaître au printemps
Le soleil de ton ermitage
Sera mon soleil en tout temps.
L'heureux lien qui nous enchaîne
A ranimé mon cœur vieilli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
J'égarais mon adolescence
Dans de vains rêves de bonheur ;
Tu m'apparus, et ta présence
Réalisa leur douce erreur.
Dans mon cœur où tout les ramène,
Leur charme n'est point affaibli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Dans les cités, dans le village,
Partout il nous luit de beaux jours ;
Les lambris comme le feuillage
Prêtent leur ombre à nos amours.
Près de toi, que l'heure incertaine
S'enfuit avec un doux oubli !
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Depuis que, confondant nos âmes,
Le temps les voulut réunir,
Il a vu mourir bien des flammes
Et bien des nœuds se désunir ;
Mais son cours en vain nous entraîne
Notre horizon n'a point pâli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Toujours
L'hiver peut flétrir le feuillage,
La fleur peut renaître au printemps
Le soleil de ton ermitage
Sera mon soleil en tout temps.
L'heureux lien qui nous enchaîne
A ranimé mon cœur vieilli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
J'égarais mon adolescence
Dans de vains rêves de bonheur ;
Tu m'apparus, et ta présence
Réalisa leur douce erreur.
Dans mon cœur où tout les ramène,
Leur charme n'est point affaibli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Dans les cités, dans le village,
Partout il nous luit de beaux jours ;
Les lambris comme le feuillage
Prêtent leur ombre à nos amours.
Près de toi, que l'heure incertaine
S'enfuit avec un doux oubli !
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Depuis que, confondant nos âmes,
Le temps les voulut réunir,
Il a vu mourir bien des flammes
Et bien des nœuds se désunir ;
Mais son cours en vain nous entraîne
Notre horizon n'a point pâli :
Oui, le monde a changé de scène,
C'est par toi qu'il s'est embelli.
Перевод Анастасии Головиной
Антуан Фонтани
Всегда
Зимой увянут листья,
Цветок возродится весной.
Солнце и твои мысли
Будут всегда со мной.
Связь, что нас объединила
Сердце в миг поразила:
Да, мир словно сказка,
Ведь ты его изменила.
Я терял свою юность
В дерзких мечтах о счастье.
Ты явилась внезапно,
И исчезло ненастье.
Я вновь утопаю в мечтах,
Они словно чары во снах:
Да, мир словно сказка,
Ведь ты изменила все так.
И в городе, и в деревне
Ждут нас счастье и лад,
А на стенах и в кронах
Увидим тень и любви расклад.
Рядом с тобой пусть час неверный
Уходит с сладким забвеньем!
Да, мир словно сказка,
Ведь ты наполняешь меня везеньем.
С тех пор, как наши души слились,
Время желает их соединить;
Оно видело, как умирали языки пламени
И как становились сердца каменными,
Но нас ничем не сломить:
Мы всегда сможем чувства восстановить.
Да, мир изменился, как в сказке:
Это ты его сделала прекраснее.
Всегда
Зимой увянут листья,
Цветок возродится весной.
Солнце и твои мысли
Будут всегда со мной.
Связь, что нас объединила
Сердце в миг поразила:
Да, мир словно сказка,
Ведь ты его изменила.
Я терял свою юность
В дерзких мечтах о счастье.
Ты явилась внезапно,
И исчезло ненастье.
Я вновь утопаю в мечтах,
Они словно чары во снах:
Да, мир словно сказка,
Ведь ты изменила все так.
И в городе, и в деревне
Ждут нас счастье и лад,
А на стенах и в кронах
Увидим тень и любви расклад.
Рядом с тобой пусть час неверный
Уходит с сладким забвеньем!
Да, мир словно сказка,
Ведь ты наполняешь меня везеньем.
С тех пор, как наши души слились,
Время желает их соединить;
Оно видело, как умирали языки пламени
И как становились сердца каменными,
Но нас ничем не сломить:
Мы всегда сможем чувства восстановить.
Да, мир изменился, как в сказке:
Это ты его сделала прекраснее.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Adams Sinarinzi
Conseil de famillе
Ses parents, ses voisins, ses amis,
Ne savent quoi en faire-
Comment se tenir devant elle
Comment se tient-on
Devant une étoile
Qui nous tombe du ciel ?
Ne sachant que faire
Confus devant elle-
Elle si brillante,
Si intelligente,
Si gentille et innocente
Sans se consulter
Mais unanimement
Après conseils de famille
Ordonné par la commune
Ils lui construisent une petite cage
Durant les travaux communautaires
Du samedi matin.
Conseil de famillе
Ses parents, ses voisins, ses amis,
Ne savent quoi en faire-
Comment se tenir devant elle
Comment se tient-on
Devant une étoile
Qui nous tombe du ciel ?
Ne sachant que faire
Confus devant elle-
Elle si brillante,
Si intelligente,
Si gentille et innocente
Sans se consulter
Mais unanimement
Après conseils de famille
Ordonné par la commune
Ils lui construisent une petite cage
Durant les travaux communautaires
Du samedi matin.
Перевод Веры Веремеевой
Адамс Синаринзи
Семейное
В мир с неба звездою шагнула она!
Родные не могут в толк взять,
Друзьям и знакомым так сложно понять,
Зачем же другою она рождена?
Не знают, что делать и как с нею быть,
В смятенье, в раздумьях они:
Звезда так прекрасна, и даже в тени
Ее ум и свет не затмить.
Семейный совет собирался тогда
И выход был найден простой:
Решили построить ей клетку одной,
Чтоб там и светила звезда.
Семейное
В мир с неба звездою шагнула она!
Родные не могут в толк взять,
Друзьям и знакомым так сложно понять,
Зачем же другою она рождена?
Не знают, что делать и как с нею быть,
В смятенье, в раздумьях они:
Звезда так прекрасна, и даже в тени
Ее ум и свет не затмить.
Семейный совет собирался тогда
И выход был найден простой:
Решили построить ей клетку одной,
Чтоб там и светила звезда.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Patrick Lafontain
vague après vague
vague après vague
la mer vomit
des dépouilles fraîches
d’enfances désertées
la nuit regorge
de cris et d’étoiles
à perte de soi
vague après vague
vague après vague
la mer vomit
des dépouilles fraîches
d’enfances désertées
la nuit regorge
de cris et d’étoiles
à perte de soi
Перевод Дарьи Игнатьевой
Патрик Лафонтейн
волну за волной
волну за волной
извергает море
вместе с детством оставленным,
на заре своей ограбленном
ночь наполняют
крики и звездный свет
ей же во вред
волну за волной
волну за волной
извергает море
вместе с детством оставленным,
на заре своей ограбленном
ночь наполняют
крики и звездный свет
ей же во вред
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Alda Merini
***
Padre, se scrivere è una colpa
perché Dio mi ha dato la parola
per parlare con trepidi linguaggi
d’amore a chi mi ascolta?
Ormai vecchia di anni e senescente
dove trovare un filo di erba buona?
Che sai dei miei conventi, della grazia
matura delle sante, delle grandi
anime folli? Che posso io trovare
tra gli osanna dell’uomo di cultura?
Altrove è il canto, altrove è la parola
e Dio non la pronuncia.
***
Padre, se scrivere è una colpa
perché Dio mi ha dato la parola
per parlare con trepidi linguaggi
d’amore a chi mi ascolta?
Ormai vecchia di anni e senescente
dove trovare un filo di erba buona?
Che sai dei miei conventi, della grazia
matura delle sante, delle grandi
anime folli? Che posso io trovare
tra gli osanna dell’uomo di cultura?
Altrove è il canto, altrove è la parola
e Dio non la pronuncia.
Перевод Ксении Петиной
Альда Мерини
***
Отец, если писательство — вред,
для чего Творец наделил меня Словом,
чтоб с дрожью в голосе говорить
о любви тому, кто мне внимает?
Теперь, в преклонных летах,
где найду полный жизни росток?
Что тебе известно о моих обителях, о строгой
красоте сестер святых, о величии
безумных душ? Что я услышу
в хвалебном хоре ученых мужей?
Здесь нет Песни, здесь нет Слова,
и не Бог его произносит.
***
Отец, если писательство — вред,
для чего Творец наделил меня Словом,
чтоб с дрожью в голосе говорить
о любви тому, кто мне внимает?
Теперь, в преклонных летах,
где найду полный жизни росток?
Что тебе известно о моих обителях, о строгой
красоте сестер святых, о величии
безумных душ? Что я услышу
в хвалебном хоре ученых мужей?
Здесь нет Песни, здесь нет Слова,
и не Бог его произносит.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Alda Merini
***
Un’armonia mi suona nelle vene,
allora simile a Dafne
mi trasmuto in un albero alto,
Apollo, perché tu non mi fermi.
Ma sono una Dafne
accecata dal fumo della follia,
non ho foglie né fiori;
eppure mentre mi trasmigro
nasce profonda la luce
e nella solitudine arborea
volgo una triade di Dei.
***
Un’armonia mi suona nelle vene,
allora simile a Dafne
mi trasmuto in un albero alto,
Apollo, perché tu non mi fermi.
Ma sono una Dafne
accecata dal fumo della follia,
non ho foglie né fiori;
eppure mentre mi trasmigro
nasce profonda la luce
e nella solitudine arborea
volgo una triade di Dei.
Перевод Ксении Петиной
Альда Мерини
***
Существо мое преисполнено гармонией,
и вот, вслед за Дафной,
я становлюсь высоким деревом,
чтобы ты, Аполлон, не схватил меня.
Но только я — Дафна,
ослепленная дымкой безумия,
лишенная листьев и цветов.
Но миг перевоплощения
пробуждает глубинный свет,
и в одинокие заросли
проникает божественная триада.
***
Существо мое преисполнено гармонией,
и вот, вслед за Дафной,
я становлюсь высоким деревом,
чтобы ты, Аполлон, не схватил меня.
Но только я — Дафна,
ослепленная дымкой безумия,
лишенная листьев и цветов.
Но миг перевоплощения
пробуждает глубинный свет,
и в одинокие заросли
проникает божественная триада.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Donata Berra
Magica
A frammenti, solo
e per ellissi
risponde
la biblioteca della memoria.
Alla richiesta, all'urgenza del prestito
(e lo struggimento dell'ora vorrebbe
subito, qui, tutto, il passato
per colmare il dolore
e garantirlo)
lievemente
come galleggiano i sogni
dall'aria insondabile del remoto
innalza un'immagine
onnipotente, illustrata e magica.
Magica
A frammenti, solo
e per ellissi
risponde
la biblioteca della memoria.
Alla richiesta, all'urgenza del prestito
(e lo struggimento dell'ora vorrebbe
subito, qui, tutto, il passato
per colmare il dolore
e garantirlo)
lievemente
come galleggiano i sogni
dall'aria insondabile del remoto
innalza un'immagine
onnipotente, illustrata e magica.
Перевод Анастасии Головиной
Доната Берра
Чары
Только фрагментами
и многоточиями
отвечает
библиотека воспоминаний.
На запрос, на срочную просьбу о сведениях
(и желание этого часа хочет
прошлое немедленно, здесь, полностью,
чтобы заполнить боль
и обеспечить ее)
она мягко,
как парят сны,
из невесомого воздуха, уже ушедшего,
поднимает образ
всемогущий, яркий и полный чар.
Чары
Только фрагментами
и многоточиями
отвечает
библиотека воспоминаний.
На запрос, на срочную просьбу о сведениях
(и желание этого часа хочет
прошлое немедленно, здесь, полностью,
чтобы заполнить боль
и обеспечить ее)
она мягко,
как парят сны,
из невесомого воздуха, уже ушедшего,
поднимает образ
всемогущий, яркий и полный чар.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Yan Jun
10月25日
今天 枣树不是枣树
一些冰冷的弧线
经过了剧场 像风
我走进电梯 我已经失败了
还要再失败一次
10月25日
今天 枣树不是枣树
一些冰冷的弧线
经过了剧场 像风
我走进电梯 我已经失败了
还要再失败一次
Перевод Софьи Кузнецовой
Ян Чжун
25 октября
сегодня — древо ююба больше не ююба
несколько ледяных арок
прохожу сквозь театр — словно ветер
я захожу в лифт, я терплю неудачу
и потерплю ее вновь
25 октября
сегодня — древо ююба больше не ююба
несколько ледяных арок
прохожу сквозь театр — словно ветер
я захожу в лифт, я терплю неудачу
и потерплю ее вновь
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Xiao Kaiyu
Röderhof
夜愈深，山路愈陡；
开车犹如驾驶风。
夜行人都赶在寂静的前头，
粗暴地穿过村子。
我们被这些幽深的间隙切开，
安插在梦寐中。
树漏月亮；盥洗室里的
锅炉一停，我就睡着。
Röderhof
夜愈深，山路愈陡；
开车犹如驾驶风。
夜行人都赶在寂静的前头，
粗暴地穿过村子。
我们被这些幽深的间隙切开，
安插在梦寐中。
树漏月亮；盥洗室里的
锅炉一停，我就睡着。
Перевод Анастасии Головиной
Сяо Кайю
Дорога на Редерхоф
Чем темнее ночь, тем круче горная дорога;
Управлять автомобилем — значит ехать против ветра.
Ночные странники опережают тишину，
Стремительно проносясь через деревню.
Мы разделены этой глубокой бездной，
Которая пробирается сквозь сон.
Из-за дерева виднеется луна;
Когда ванна остыла и чай был выпит, я заснул.
Дорога на Редерхоф
Чем темнее ночь, тем круче горная дорога;
Управлять автомобилем — значит ехать против ветра.
Ночные странники опережают тишину，
Стремительно проносясь через деревню.
Мы разделены этой глубокой бездной，
Которая пробирается сквозь сон.
Из-за дерева виднеется луна;
Когда ванна остыла и чай был выпит, я заснул.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Γιώργος Χριστοδουλίδης
Βυθός μόνο
Βυθός μόνο
Ότι είσαι διαρκεί λίγο
σαν φευγαλέο πέρασμα σκιάς
μπροστά από καθρέφτη
σαν ξαφνική βροχή
που απελευθερώνει
το ασταμάτητο κύμα του χρόνου.
κάνω να σε αγγίξω
μα νιώθω τον άνεμο
να περνά μέσα από τα δάχτυλα μου,
και να φουσκώνει πανιά
ιστιοφόρας περιπλάνησης.
Βυθιζόμαστε,
φώναξες τρομαγμένη
μετά από χρόνια θαλασσοπορίας
αλλά εγώ σε καθησύχαζα
δείχνοντας σου στην προβλήτα
συγγενείς και φίλους
να μας εύχονται καλό ταξίδι
δείχνοντας σου
το βυθό
χωρίς θάλασσα πια.
Βυθός μόνο
Βυθός μόνο
Ότι είσαι διαρκεί λίγο
σαν φευγαλέο πέρασμα σκιάς
μπροστά από καθρέφτη
σαν ξαφνική βροχή
που απελευθερώνει
το ασταμάτητο κύμα του χρόνου.
κάνω να σε αγγίξω
μα νιώθω τον άνεμο
να περνά μέσα από τα δάχτυλα μου,
και να φουσκώνει πανιά
ιστιοφόρας περιπλάνησης.
Βυθιζόμαστε,
φώναξες τρομαγμένη
μετά από χρόνια θαλασσοπορίας
αλλά εγώ σε καθησύχαζα
δείχνοντας σου στην προβλήτα
συγγενείς και φίλους
να μας εύχονται καλό ταξίδι
δείχνοντας σου
το βυθό
χωρίς θάλασσα πια.
Перевод Анастасии Головиной
Йоргос Христодулидис
Только глубина
То, что ты есть, длится недолго:
как мимолетный бег тени
перед зеркалом,
как внезапный дождь,
освобождающий
непрерывную волну времени.
Я могу коснуться тебя,
но чувствую, что ветер
проходит сквозь пальцы
и надувает полотнища
блуждающего парусника.
Мы тонули.
Ты закричала в испуге
после долгих лет плавания,
но я тебя успокаивал,
показывая тебе на пирсе
родных и друзей,
желающих нам счастливого странствия,
показывая тебе
глубину
без моря.
Только глубина
То, что ты есть, длится недолго:
как мимолетный бег тени
перед зеркалом,
как внезапный дождь,
освобождающий
непрерывную волну времени.
Я могу коснуться тебя,
но чувствую, что ветер
проходит сквозь пальцы
и надувает полотнища
блуждающего парусника.
Мы тонули.
Ты закричала в испуге
после долгих лет плавания,
но я тебя успокаивал,
показывая тебе на пирсе
родных и друзей,
желающих нам счастливого странствия,
показывая тебе
глубину
без моря.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Pilinszky János
Fehér piéta
A fényérzékeny levegőben
csukott szemhéjak. Anya és fia.
Fehér kezek és még fehérebb ráncok.
Piéta és laterna mágika.
Fehér piéta
A fényérzékeny levegőben
csukott szemhéjak. Anya és fia.
Fehér kezek és még fehérebb ráncok.
Piéta és laterna mágika.
Перевод Софьи Кузнецовой
Янош Пилински
Белая пьета
Так чувствительна к свету в воздухе —
Веки сомкнуты. Мать с сыном.
Белые руки и еще белей морщины.
Пьета и волшебный фонарь.
Белая пьета
Так чувствительна к свету в воздухе —
Веки сомкнуты. Мать с сыном.
Белые руки и еще белей морщины.
Пьета и волшебный фонарь.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Перевод Софья Кузнецова
Мухаммад Беннис
Серьги
воздух подвесь за серьги этих домов
или за остатки похвал
ты наполнен морем
на дне твоем — синева
влажна рука твоя
опьянение
или
нет его
Серьги
воздух подвесь за серьги этих домов
или за остатки похвал
ты наполнен морем
на дне твоем — синева
влажна рука твоя
опьянение
или
нет его
Tilda Publishing
Шестигранник третий: рецензии на переводные тексты
Tilda Publishing
Светлана Беломытцева
Золотой жук: перевод — сокровище?
Рецензия на перевод К. Д. Бальмонта рассказа «Золотой жук» Эдгара Аллана По
«Золотой жук» Эдгара Аллана По — произведение, которое представляет серьезный вызов для переводчика. Передать не только сюжет, но и стиль По, его темные тона, интригу и атмосферу — задача непростая. В этой рецензии будет проанализирован перевод К. Д. Бальмонта для выявления приемов, позволяющих передать и смысл, и эмоции, возникающие при прочтении.
«Золотой жук» — это история об отшельнике Легране, который однажды находит необычное насекомое. Рассказчик приходит к Леграну, и тот в разговоре с ним упоминает о жуке. Разгадав шифр, проявившийся на найденном Леграном пергаменте, рассказчик, отшельник и его слуга Юпитер отправляются на поиски клада, спрятанного давным-давно пиратом Киддом, и этот поход оказывается успешным.
Начиная анализировать рассказ, сразу следует упомянуть эпиграф, который был упущен в ранних переводах, однако эта лакуна была заполнена К. Д. Бальмонтом. Эдгар Аллан По сам придумал эпиграф и, ссылаясь на несуществующее «All in the wrong» — «Все неправы», — возможно, дал читателям понять, что рассуждения Леграна не так логичны, как кажется на первый взгляд. Да и фраза из эпиграфа — «он пляшет как безумный» — позволяет читателю взглянуть на Леграна с другой стороны. Ведь, может, Легран не такой уж и хороший детектив.
Редактор Т. Маббот писал в примечаниях к английскому изданию, что шифр записки, найденной Леграном, был правильным в первой редакции, но когда По пересматривал текст, он изменил его на неверный. Маббот воздержался от правок, но в примечаниях отметил, что не все сходится и в таблице соответствий между буквами и знаками шифра. В переводе Бальмонта шифр отредактирован и переведен без ошибок. Восхищает, что при этом Бальмонт задумался о сохранении примерного объема шифра: в его английской версии 203 знака, в переводе — 212 (без учета пробелов).
Все остальные нелепые совпадения при переводе, конечно, были учтены (единственный день в году, когда становится настолько холодно, что нужно топить; сундук, находящийся в прекрасном состоянии, судя по всему, обработанный двухлористой ртутью, которая неэффективна в сохранении древесины на долгое время; живой жук, настолько тяжелый, будто состоит из золота, череп, прибитый к дереву одним гвоздем, но не упавший за такое количество времени и т.д.). Благодаря точному переводу таких фрагментов По может сыграть в свою игру и с русскоязычной аудиторией: будучи достаточно внимательным, читатель может заметить, что автор разыгрывает его, заставляя сомневаться в адекватности Леграна.
У Леграна есть верный слуга Юпитер — старый афроамериканец. В оригинале особенности его речи заметны в каждой реплике (нарушения согласования в числе между подлежащим и сказуемым, характерный акцент), но в переводе это было утеряно. Единственное, что Бальмонт сохраняет, — это обращение Massa Will (затранскрибированное как «масса Вилль»). Оно поясняется в скобках: «“Massa Will”, т. е. “Master William”, хозяин Вильям, или господин Вильям. — К. Б.»
Остальные же особенности речи совсем не передаются. Например, в том же предложении («“I'm gwine, Massa Will— deed I is,” replied the negro very promptly —“mos out to the eend now”», в переводе: «Иду, иду, масса Вилль — вот я уж тут, — ответил весьма поспешно негр, — я почти что на самом конце теперь») теряется характерное произношение (gwine — going to, mos — almost, eend — end) и не учитывается нарушение связи между подлежащим и сказуемым («I is» вместо «I am»).
Бальмонт не переводит единицы измерения в метрическую систему («вышины пятнадцати-двадцати футов»), что может запутать русскоязычного читателя. Однако это может объясняться тем, что действие происходит в Америке, и переводчик хотел сохранить местный колорит. Стоит также отметить, что непереводимая игра слов Captain Kidd — Kid (козленок) была объяснена Бальмонтом в скобках.
Перевод Бальмонта передает не только сюжет рассказа, но и стиль Эдгара Аллана По, однако некоторые нюансы оригинала все же были упущены. Сглаженная в переводе речь Юпитера отнимает у персонажа индивидуальность, а исправленный шифр оставляет русскоязычному читателю меньше шансов заметить подвох в действиях Леграна.
«Золотой жук» — это не только интеллектуальная игра, но и игра с читателем. Постепенно раскрывается, что Легран только кажется великолепным детективом, а на самом деле его действия нелогичны и абсурдны. Он видит смысл в случайных совпадениях, превращая их в подтверждение своей теории. Автор мастерски создает атмосферу безумия, заставляя читателя сомневаться в рациональности героя и реальности происходящего, и переводчику удалось это передать.
Золотой жук: перевод — сокровище?
Рецензия на перевод К. Д. Бальмонта рассказа «Золотой жук» Эдгара Аллана По
«Золотой жук» Эдгара Аллана По — произведение, которое представляет серьезный вызов для переводчика. Передать не только сюжет, но и стиль По, его темные тона, интригу и атмосферу — задача непростая. В этой рецензии будет проанализирован перевод К. Д. Бальмонта для выявления приемов, позволяющих передать и смысл, и эмоции, возникающие при прочтении.
«Золотой жук» — это история об отшельнике Легране, который однажды находит необычное насекомое. Рассказчик приходит к Леграну, и тот в разговоре с ним упоминает о жуке. Разгадав шифр, проявившийся на найденном Леграном пергаменте, рассказчик, отшельник и его слуга Юпитер отправляются на поиски клада, спрятанного давным-давно пиратом Киддом, и этот поход оказывается успешным.
Начиная анализировать рассказ, сразу следует упомянуть эпиграф, который был упущен в ранних переводах, однако эта лакуна была заполнена К. Д. Бальмонтом. Эдгар Аллан По сам придумал эпиграф и, ссылаясь на несуществующее «All in the wrong» — «Все неправы», — возможно, дал читателям понять, что рассуждения Леграна не так логичны, как кажется на первый взгляд. Да и фраза из эпиграфа — «он пляшет как безумный» — позволяет читателю взглянуть на Леграна с другой стороны. Ведь, может, Легран не такой уж и хороший детектив.
Редактор Т. Маббот писал в примечаниях к английскому изданию, что шифр записки, найденной Леграном, был правильным в первой редакции, но когда По пересматривал текст, он изменил его на неверный. Маббот воздержался от правок, но в примечаниях отметил, что не все сходится и в таблице соответствий между буквами и знаками шифра. В переводе Бальмонта шифр отредактирован и переведен без ошибок. Восхищает, что при этом Бальмонт задумался о сохранении примерного объема шифра: в его английской версии 203 знака, в переводе — 212 (без учета пробелов).
Все остальные нелепые совпадения при переводе, конечно, были учтены (единственный день в году, когда становится настолько холодно, что нужно топить; сундук, находящийся в прекрасном состоянии, судя по всему, обработанный двухлористой ртутью, которая неэффективна в сохранении древесины на долгое время; живой жук, настолько тяжелый, будто состоит из золота, череп, прибитый к дереву одним гвоздем, но не упавший за такое количество времени и т.д.). Благодаря точному переводу таких фрагментов По может сыграть в свою игру и с русскоязычной аудиторией: будучи достаточно внимательным, читатель может заметить, что автор разыгрывает его, заставляя сомневаться в адекватности Леграна.
У Леграна есть верный слуга Юпитер — старый афроамериканец. В оригинале особенности его речи заметны в каждой реплике (нарушения согласования в числе между подлежащим и сказуемым, характерный акцент), но в переводе это было утеряно. Единственное, что Бальмонт сохраняет, — это обращение Massa Will (затранскрибированное как «масса Вилль»). Оно поясняется в скобках: «“Massa Will”, т. е. “Master William”, хозяин Вильям, или господин Вильям. — К. Б.»
Остальные же особенности речи совсем не передаются. Например, в том же предложении («“I'm gwine, Massa Will— deed I is,” replied the negro very promptly —“mos out to the eend now”», в переводе: «Иду, иду, масса Вилль — вот я уж тут, — ответил весьма поспешно негр, — я почти что на самом конце теперь») теряется характерное произношение (gwine — going to, mos — almost, eend — end) и не учитывается нарушение связи между подлежащим и сказуемым («I is» вместо «I am»).
Бальмонт не переводит единицы измерения в метрическую систему («вышины пятнадцати-двадцати футов»), что может запутать русскоязычного читателя. Однако это может объясняться тем, что действие происходит в Америке, и переводчик хотел сохранить местный колорит. Стоит также отметить, что непереводимая игра слов Captain Kidd — Kid (козленок) была объяснена Бальмонтом в скобках.
Перевод Бальмонта передает не только сюжет рассказа, но и стиль Эдгара Аллана По, однако некоторые нюансы оригинала все же были упущены. Сглаженная в переводе речь Юпитера отнимает у персонажа индивидуальность, а исправленный шифр оставляет русскоязычному читателю меньше шансов заметить подвох в действиях Леграна.
«Золотой жук» — это не только интеллектуальная игра, но и игра с читателем. Постепенно раскрывается, что Легран только кажется великолепным детективом, а на самом деле его действия нелогичны и абсурдны. Он видит смысл в случайных совпадениях, превращая их в подтверждение своей теории. Автор мастерски создает атмосферу безумия, заставляя читателя сомневаться в рациональности героя и реальности происходящего, и переводчику удалось это передать.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Елизавета Хоретоненко
Колокольчики и колокола
Рецензия на перевод К. Д. Бальмонта поэмы «Колокольчики и колокола» Эдгара Аллана По
Несмотря на славу самого сумрачно-иррационального американского писателя и образный ряд, близкий романтической традиции, Эдгар Аллан По выступал за рассудочное построение стихов, созданных для такого же рассудочного восприятия, и потому даже явная ономатопея – вторжение нечеловеческих, неявно осмысленных звуков — подчинена у него строгой задумке, из которой – от общего к частностям — вырастает всё стихотворение. Сочетанием мистики и теоретизации зрелый По близок по духу «синтетическим поэтам» Серебряного века. Перевод поэмы «The Bells» — посмертно изданной, подытоживающей всю жизнь и роль поэзии в ней, — Бальмонтом становится испытанием этому родству, и я берусь проверить, было ли это испытание выдержано.
Итак, По был не столько транслятором божественного звука, сколько архитектором стиха, почти формалистического в своем композиционном совершенстве. Повторение прихотливой структуры строфы служит не только формальной целостности текста, но и философской идее vanitas —тщеты и монотонности жизни. Первые три строки каждой строфы, задающие тему, эквиритмичны и синтаксически параллельны, и оттого кажутся взаимозаменяемыми. Так, подчиняясь абсурду жизни, могут поменяться местами свадьба и похороны. Однако, из-за того, что в русском языке слова статистически длиннее, чем в английском, Бальмонту не удаётся выразить смысл, сохранив и ритмический рисунок, и конструкции «hear the <…> bells», «<название металла> bells», «what a world (tale) of…». Таким образом, названия металлов, которые в оригинале находились на фиксированном месте, в переводе оказываются то во второй, то в четвёртой строках, отчего семантический ряд (отражающий, к тому же, Гесиодово понимание истории — движение от идеального золотого века к упадку железного) распадается. Центральный образ колокола при переводе также теряет в выразительности. У По слово «bells» находится в конце первой и последней строк, становясь своеобразным смысловым камертоном. У Бальмонта же этот образ мало того, что блуждает по всей строфе, так еще и размывается из-за синонимических замен: «колокольчики», «колокола», «набат», «звон», а также чересчур обобщённые «зов» и «песня». Сужение значения – перевод слова «bells», к примеру, как «набат» — разрушает чувство монотонности, которое По создаёт на всех уровнях текста, начиная с фонетических перекличек и заканчивая лексическими повторами.
Но будем честны: формальная сторона стиха неотделима от языка, и потому невозможно перенести столь величественное лирическое сооружение на другой язык, не повредив нескольких балок. Это стало невозможным ровно в тот момент, когда провалилась другая великая стройка и обрушилась Вавилонская башня. Впрочем, если поэзию можно назвать искусством носить кандалы как украшение, то поэтический перевод вдвойне достоин такой метафоры: за неизбежными потерями смысла и выразительности должна следовать остроумная компенсация. В случае Бальмонта она заключается в добавлении авторских конструкций, таких как «…с годами заблужденья / Наступает возрожденье, / Что волшебно наслажденье — наслажденье нежным сном». Абстрактные размышления ощущаются здесь инородным телом, поскольку оригинал по большей части состоит из вполне буквального, частично звукоподражательного описания колокольного звона, в то время как глобальные философские идеи выражаются в самой форме стихотворения, не говоря уже о том, что рассуждение Бальмонта имеет весьма опосредованное отношение к содержанию оригинала.
Одновременно с этим, в то время как По эксплицитно выражает свои идеи, Бальмонт может упускать необходимые для их понимания детали: строки «On the human heart a stone — / They are neither man nor woman — / They are neither brute nor human — / They are Ghouls» переводятся как «Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном». Мысль о неразличении в смерти (буквально: «Это не мужчины и не женщины — / Это не животные и не люди — / Это Призраки»), перекликающаяся с общей монотонностью стихотворения, в переводе теряется. Строки «Он для правых и неправых / Грозно вторит об одном» можно считать весьма условной компенсацией, поскольку речь идет о неразличении «правых и неправых» среди не мертвых, но живых.
Полагаю, причиной подобной, если угодно, нецеломудренности перевода становится ошибочная интерпретация (тоже своего рода «неверный перевод») прописной истины: «Переводчик в стихах —соперник». Речь в ней идет совсем не о борьбе между оригиналом и переводом, а об агоничности, состязательности, лежащей в основе самой поэзии: богатство смыслов в ней сражается с ограничениями языка, которые при переводе на другой язык возводятся в квадрат. Своей тягой к формальному совершенству По до предела обостряет это противостояние, и сверхзадачей переводчика оказывается примирить скачок мысли с оковами, которые По сам себе избрал. Но, увы, не каждое противостояние кончается миром.
Колокольчики и колокола
Рецензия на перевод К. Д. Бальмонта поэмы «Колокольчики и колокола» Эдгара Аллана По
Несмотря на славу самого сумрачно-иррационального американского писателя и образный ряд, близкий романтической традиции, Эдгар Аллан По выступал за рассудочное построение стихов, созданных для такого же рассудочного восприятия, и потому даже явная ономатопея – вторжение нечеловеческих, неявно осмысленных звуков — подчинена у него строгой задумке, из которой – от общего к частностям — вырастает всё стихотворение. Сочетанием мистики и теоретизации зрелый По близок по духу «синтетическим поэтам» Серебряного века. Перевод поэмы «The Bells» — посмертно изданной, подытоживающей всю жизнь и роль поэзии в ней, — Бальмонтом становится испытанием этому родству, и я берусь проверить, было ли это испытание выдержано.
Итак, По был не столько транслятором божественного звука, сколько архитектором стиха, почти формалистического в своем композиционном совершенстве. Повторение прихотливой структуры строфы служит не только формальной целостности текста, но и философской идее vanitas —тщеты и монотонности жизни. Первые три строки каждой строфы, задающие тему, эквиритмичны и синтаксически параллельны, и оттого кажутся взаимозаменяемыми. Так, подчиняясь абсурду жизни, могут поменяться местами свадьба и похороны. Однако, из-за того, что в русском языке слова статистически длиннее, чем в английском, Бальмонту не удаётся выразить смысл, сохранив и ритмический рисунок, и конструкции «hear the <…> bells», «<название металла> bells», «what a world (tale) of…». Таким образом, названия металлов, которые в оригинале находились на фиксированном месте, в переводе оказываются то во второй, то в четвёртой строках, отчего семантический ряд (отражающий, к тому же, Гесиодово понимание истории — движение от идеального золотого века к упадку железного) распадается. Центральный образ колокола при переводе также теряет в выразительности. У По слово «bells» находится в конце первой и последней строк, становясь своеобразным смысловым камертоном. У Бальмонта же этот образ мало того, что блуждает по всей строфе, так еще и размывается из-за синонимических замен: «колокольчики», «колокола», «набат», «звон», а также чересчур обобщённые «зов» и «песня». Сужение значения – перевод слова «bells», к примеру, как «набат» — разрушает чувство монотонности, которое По создаёт на всех уровнях текста, начиная с фонетических перекличек и заканчивая лексическими повторами.
Но будем честны: формальная сторона стиха неотделима от языка, и потому невозможно перенести столь величественное лирическое сооружение на другой язык, не повредив нескольких балок. Это стало невозможным ровно в тот момент, когда провалилась другая великая стройка и обрушилась Вавилонская башня. Впрочем, если поэзию можно назвать искусством носить кандалы как украшение, то поэтический перевод вдвойне достоин такой метафоры: за неизбежными потерями смысла и выразительности должна следовать остроумная компенсация. В случае Бальмонта она заключается в добавлении авторских конструкций, таких как «…с годами заблужденья / Наступает возрожденье, / Что волшебно наслажденье — наслажденье нежным сном». Абстрактные размышления ощущаются здесь инородным телом, поскольку оригинал по большей части состоит из вполне буквального, частично звукоподражательного описания колокольного звона, в то время как глобальные философские идеи выражаются в самой форме стихотворения, не говоря уже о том, что рассуждение Бальмонта имеет весьма опосредованное отношение к содержанию оригинала.
Одновременно с этим, в то время как По эксплицитно выражает свои идеи, Бальмонт может упускать необходимые для их понимания детали: строки «On the human heart a stone — / They are neither man nor woman — / They are neither brute nor human — / They are Ghouls» переводятся как «Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном». Мысль о неразличении в смерти (буквально: «Это не мужчины и не женщины — / Это не животные и не люди — / Это Призраки»), перекликающаяся с общей монотонностью стихотворения, в переводе теряется. Строки «Он для правых и неправых / Грозно вторит об одном» можно считать весьма условной компенсацией, поскольку речь идет о неразличении «правых и неправых» среди не мертвых, но живых.
Полагаю, причиной подобной, если угодно, нецеломудренности перевода становится ошибочная интерпретация (тоже своего рода «неверный перевод») прописной истины: «Переводчик в стихах —соперник». Речь в ней идет совсем не о борьбе между оригиналом и переводом, а об агоничности, состязательности, лежащей в основе самой поэзии: богатство смыслов в ней сражается с ограничениями языка, которые при переводе на другой язык возводятся в квадрат. Своей тягой к формальному совершенству По до предела обостряет это противостояние, и сверхзадачей переводчика оказывается примирить скачок мысли с оковами, которые По сам себе избрал. Но, увы, не каждое противостояние кончается миром.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Софья Кузнецова
«Уж мне эта Азия!»: филиппинский Лермонтов, или О переводческой игре
Рецензия на перевод В. Макаренко рассказа «В канун майского дня» Ника Хоакина
Редко читатель, интересующийся англоязычной литературой, задумывается о текстах, написанных где-либо помимо Америки и Европы. Тем не менее, в СССР понятие мировой литературы обрело буквальный смысл. В этой рецензии мы рассмотрим перевод с английского на русский филиппинского рассказа «В канун майского дня» Ника Хоакина, выполненный одним из основоположников филиппинистики в России — Владимиром Макаренко.
В первую очередь стоит отметить, что действие рассказа происходит в XIX веке, хотя написан он в 1947 году. Из этого следует, что действительность, описанная в рассказе, не привычна ни автору, ни переводчику. Тем не менее, переводя текст на русский язык, переводчик принял интересное решение — он стилизовал рассказ под российскую прозу XIX века. Можно даже почувствовать сходство с конкретным автором — Лермонтовым. Это крайне удачный выбор, поскольку в рассказе неоднократно возникают мотивы, перекликающиеся с лермонтовской поэтикой: например, когда дон Бадой, отверженный Агуэдой, думает о том, как отомстит ей, но при этом восхищается ее гордостью и красотой. Уязвленное самолюбие, страсть к «диковинным» женщинам, гордость — все это напоминает небезызвестного российскому читателю Печорина.
Переводчик таким образом словно ведет с читателем игру. В том числе это выражается в том, как он адаптирует стихотворение про зеркало, которое неоднократно читают разные герои рассказа. В оригинале стишок состоит из четырех строк по два-три слова и начинается с уже устоявшегося благодаря «Белоснежке» «Mirror, mirror…». Макаренко соединяет их в две более длинные строки: «Зеркало, зеркало, мне скажи / Кого полюбить, мне прикажи». Во-первых, такой формат российскому читателю привычнее. Во-вторых, как ритмом, так и созвучием строки в итоге отсылают к уже упомянутой «Белоснежке», а еще к «Сказке о мертвой царевне…». С детства почти у каждого русского человека откладывается в голове «Свет мой, зеркальце, скажи». И переводчик, почти не отходя от текста оригинала, делает так, чтобы рассказ Хоакина на русском языке заиграл новыми красками благодаря тонким отсылкам к русской культуре.
Это же выражается и на лексическом уровне. Например, когда «Come, come» (в значении «Ну, ну!») Макаренко переводит как «Полноте». Другой удачный пример — обращение переводчика к фразеологии при переводе фразы «I looked like when dying» — Макаренко перевел это выражением «краше в гроб кладут», что, во-первых, добавляет диалогу разговорности, а во-вторых, описывает состояние дона Бадоя даже красочнее, чем в оригинале.
Но есть и определенные потери. Когда Агуэда отвергает Бадоя в первую майскую ночь, юноша начинает петь: «...No lack of salt in the chrism / At the moment of thy baptism!» До этого он рассуждает о том, что и остроты, и пикантности (а в оригинале это обыгрывается со словом «salt») в ней достаточно. Получается, что Бадой на ходу придумывает шутливую песню на эту тему. Переводчик же решает избавиться от нее вовсе: скорее всего, он либо не понял суть песни, либо не придумал достойного аналога на русском языке с другой «специей», например, перцем, который дает Агуэде пресловутые остроту и пикантность. Можно было написать что-то вроде: «Когда тебя крестили / С перцем переборщили». Но решение Макаренко выкинуть юмористическое двустишие — это определенно потеря, которая не раскрывает авторской иронии.
Потери есть и незначительные, обусловленные лишь возможностями русского языка. Часто действия, описанные на английском языке, довольно трудно перевести на русский. Так, в оригинале дон Бадой «drew the boy between his knees», что Макаренко переводит как «притянул его к себе», поскольку калькирование звучало бы крайне неестественно и громоздко для русского языка: «притянул мальчика к себе и посадил между коленей». Так что подобное опущение деталей, незначительных для сюжета — это вынужденная и правильная мера.
Наличие в переводе Макаренко небольших неточностей никак не перекрывает значительное количество плюсов и удачных решений. Остается надеяться, что те грани англоязычной литературы, что обычно остаются в тени, благодаря филигранной работе специалистов, подобных Макаренко, когда-нибудь засияют для всех.
«Уж мне эта Азия!»: филиппинский Лермонтов, или О переводческой игре
Рецензия на перевод В. Макаренко рассказа «В канун майского дня» Ника Хоакина
Редко читатель, интересующийся англоязычной литературой, задумывается о текстах, написанных где-либо помимо Америки и Европы. Тем не менее, в СССР понятие мировой литературы обрело буквальный смысл. В этой рецензии мы рассмотрим перевод с английского на русский филиппинского рассказа «В канун майского дня» Ника Хоакина, выполненный одним из основоположников филиппинистики в России — Владимиром Макаренко.
В первую очередь стоит отметить, что действие рассказа происходит в XIX веке, хотя написан он в 1947 году. Из этого следует, что действительность, описанная в рассказе, не привычна ни автору, ни переводчику. Тем не менее, переводя текст на русский язык, переводчик принял интересное решение — он стилизовал рассказ под российскую прозу XIX века. Можно даже почувствовать сходство с конкретным автором — Лермонтовым. Это крайне удачный выбор, поскольку в рассказе неоднократно возникают мотивы, перекликающиеся с лермонтовской поэтикой: например, когда дон Бадой, отверженный Агуэдой, думает о том, как отомстит ей, но при этом восхищается ее гордостью и красотой. Уязвленное самолюбие, страсть к «диковинным» женщинам, гордость — все это напоминает небезызвестного российскому читателю Печорина.
Переводчик таким образом словно ведет с читателем игру. В том числе это выражается в том, как он адаптирует стихотворение про зеркало, которое неоднократно читают разные герои рассказа. В оригинале стишок состоит из четырех строк по два-три слова и начинается с уже устоявшегося благодаря «Белоснежке» «Mirror, mirror…». Макаренко соединяет их в две более длинные строки: «Зеркало, зеркало, мне скажи / Кого полюбить, мне прикажи». Во-первых, такой формат российскому читателю привычнее. Во-вторых, как ритмом, так и созвучием строки в итоге отсылают к уже упомянутой «Белоснежке», а еще к «Сказке о мертвой царевне…». С детства почти у каждого русского человека откладывается в голове «Свет мой, зеркальце, скажи». И переводчик, почти не отходя от текста оригинала, делает так, чтобы рассказ Хоакина на русском языке заиграл новыми красками благодаря тонким отсылкам к русской культуре.
Это же выражается и на лексическом уровне. Например, когда «Come, come» (в значении «Ну, ну!») Макаренко переводит как «Полноте». Другой удачный пример — обращение переводчика к фразеологии при переводе фразы «I looked like when dying» — Макаренко перевел это выражением «краше в гроб кладут», что, во-первых, добавляет диалогу разговорности, а во-вторых, описывает состояние дона Бадоя даже красочнее, чем в оригинале.
Но есть и определенные потери. Когда Агуэда отвергает Бадоя в первую майскую ночь, юноша начинает петь: «...No lack of salt in the chrism / At the moment of thy baptism!» До этого он рассуждает о том, что и остроты, и пикантности (а в оригинале это обыгрывается со словом «salt») в ней достаточно. Получается, что Бадой на ходу придумывает шутливую песню на эту тему. Переводчик же решает избавиться от нее вовсе: скорее всего, он либо не понял суть песни, либо не придумал достойного аналога на русском языке с другой «специей», например, перцем, который дает Агуэде пресловутые остроту и пикантность. Можно было написать что-то вроде: «Когда тебя крестили / С перцем переборщили». Но решение Макаренко выкинуть юмористическое двустишие — это определенно потеря, которая не раскрывает авторской иронии.
Потери есть и незначительные, обусловленные лишь возможностями русского языка. Часто действия, описанные на английском языке, довольно трудно перевести на русский. Так, в оригинале дон Бадой «drew the boy between his knees», что Макаренко переводит как «притянул его к себе», поскольку калькирование звучало бы крайне неестественно и громоздко для русского языка: «притянул мальчика к себе и посадил между коленей». Так что подобное опущение деталей, незначительных для сюжета — это вынужденная и правильная мера.
Наличие в переводе Макаренко небольших неточностей никак не перекрывает значительное количество плюсов и удачных решений. Остается надеяться, что те грани англоязычной литературы, что обычно остаются в тени, благодаря филигранной работе специалистов, подобных Макаренко, когда-нибудь засияют для всех.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Анастасия Меденцева
Плечом к плечу с писателем
Рецензия на перевод З. Д. Львовского рассказа «Кактус» О. Генри
В. А. Жуковский считал переводчика в прозе «рабом» автора текста-источника. К счастью, время показывает, что произошла трансформация искусства перевода, и современный читатель имеет дело с результатами трудов «соратника», «друга» и «единомышленника» писателя. Ярким примером могут служить работы З. Д. Львовского: перевод рассказа «Кактус» демонстрирует его несомненное мастерство.
«Кактус», рассказ О. Генри, написанный в 1902 году, был переведен Зиновием Львовским в 1928 году. Язык оригинала — английский. В центре повествования — переживания молодого героя Трисдаля, который не может забыть ее — девушку, так и не давшую ответа на предложение руки и сердца.
Львовский сумел сохранить атмосферу рассказа, целостность образов, немного печальную и лиричную иронию сюжетной линии. Он мастерски справился со сложными для перевода моментами, в том числе описаниями. К примеру, ему удалось близко к оригиналу воспроизвести изображение растения — того самого кактуса.
Львовский добавил в текст интересную и значимую деталь. Он дал героине имя — Эллис, чего нет в оригинале. Сейчас трудно сказать, почему переводчик сделал это. Возможно, он так пытался избежать лингвистических проблем, ведь для русского языка не характерно повествование только с помощью местоимений. Так в тексте исчезло бесконечное «она» во всех падежах, и героиня не стала менее таинственной: для русского читателя Эллис — это все равно «что-то норвежское», «что-то испанское», «далекая девушка-мечта», будто видимая через полупрозрачную ткань.
Далее ведется повествование о потоке мыслей Трисдаля. Здесь переводчик опустил развернутое описание его «я», объединив это все прилагательным «неприкрашенное», вместо «his own innermost (сокровенное), unmitigated (абсолютное), arid (сухое) unbedecked (неукрашенное) self».
Были и искажения в переводе. При описании героя, видящего свое «я», переводчик изменил трактовку его восприятия:
He saw all the garbs of pretence and egoism that he had worn now turn to rags of folly. — Он увидел те отрепья, в которые рядились его напыщенность и эгоизм и которые могли дать иному человеку полное право усомниться в доброкачественности его ума.
В оригинале герой наблюдает, как его «одежка из эгоизма» превращается в «тряпье глупости», а в переводе Львовский пропускает этот момент и подводит читателя к мысли, что посторонние и раньше могли видеть его настоящего.
К сожалению, в прекрасной мозаике находок переводчика все же выпало несколько маленьких фрагментов: в процессе перевода утратилось слово «wrenched» (букв. «вывернутый»), которое повторялось автором для закольцованности действия и проведения аналогий:
But even that poor consolation had been wrenched from him.
As Trysdale grimly wrenched apart the seam of his last glove…
В основном строение абзацев осталось таким же, как в оригинале. Но Львовский перенес некоторые предложения в новый абзац, делая структуру текста более удобной для восприятия русским читателем. Также он использовал грамматические замены, за счет которых текст выглядит привычнее:
There had been no quarrel between them — Ведь они не поссорились (вместо букв. «у них не было никакой ссоры»)
Львовский грамотно и талантливо заменяет многие словосочетания и отдельные слова. Например, в тексте есть глагол «remarshalled», но воссоздать его в русском языке не удалось. Поэтому переводчик заменяет его на «принялся мысленно восстанавливать», что гармонично звучит в переводе.
Также неоспоримое владение лексикой демонстрируется в трудных для перевода, в том числе из-за обилия вставных конструкций, фрагментах текста:
It had been a very sweet incense that she had burned before him; so modest (he told himself) (говорил он себе); so childlike and worshipful, and (he would once have sworn) (клялся он однажды) so sincere. — Она курила ему такой нежный фимиам! Она так прекрасно, так ласково, с такой детской непосредственностью выражала ему свои чувства!
Иногда переводчик неверно трактует детали — возможно, это было требование цензуры, не понятное нам сейчас. Например, контрабанда заменена на приготовление:
Run down to see me some time at Punta Redonda, and try some of our stuff that old Garcia smuggles in. — Вот поезжай к нам, в Пунту-Редонду, и отведай наш бренди, который готовит старый Гарсиа.
К тому же в русском переводе не удалось воссоздать манеру автора выделять на письме слова, передающие эмоции:
Come now! take something to ease your conscience.
Hallo! here's an old acquaintance.
Зачастую они превращаются в безликое «увы» или совсем пропадают из перевода.
Но в целом Львовский отлично справился со своей задачей, подарив русскоязычному читателю очень жизненную, увлекательную и ироничную историю, сумев сохранить стиль и настроение текста. Его искусная работа является образцом профессионального и очень деликатного перевода, в котором Львовский «не тянул одеяло на себя», но при этом и не «заискивал» перед автором оригинала, а умел с творческим подходом доносить задумки О. Генри.
Плечом к плечу с писателем
Рецензия на перевод З. Д. Львовского рассказа «Кактус» О. Генри
В. А. Жуковский считал переводчика в прозе «рабом» автора текста-источника. К счастью, время показывает, что произошла трансформация искусства перевода, и современный читатель имеет дело с результатами трудов «соратника», «друга» и «единомышленника» писателя. Ярким примером могут служить работы З. Д. Львовского: перевод рассказа «Кактус» демонстрирует его несомненное мастерство.
«Кактус», рассказ О. Генри, написанный в 1902 году, был переведен Зиновием Львовским в 1928 году. Язык оригинала — английский. В центре повествования — переживания молодого героя Трисдаля, который не может забыть ее — девушку, так и не давшую ответа на предложение руки и сердца.
Львовский сумел сохранить атмосферу рассказа, целостность образов, немного печальную и лиричную иронию сюжетной линии. Он мастерски справился со сложными для перевода моментами, в том числе описаниями. К примеру, ему удалось близко к оригиналу воспроизвести изображение растения — того самого кактуса.
Львовский добавил в текст интересную и значимую деталь. Он дал героине имя — Эллис, чего нет в оригинале. Сейчас трудно сказать, почему переводчик сделал это. Возможно, он так пытался избежать лингвистических проблем, ведь для русского языка не характерно повествование только с помощью местоимений. Так в тексте исчезло бесконечное «она» во всех падежах, и героиня не стала менее таинственной: для русского читателя Эллис — это все равно «что-то норвежское», «что-то испанское», «далекая девушка-мечта», будто видимая через полупрозрачную ткань.
Далее ведется повествование о потоке мыслей Трисдаля. Здесь переводчик опустил развернутое описание его «я», объединив это все прилагательным «неприкрашенное», вместо «his own innermost (сокровенное), unmitigated (абсолютное), arid (сухое) unbedecked (неукрашенное) self».
Были и искажения в переводе. При описании героя, видящего свое «я», переводчик изменил трактовку его восприятия:
He saw all the garbs of pretence and egoism that he had worn now turn to rags of folly. — Он увидел те отрепья, в которые рядились его напыщенность и эгоизм и которые могли дать иному человеку полное право усомниться в доброкачественности его ума.
В оригинале герой наблюдает, как его «одежка из эгоизма» превращается в «тряпье глупости», а в переводе Львовский пропускает этот момент и подводит читателя к мысли, что посторонние и раньше могли видеть его настоящего.
К сожалению, в прекрасной мозаике находок переводчика все же выпало несколько маленьких фрагментов: в процессе перевода утратилось слово «wrenched» (букв. «вывернутый»), которое повторялось автором для закольцованности действия и проведения аналогий:
But even that poor consolation had been wrenched from him.
As Trysdale grimly wrenched apart the seam of his last glove…
В основном строение абзацев осталось таким же, как в оригинале. Но Львовский перенес некоторые предложения в новый абзац, делая структуру текста более удобной для восприятия русским читателем. Также он использовал грамматические замены, за счет которых текст выглядит привычнее:
There had been no quarrel between them — Ведь они не поссорились (вместо букв. «у них не было никакой ссоры»)
Львовский грамотно и талантливо заменяет многие словосочетания и отдельные слова. Например, в тексте есть глагол «remarshalled», но воссоздать его в русском языке не удалось. Поэтому переводчик заменяет его на «принялся мысленно восстанавливать», что гармонично звучит в переводе.
Также неоспоримое владение лексикой демонстрируется в трудных для перевода, в том числе из-за обилия вставных конструкций, фрагментах текста:
It had been a very sweet incense that she had burned before him; so modest (he told himself) (говорил он себе); so childlike and worshipful, and (he would once have sworn) (клялся он однажды) so sincere. — Она курила ему такой нежный фимиам! Она так прекрасно, так ласково, с такой детской непосредственностью выражала ему свои чувства!
Иногда переводчик неверно трактует детали — возможно, это было требование цензуры, не понятное нам сейчас. Например, контрабанда заменена на приготовление:
Run down to see me some time at Punta Redonda, and try some of our stuff that old Garcia smuggles in. — Вот поезжай к нам, в Пунту-Редонду, и отведай наш бренди, который готовит старый Гарсиа.
К тому же в русском переводе не удалось воссоздать манеру автора выделять на письме слова, передающие эмоции:
Come now! take something to ease your conscience.
Hallo! here's an old acquaintance.
Зачастую они превращаются в безликое «увы» или совсем пропадают из перевода.
Но в целом Львовский отлично справился со своей задачей, подарив русскоязычному читателю очень жизненную, увлекательную и ироничную историю, сумев сохранить стиль и настроение текста. Его искусная работа является образцом профессионального и очень деликатного перевода, в котором Львовский «не тянул одеяло на себя», но при этом и не «заискивал» перед автором оригинала, а умел с творческим подходом доносить задумки О. Генри.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Надежда Локтионова
Перевод всегда мне был по душе
Рецензия на перевод песни Роберта Лопеса и Кристен Андерсон-Лопес «Let it go»
Перевод песни «Let it go» для мультфильма «Холодное сердце» выполнила Ю. В. Довганишина. Прослушивание перевода оставляет приятное впечатление: сохранена мелодичность и самобытность произведения, соблюден ритм и ничто не противоречит происходящему на экране. Отдельно стоит отметить, что объем получившегося текста практически совпадает с исходным, чего очень сложно добиться из-за разницы длины слов в английском и русском языках. Название, переведенное как «Отпусти и забудь», — интересная авторская находка, отражающая несколько значений фразы «Let it go» («отпусти это», «забудь это», «оставь это»).
Местами переводчица отходит от первоначального замысла, добавляя или убирая отдельные строки. Такая замена не нарушает логики, но интересна небольшой разницей в толковании песни для англоязычных и русскоязычных слушателей. Строки «Not a footprint to be seen» (букв. «Не видно ни следа»), «Turn away and slam the door» (букв. «Развернусь и хлопну дверью») и «I’m one with the wind and sky» (букв. «Я едина с ветром и небом»), подчеркивающие мотив одиночества, не сохранены, что делает русский вариант песни более жизнеутверждающим. Кроме того, в тексте появляется строка «Полярной сияй звездой!», интересная не только как средство сохранения ритма и рифмы, но и как символ. В нашей культуре Полярная звезда является путеводной: она указывает верную дорогу и помогает справиться с трудностями. Это делает русский вариант песни еще более вдохновляющим.
Благодаря таким деталям создается впечатление, что атмосфера перевода несколько более веселая. Вместо испуганной девочки, которая, исходя из английского текста песни, пытается смириться со своим даром, появляется решительная принцесса — образ более привычный для российского зрителя. Впрочем, в переводе самого мультфильма упущено много шуток и игры слов, что вместе с измененными строками песни уравновешивает количество веселых и напряженных моментов в обеих кинолентах.
Также при сравнении песен заметна разница менталитетов. В русской песне фраза «Но тщетно все» более эмоциональна, в то время как в оригинале «Well, now they know» (букв. «Ну вот, теперь они знают») — нейтральное высказывание. Кроме того, в рассуждениях Эльзы появляется определенность, противоречащая ситуации: «И вот уже я знаю, как мне дальше быть!», но в переводе это выглядит органично — вера в счастливое будущее подкрепляется образом путеводной звезды.
Отдельно хочется рассмотреть строки «The cold never bothered me anyway!» (букв. «Так или иначе, холод никогда меня не беспокоил») и «Холод всегда мне был по душе», сильно отличающиеся по содержанию. Возникает ощущение, что «оригинальная» Эльза после песни, являющейся для нее переломным моментом, наконец перестает бояться ранить кого-то и обретает покой. Теперь она понимает, что лед и холод сами по себе никогда не доставляли ей дискомфорта. А «получившаяся» Эльза, оставшись одна в ледяном замке, начинает новую главу своей жизни: она больше не скрывает своей внутренней силы и использует дар во благо. Когда страх неумышленно ранить близких больше не ограничивает ее действий, героиня понимает, что ей всегда нравилась ее способность.
Сильной стороной перевода является единство слов, музыки и видеоряда — изменение отдельных фраз не влияет на восприятие ключевых моментов мультипликационного фильма. Эльза в тексте оригинала произносит «Here I stand and here I’ll stay» (букв. «Я здесь — здесь я и останусь») — по-русски это передано как «Здесь мой дом» — и топает ногой, определяя место постройки своего будущего замка. Она выкидывает корону, символ несчастного прошлого: «I'm never going back, the past is in the past» (букв. «Я никогда не вернусь. Прошлое осталось в прошлом»). «Должна я все забыть» на русском языке звучит, возможно, даже удачнее буквального перевода, перекликаясь с названием песни. Тут же героиня спокойно наблюдает за восходом солнца: «Here I stand in the light of day» (букв. «Я стою в свете дня»), видит «первый свой рассвет». Здесь перевод выполнен не точно, но это не делает его хуже, так как не искажает смысла песни и не влияет на ее восприятие.
При сопоставлении текста оригинала и перевода стала хорошо заметна разница в настроении песен и посыле, который они несут. Перевод выполнен качественно, но едва заметные детали способны изменить образ героя для слушателя. Эльза для русскоязычной и англоязычной публики — персонажи с разными жизненными ценностями. При том условии, что при переводе атмосфера, общее впечатление и эмоции от мультипликационного фильма хорошо сохранились, это особенно интересно.
Перевод всегда мне был по душе
Рецензия на перевод песни Роберта Лопеса и Кристен Андерсон-Лопес «Let it go»
Перевод песни «Let it go» для мультфильма «Холодное сердце» выполнила Ю. В. Довганишина. Прослушивание перевода оставляет приятное впечатление: сохранена мелодичность и самобытность произведения, соблюден ритм и ничто не противоречит происходящему на экране. Отдельно стоит отметить, что объем получившегося текста практически совпадает с исходным, чего очень сложно добиться из-за разницы длины слов в английском и русском языках. Название, переведенное как «Отпусти и забудь», — интересная авторская находка, отражающая несколько значений фразы «Let it go» («отпусти это», «забудь это», «оставь это»).
Местами переводчица отходит от первоначального замысла, добавляя или убирая отдельные строки. Такая замена не нарушает логики, но интересна небольшой разницей в толковании песни для англоязычных и русскоязычных слушателей. Строки «Not a footprint to be seen» (букв. «Не видно ни следа»), «Turn away and slam the door» (букв. «Развернусь и хлопну дверью») и «I’m one with the wind and sky» (букв. «Я едина с ветром и небом»), подчеркивающие мотив одиночества, не сохранены, что делает русский вариант песни более жизнеутверждающим. Кроме того, в тексте появляется строка «Полярной сияй звездой!», интересная не только как средство сохранения ритма и рифмы, но и как символ. В нашей культуре Полярная звезда является путеводной: она указывает верную дорогу и помогает справиться с трудностями. Это делает русский вариант песни еще более вдохновляющим.
Благодаря таким деталям создается впечатление, что атмосфера перевода несколько более веселая. Вместо испуганной девочки, которая, исходя из английского текста песни, пытается смириться со своим даром, появляется решительная принцесса — образ более привычный для российского зрителя. Впрочем, в переводе самого мультфильма упущено много шуток и игры слов, что вместе с измененными строками песни уравновешивает количество веселых и напряженных моментов в обеих кинолентах.
Также при сравнении песен заметна разница менталитетов. В русской песне фраза «Но тщетно все» более эмоциональна, в то время как в оригинале «Well, now they know» (букв. «Ну вот, теперь они знают») — нейтральное высказывание. Кроме того, в рассуждениях Эльзы появляется определенность, противоречащая ситуации: «И вот уже я знаю, как мне дальше быть!», но в переводе это выглядит органично — вера в счастливое будущее подкрепляется образом путеводной звезды.
Отдельно хочется рассмотреть строки «The cold never bothered me anyway!» (букв. «Так или иначе, холод никогда меня не беспокоил») и «Холод всегда мне был по душе», сильно отличающиеся по содержанию. Возникает ощущение, что «оригинальная» Эльза после песни, являющейся для нее переломным моментом, наконец перестает бояться ранить кого-то и обретает покой. Теперь она понимает, что лед и холод сами по себе никогда не доставляли ей дискомфорта. А «получившаяся» Эльза, оставшись одна в ледяном замке, начинает новую главу своей жизни: она больше не скрывает своей внутренней силы и использует дар во благо. Когда страх неумышленно ранить близких больше не ограничивает ее действий, героиня понимает, что ей всегда нравилась ее способность.
Сильной стороной перевода является единство слов, музыки и видеоряда — изменение отдельных фраз не влияет на восприятие ключевых моментов мультипликационного фильма. Эльза в тексте оригинала произносит «Here I stand and here I’ll stay» (букв. «Я здесь — здесь я и останусь») — по-русски это передано как «Здесь мой дом» — и топает ногой, определяя место постройки своего будущего замка. Она выкидывает корону, символ несчастного прошлого: «I'm never going back, the past is in the past» (букв. «Я никогда не вернусь. Прошлое осталось в прошлом»). «Должна я все забыть» на русском языке звучит, возможно, даже удачнее буквального перевода, перекликаясь с названием песни. Тут же героиня спокойно наблюдает за восходом солнца: «Here I stand in the light of day» (букв. «Я стою в свете дня»), видит «первый свой рассвет». Здесь перевод выполнен не точно, но это не делает его хуже, так как не искажает смысла песни и не влияет на ее восприятие.
При сопоставлении текста оригинала и перевода стала хорошо заметна разница в настроении песен и посыле, который они несут. Перевод выполнен качественно, но едва заметные детали способны изменить образ героя для слушателя. Эльза для русскоязычной и англоязычной публики — персонажи с разными жизненными ценностями. При том условии, что при переводе атмосфера, общее впечатление и эмоции от мультипликационного фильма хорошо сохранились, это особенно интересно.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Елизавета Хадыева
«Мальчик-Звезда». Взгляд через призму перевода
Рецензия на перевод Т. Озерской сказки «Мальчик-звезда» О. Уайльда
Но красота его принесла ему только зло…
О. Уайльд, «Мальчик-Звезда»
«Мальчик-Звезда» — одна из девяти сказок ирландского писателя О. Уайльда. В его творчестве нашли место такие направления, как эстетизм (особенность которого — внешняя форма) и модернизм (который характеризуется отходом от устоявшихся традиций). Также для текстов Уайльда свойственно обращение к библейским и мифологическим образам, соблюдение специфики жанра. Эти особенности присущи и рассматриваемой сказке, что учитывалось Т. Озерской при переводе.
Первые трудности могли возникнуть уже при трактовке названия: «The Star-Child». В русской версии была сохранена форма, состоящая из двух существительных. Используемое слово «звезда» — так называемая «единица соответствия» в переводе — сохраняет разные значения слова «star» (небесное светило; кто-то выдающийся, известный). Стоит вспомнить, что существует и альтернативный, менее удачный вариант П. Сергеева и В. Нуждина: «Звездный мальчик». Он, в отличие от перевода Озерской, содержит другой акцент: почти исчезает основное значение слова «star», а заносчивость, присущая мальчику, считывается уже не на уровне сравнения и игры слов, а из прямого смысла слова «звездный». Второе слово в названии переводчики конкретизируют, основываясь на содержании сказки. В оригинале используется слово «child», скорее переводимое как «дитя» (этот вариант используется Озерской в основном тексте). Форма «мальчик» выбрана, вероятно, как более уместная по смыслу: основной путь главный герой проходит в осознанном возрасте.
Характерное для эстетизма внимание к форме проявляется в использовании определенных слов, которые можно назвать «опорными». Они появляются на протяжении всего текста, постоянно приобретая новые значения. Такими являются, например, слова «fair», «evil», «bitter», «suffer», «gold». Сказка в прямом смысле учит читателя тому, что такое добро и зло. Это соотносится с мотивом внешней и внутренней красоты, который присутствует в тексте. Озерской не везде удалось сохранить игру слов, но в некоторых случаях она это компенсирует, создавая в русском переводе по аналогичному принципу «опорные слова». В качестве примера можно рассмотреть слово «bitter» (и однокоренные ему). Оно появляется в следующих сочетаниях: «bitter wind» — «злой ветер», «bitter voice» — «голос звучал презрительно», «weeping bitterly» — «горько рыдая», «bitter berries» — «кислые ягоды» и т. д. Можно заметить, что во всех ситуациях «bitter» (и «bitterly») переводятся по-разному. С одной стороны, переводчик таким образом обогащает язык произведения, но с другой — не передает многогранность слова «bitter». Это — неизбежная потеря, связанная с отсутствием в русском языке полного аналога выбранному автором имени прилагательному. Частично Озерская ее компенсирует, например, делая «опорным» слово «злой» (переводя при возможности таким образом прилагательные «bitter» и «evil»).
Следующим аспектом, на который стоит обратить внимание, является перевод библейских отсылок и выражений. Несмотря на то, что перевод выполнен в советское время, фразы с прямым упоминанием Бога переданы достаточно точно, и даже некоторые другие сочетания трактуются в религиозной тематике (например, «living beings» — «Божьи твари», «terrible cold» — «адски холодно»), что соответствует общему стилю произведения. Некоторые трудности возникают при переводе скрытых отсылок на библейский сюжет. Описывая жестокое поведение мальчика, автор несколько раз употребляет выражение «cast stones». В переводе Озерской – «швырял камни». Фактически все правильно, но менее заметной стала отсылка к цитате из Библии: «He that is without sin among you, let him cast the first stone at her» (русский вариант: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень»). Выбранные автором слова давали читателю дополнительную характеристику героя: мальчик считает себя идеальным, способным судить остальных. По причине идеологических ограничений или простого непонимания, Озерская не передала на лексическом уровне эту отсылку.
«Мальчик-Звезда» — сказка, и в тексте оригинала присутствуют характерные жанровые элементы, которые Озерская старается сохранить. Например, многосоюзие, стилистически окрашенные слова и формы («ибо», «кров», «не видал ли», «воистину» и др.), авторская орфография — названия животных с прописной буквы.
Еще одной специфической чертой текста является стилизация разговорной речи. В отличие от жанровых особенностей, ее при переводе передать практически невозможно. Например, автор использует формы «didst» (вместо «did»), «thou» (вместо «you»), «nay» (вместо «no»). В оригинале это передает особенности речи персонажей, и Озерской удается сохранить некоторые детали. Например, возглас героя, для которого автором было выбрано слово «See!» (а не «Look!») переведен как «Гляньте!» (а не «Смотрите!»). Это представляется достаточно удачным решением, передающим авторский стиль на смысловом и даже фонетическом уровне («Гляньте» – более короткий и выразительный вариант).
Подводя итоги, можно сказать, что все вынужденные потери при переводе лишь незначительно повлияли на общее восприятие текста и во многом были компенсированы. Несмотря на определенные трудности, Озерской все же удалось передать авторский замысел на лексическом, стилистическом и смысловом уровнях. Сказка Уайльда сохранила свою идею и передает ее теперь своим русскоязычным читателям.
«Мальчик-Звезда». Взгляд через призму перевода
Рецензия на перевод Т. Озерской сказки «Мальчик-звезда» О. Уайльда
Но красота его принесла ему только зло…
О. Уайльд, «Мальчик-Звезда»
«Мальчик-Звезда» — одна из девяти сказок ирландского писателя О. Уайльда. В его творчестве нашли место такие направления, как эстетизм (особенность которого — внешняя форма) и модернизм (который характеризуется отходом от устоявшихся традиций). Также для текстов Уайльда свойственно обращение к библейским и мифологическим образам, соблюдение специфики жанра. Эти особенности присущи и рассматриваемой сказке, что учитывалось Т. Озерской при переводе.
Первые трудности могли возникнуть уже при трактовке названия: «The Star-Child». В русской версии была сохранена форма, состоящая из двух существительных. Используемое слово «звезда» — так называемая «единица соответствия» в переводе — сохраняет разные значения слова «star» (небесное светило; кто-то выдающийся, известный). Стоит вспомнить, что существует и альтернативный, менее удачный вариант П. Сергеева и В. Нуждина: «Звездный мальчик». Он, в отличие от перевода Озерской, содержит другой акцент: почти исчезает основное значение слова «star», а заносчивость, присущая мальчику, считывается уже не на уровне сравнения и игры слов, а из прямого смысла слова «звездный». Второе слово в названии переводчики конкретизируют, основываясь на содержании сказки. В оригинале используется слово «child», скорее переводимое как «дитя» (этот вариант используется Озерской в основном тексте). Форма «мальчик» выбрана, вероятно, как более уместная по смыслу: основной путь главный герой проходит в осознанном возрасте.
Характерное для эстетизма внимание к форме проявляется в использовании определенных слов, которые можно назвать «опорными». Они появляются на протяжении всего текста, постоянно приобретая новые значения. Такими являются, например, слова «fair», «evil», «bitter», «suffer», «gold». Сказка в прямом смысле учит читателя тому, что такое добро и зло. Это соотносится с мотивом внешней и внутренней красоты, который присутствует в тексте. Озерской не везде удалось сохранить игру слов, но в некоторых случаях она это компенсирует, создавая в русском переводе по аналогичному принципу «опорные слова». В качестве примера можно рассмотреть слово «bitter» (и однокоренные ему). Оно появляется в следующих сочетаниях: «bitter wind» — «злой ветер», «bitter voice» — «голос звучал презрительно», «weeping bitterly» — «горько рыдая», «bitter berries» — «кислые ягоды» и т. д. Можно заметить, что во всех ситуациях «bitter» (и «bitterly») переводятся по-разному. С одной стороны, переводчик таким образом обогащает язык произведения, но с другой — не передает многогранность слова «bitter». Это — неизбежная потеря, связанная с отсутствием в русском языке полного аналога выбранному автором имени прилагательному. Частично Озерская ее компенсирует, например, делая «опорным» слово «злой» (переводя при возможности таким образом прилагательные «bitter» и «evil»).
Следующим аспектом, на который стоит обратить внимание, является перевод библейских отсылок и выражений. Несмотря на то, что перевод выполнен в советское время, фразы с прямым упоминанием Бога переданы достаточно точно, и даже некоторые другие сочетания трактуются в религиозной тематике (например, «living beings» — «Божьи твари», «terrible cold» — «адски холодно»), что соответствует общему стилю произведения. Некоторые трудности возникают при переводе скрытых отсылок на библейский сюжет. Описывая жестокое поведение мальчика, автор несколько раз употребляет выражение «cast stones». В переводе Озерской – «швырял камни». Фактически все правильно, но менее заметной стала отсылка к цитате из Библии: «He that is without sin among you, let him cast the first stone at her» (русский вариант: «Кто из вас без греха, пусть первым бросит в нее камень»). Выбранные автором слова давали читателю дополнительную характеристику героя: мальчик считает себя идеальным, способным судить остальных. По причине идеологических ограничений или простого непонимания, Озерская не передала на лексическом уровне эту отсылку.
«Мальчик-Звезда» — сказка, и в тексте оригинала присутствуют характерные жанровые элементы, которые Озерская старается сохранить. Например, многосоюзие, стилистически окрашенные слова и формы («ибо», «кров», «не видал ли», «воистину» и др.), авторская орфография — названия животных с прописной буквы.
Еще одной специфической чертой текста является стилизация разговорной речи. В отличие от жанровых особенностей, ее при переводе передать практически невозможно. Например, автор использует формы «didst» (вместо «did»), «thou» (вместо «you»), «nay» (вместо «no»). В оригинале это передает особенности речи персонажей, и Озерской удается сохранить некоторые детали. Например, возглас героя, для которого автором было выбрано слово «See!» (а не «Look!») переведен как «Гляньте!» (а не «Смотрите!»). Это представляется достаточно удачным решением, передающим авторский стиль на смысловом и даже фонетическом уровне («Гляньте» – более короткий и выразительный вариант).
Подводя итоги, можно сказать, что все вынужденные потери при переводе лишь незначительно повлияли на общее восприятие текста и во многом были компенсированы. Несмотря на определенные трудности, Озерской все же удалось передать авторский замысел на лексическом, стилистическом и смысловом уровнях. Сказка Уайльда сохранила свою идею и передает ее теперь своим русскоязычным читателям.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Мария Хабарова
Старче — звучит как царская фамилия
Рецензия на перевод Д. Алехиной рассказа «Постоянный заработок» Алекси Шермана
В рассказе «Постоянный заработок» современного американского писателя Алекси Шермана затрагивается тема общественного неравенства, где у одних семей есть стабильный доход, а другие вынуждены прикладывать огромные усилия, чтобы иметь крышу над головой.
Рассказ ведется от лица мальчика-подростка, который работает в Макдоналдсе. Переводчице удалось передать стиль повествования героя — разговорную речь, где нередко проскальзывают ругательства и сленг. Так, например, «effing country» — проклятая страна, «how the hell» — черт возьми, «the effing vanilla milkshakes» — дурацкие ванильные коктейли. Особенно хорошо получилось перевести нейтральное «I’m angry at» (дословно: я зол (на что-либо)) как разговорное «меня бесит», что усиливает эмоциональную окраску рассказа. Герой крайне недоволен социальным неравенством, из-за чего экспрессивная и даже грубая лексика употребляется им достаточно часто.
Текст легко читается не только из-за просторечной лексики, но и за счет ироничных высказываний рассказчика. Замечательное «самый седой плейбой» передает характер героя: он подшучивает и над своим новым знакомым, так как подросток изможден работой и обижен на несправедливость.
Помимо простой лексики в рассказе несложная грамматика: нет причастных и деепричастных оборотов, тяжеловесных предложений. В переводе синтаксис так же упрощен: в основном преобладают простые предложения, сложных не так много. Переводчица точно передала речь не очень образованного подростка, который «как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки».
Однако в тексте есть и фактическая неточность. Предложение «но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому» может быть непонятно русскому читателю, так как происходит замена «университет» на «колледж», а в русском языке эти слова не являются синонимами. В России колледж — учебное заведение среднего образования, после которого можно поступить в университет. В США и колледж, и университет –высшие учебные заведения, причем в разговорной речи все вузы обычно называются колледжами, даже если они университеты. В таком случае лучше было бы перевести словосочетание «community colleges» не «муниципальные колледжи», а «провинциальные университеты», либо просто «университеты» без прилагательного.
Особенно интересен перевод ряда синонимов во фразе: «Not grandpa or gramps or old man or geezer. It’s Grandfather like it was my royal name» — «Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. “Старче” звучит как царская фамилия» Хотя «grandpa» и «gramps» — это скорее «дедушка» (неформальное название пожилого мужчины), чем грубоватые «старикан» и «старичина», «old man» (нейтральное) — старик или дед, а «geezer» (грубое) — «старик-чудак» Слова, предложенные переводчицей, как нельзя лучше описывают «прогнивший» мир неуважения, где живет рассказчик. С этими обращениями контрастирует устаревшее «старче», которое хоть и отсылает к герою «Сказки о рыбаке и рыбке»
А. С. Пушкина, выражает истинное почтение рассказчика к старику.
В целом, переводчице удалось сохранить легкий авторский стиль, ироничный тон и идею рассказа: уважение — единственная ценность, оставшаяся в прагматичном мире неравенства и меньшинств.
Старче — звучит как царская фамилия
Рецензия на перевод Д. Алехиной рассказа «Постоянный заработок» Алекси Шермана
В рассказе «Постоянный заработок» современного американского писателя Алекси Шермана затрагивается тема общественного неравенства, где у одних семей есть стабильный доход, а другие вынуждены прикладывать огромные усилия, чтобы иметь крышу над головой.
Рассказ ведется от лица мальчика-подростка, который работает в Макдоналдсе. Переводчице удалось передать стиль повествования героя — разговорную речь, где нередко проскальзывают ругательства и сленг. Так, например, «effing country» — проклятая страна, «how the hell» — черт возьми, «the effing vanilla milkshakes» — дурацкие ванильные коктейли. Особенно хорошо получилось перевести нейтральное «I’m angry at» (дословно: я зол (на что-либо)) как разговорное «меня бесит», что усиливает эмоциональную окраску рассказа. Герой крайне недоволен социальным неравенством, из-за чего экспрессивная и даже грубая лексика употребляется им достаточно часто.
Текст легко читается не только из-за просторечной лексики, но и за счет ироничных высказываний рассказчика. Замечательное «самый седой плейбой» передает характер героя: он подшучивает и над своим новым знакомым, так как подросток изможден работой и обижен на несправедливость.
Помимо простой лексики в рассказе несложная грамматика: нет причастных и деепричастных оборотов, тяжеловесных предложений. В переводе синтаксис так же упрощен: в основном преобладают простые предложения, сложных не так много. Переводчица точно передала речь не очень образованного подростка, который «как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки».
Однако в тексте есть и фактическая неточность. Предложение «но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому» может быть непонятно русскому читателю, так как происходит замена «университет» на «колледж», а в русском языке эти слова не являются синонимами. В России колледж — учебное заведение среднего образования, после которого можно поступить в университет. В США и колледж, и университет –высшие учебные заведения, причем в разговорной речи все вузы обычно называются колледжами, даже если они университеты. В таком случае лучше было бы перевести словосочетание «community colleges» не «муниципальные колледжи», а «провинциальные университеты», либо просто «университеты» без прилагательного.
Особенно интересен перевод ряда синонимов во фразе: «Not grandpa or gramps or old man or geezer. It’s Grandfather like it was my royal name» — «Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. “Старче” звучит как царская фамилия» Хотя «grandpa» и «gramps» — это скорее «дедушка» (неформальное название пожилого мужчины), чем грубоватые «старикан» и «старичина», «old man» (нейтральное) — старик или дед, а «geezer» (грубое) — «старик-чудак» Слова, предложенные переводчицей, как нельзя лучше описывают «прогнивший» мир неуважения, где живет рассказчик. С этими обращениями контрастирует устаревшее «старче», которое хоть и отсылает к герою «Сказки о рыбаке и рыбке»
А. С. Пушкина, выражает истинное почтение рассказчика к старику.
В целом, переводчице удалось сохранить легкий авторский стиль, ироничный тон и идею рассказа: уважение — единственная ценность, оставшаяся в прагматичном мире неравенства и меньшинств.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Мария Рыкова
Внутри лечебницы: переплетение смыслов и их перевод
Рецензия на перевод Е. Кочетковой стихотворения «Детская лечебница» Паскаль Пети
Стихотворение «Детская лечебница» британской поэтессы Паскаль Пети основано на ее биографии: мать Пети поместили в психиатрическую больницу в возрасте девяти лет. Об этом поэтесса узнала из дневниковых записей, которые нашла после смерти матери. В стихотворении психиатрическая больница — это зловещий лес. А потому главная задача переводчика — не только сохранить эмоциональную составляющую текста, но и передать его метафоричность.
Перевод Е. Кочетковой удачен с лексической точки зрения. Например, первая строка «The nuns are talking» переведена как «Санитарки что-то бормочут». Глагол «бормотать» эмоционально воздействует на читателя: появляется ощущение таинственного, едва уловимого и жуткого. Важный образ — кровати, на которых обездвиженно, словно деревья, лежат дети. Нарастание напряжения достигается за счет причастного оборота «птицы, зашитые в подушки» (в оригинале — «listening to the birds on their pillow»). Они заперты в подушках, как и маленькие девочки в лечебнице. Помимо подушек фигурируют и простыни: «The sheets are tough as bark» (букв. «Простыни твердые, как кора»). Предложение строится на отождествлении простыней с корой, но степень сравнения нейтральнее, чем в переводе: «Простыни жестче коры». Переводчик выбрал тактику передачи трагического переживания через лексические обороты и грамматические замены.
В тексте оригинала за впечатление во многом отвечает форма. Стихотворение написано длинными предложениями, за счет которых создается ощущение монотонности, граничащей с безумием:
«The nuns are talking
but she can't understand what they say.
She feels far away, in this ward
where all the beds are tilted upright,
are too tall, are trees».
Переводчик по возможности сохраняет авторский синтаксис и анжамбеманы, но иногда уходит от них, адаптируя стихотворение под русский язык:
«Санитарки что-то бормочут.
Но она их понять не может.
Ей кажется, что она далеко —
Где-то не здесь, не в палате,
Где долговязы кровати…»
Другая потеря, уже совсем не вынужденная, — отказ от маленьких букв в начале строки. Они создают ощущение медитативности, текучести слова, но в переводе эта особенность теряется.
Несмотря на богатый лексический аппарат переводчика, в стихотворении встречаются и калькирование, и неточный перевод. «Long thin girls» переведено как «долгие тощие девочки»; такой перевод получается слишком буквальным и оттого неверным. Корректнее было бы употребить слово «длинные» или «высокие». Однако неточный перевод не всегда делает текст хуже. Так, строка «She feels far away, in this ward…» (букв. «Она чувствует себя “далеко” в этой палате») у Кочетковой становится «Где-то не здесь, не в палате…» Переводчик добавляет частицу «не», тем самым «искажая» изначальное пространство, но именно это позволяет точнее передать смысл строки.
Переплетение пространств в стихотворении (лечебница и лес) — проявление метареализма. Это поэтическое направление утверждает идею «реализма многих реальностей», то есть понимает целостность мира в многообразии смыслов. В стихотворении Паскаль Пети детская лечебница, девочки и кровати, на которых они лежат, постепенно превращаются в лес:
«…that soon grow into a thick wood
around her face — a madwood
in which there are trees that are beds that are girls that are all her».
Здесь конструкции «there are» и «that are» отвечают за переходность состояния и сложно переводимы на русский язык. Буквальный перевод, хоть и передает процесс слияния, не может быть использован в художественном тексте:
«…что скоро вырастет в чащу
вокруг ее лица — сумасшедший лес,
в котором деревья, которые кровати, которые девочки, которые все — она».
Кочеткова полностью переделывает высказывание, тем самым ослабляя метареалистическое восприятие:
«Скоро здесь встанет чаща.
Чаща лицо оплетает
Сонными древо-девами,
И девочка становится чащей,
Теперь — ни ног, ни рук, ни языка».
Из-за анжамбеманов утрачена монотонность, которая создает ощущение трансформации одного в другое. Однако удачно, что Кочеткова переносит строку «Теперь — ни ног, ни рук, ни языка» в конец стихотворения, хотя в тексте оригинала она и стоит раньше:
«Her own bed is a tree,
the sheets are rough as bark.
Like a tree she has no legs, no arms».
Помещая ее таким образом, переводчик компенсирует потерю, делая акцент на результате метаморфоз.
Так, несмотря на неточность формы, у Кочетковой получилось передать эмоциональное напряжение внутри детской лечебницы и тему болезненного детства.
Внутри лечебницы: переплетение смыслов и их перевод
Рецензия на перевод Е. Кочетковой стихотворения «Детская лечебница» Паскаль Пети
Стихотворение «Детская лечебница» британской поэтессы Паскаль Пети основано на ее биографии: мать Пети поместили в психиатрическую больницу в возрасте девяти лет. Об этом поэтесса узнала из дневниковых записей, которые нашла после смерти матери. В стихотворении психиатрическая больница — это зловещий лес. А потому главная задача переводчика — не только сохранить эмоциональную составляющую текста, но и передать его метафоричность.
Перевод Е. Кочетковой удачен с лексической точки зрения. Например, первая строка «The nuns are talking» переведена как «Санитарки что-то бормочут». Глагол «бормотать» эмоционально воздействует на читателя: появляется ощущение таинственного, едва уловимого и жуткого. Важный образ — кровати, на которых обездвиженно, словно деревья, лежат дети. Нарастание напряжения достигается за счет причастного оборота «птицы, зашитые в подушки» (в оригинале — «listening to the birds on their pillow»). Они заперты в подушках, как и маленькие девочки в лечебнице. Помимо подушек фигурируют и простыни: «The sheets are tough as bark» (букв. «Простыни твердые, как кора»). Предложение строится на отождествлении простыней с корой, но степень сравнения нейтральнее, чем в переводе: «Простыни жестче коры». Переводчик выбрал тактику передачи трагического переживания через лексические обороты и грамматические замены.
В тексте оригинала за впечатление во многом отвечает форма. Стихотворение написано длинными предложениями, за счет которых создается ощущение монотонности, граничащей с безумием:
«The nuns are talking
but she can't understand what they say.
She feels far away, in this ward
where all the beds are tilted upright,
are too tall, are trees».
Переводчик по возможности сохраняет авторский синтаксис и анжамбеманы, но иногда уходит от них, адаптируя стихотворение под русский язык:
«Санитарки что-то бормочут.
Но она их понять не может.
Ей кажется, что она далеко —
Где-то не здесь, не в палате,
Где долговязы кровати…»
Другая потеря, уже совсем не вынужденная, — отказ от маленьких букв в начале строки. Они создают ощущение медитативности, текучести слова, но в переводе эта особенность теряется.
Несмотря на богатый лексический аппарат переводчика, в стихотворении встречаются и калькирование, и неточный перевод. «Long thin girls» переведено как «долгие тощие девочки»; такой перевод получается слишком буквальным и оттого неверным. Корректнее было бы употребить слово «длинные» или «высокие». Однако неточный перевод не всегда делает текст хуже. Так, строка «She feels far away, in this ward…» (букв. «Она чувствует себя “далеко” в этой палате») у Кочетковой становится «Где-то не здесь, не в палате…» Переводчик добавляет частицу «не», тем самым «искажая» изначальное пространство, но именно это позволяет точнее передать смысл строки.
Переплетение пространств в стихотворении (лечебница и лес) — проявление метареализма. Это поэтическое направление утверждает идею «реализма многих реальностей», то есть понимает целостность мира в многообразии смыслов. В стихотворении Паскаль Пети детская лечебница, девочки и кровати, на которых они лежат, постепенно превращаются в лес:
«…that soon grow into a thick wood
around her face — a madwood
in which there are trees that are beds that are girls that are all her».
Здесь конструкции «there are» и «that are» отвечают за переходность состояния и сложно переводимы на русский язык. Буквальный перевод, хоть и передает процесс слияния, не может быть использован в художественном тексте:
«…что скоро вырастет в чащу
вокруг ее лица — сумасшедший лес,
в котором деревья, которые кровати, которые девочки, которые все — она».
Кочеткова полностью переделывает высказывание, тем самым ослабляя метареалистическое восприятие:
«Скоро здесь встанет чаща.
Чаща лицо оплетает
Сонными древо-девами,
И девочка становится чащей,
Теперь — ни ног, ни рук, ни языка».
Из-за анжамбеманов утрачена монотонность, которая создает ощущение трансформации одного в другое. Однако удачно, что Кочеткова переносит строку «Теперь — ни ног, ни рук, ни языка» в конец стихотворения, хотя в тексте оригинала она и стоит раньше:
«Her own bed is a tree,
the sheets are rough as bark.
Like a tree she has no legs, no arms».
Помещая ее таким образом, переводчик компенсирует потерю, делая акцент на результате метаморфоз.
Так, несмотря на неточность формы, у Кочетковой получилось передать эмоциональное напряжение внутри детской лечебницы и тему болезненного детства.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Евгения Железнова
Смерть, гнев и ужас Лазаря: как переводчик управляет смыслами
Рецензия на перевод Е. Тиновицкой стихотворения «Лазарь — Христу» Дэвида Константайна
Стихотворение Дэвида Константайна «Лазарь — Христу», казалось бы, основано только на одном библейском сюжете, воскрешении Лазаря, но в него встраиваются и другие мотивы (например, распятие), и необычная интерпретация известных образов (например, образа Христа). Отразить все заложенные смыслы на другом языке — сложная задача.
Одно из ключевых отличий между переводом Тиновицкой и текстом оригинала — это передача деталей библейского сюжета. Так, в тексте оригинала отражено, что Лазарь — единственный друг Христа. Он обращается к Учителю, как к простому человеку, его слова похожи на упрек: «you are forgetting, I was indeed dead, not comatose, not sleeping…» («ты забываешь: я действительно был мертв, не в коме, не во сне»). В гневе Лазаря нет места почтению: теперь ему досаждают люди «с тупыми лицами» («with their dumb faces»), и виноват в этом Христос.
В переводе же их диалог предстает в совершенно ином свете: осуждение и недовольство Лазаря прослеживаются не так явно. «Ведь я был мертв, я не забылся сном», «теперь они приходят посмотреть, как я ломаю хлеб и пью вино» — фразы, стилистически окрашенные у Константайна, у Тиновицкой становятся более нейтральными. По-другому выражается и другая сторона их отношений. Лазарь в переводе боится Христа: «И даже ты теперь внушаешь страх», «Подслушал, верно, как кричу во сне…», в то время как в английском тексте настоящая причина страха — это пережитое Лазарем («you too make me afraid // Of my own cold heart»), а Христос — только напоминание об этом.
В оригинале Лазаря больше всего пугают память о смерти и неестественность его новой жизни. Это видно в упомянутом выше фрагменте, но в переводе его передать трудно. Тиновицкая сохраняет ключевые образы и мотивы: страх, недоверие, неживое сердце («мне странен моего же сердца стук» и «my own cold heart») и в целом осознание собственной смерти, но переставляет их местами. У Константайна Лазарь говорит, что Христос наводит на него страх, в конце строфы, а причина этого страха раскрывается уже в следующей. В переводе же строчки про сны («Подслушал верно, как кричу во сне») и про страх («И даже ты теперь внушаешь страх») меняются местами, а строчка о сердце остается на том же месте, из-за чего разрушается анжамбеман и теряется связь между фрагментами. Получается, будто Лазаря пугают не напоминания о смерти, а сам Христос и его знание. Переводчица даже ставит тире между первой и второй строками, чем окончательно закрепляет всеведение Христа как причину ужаса героя: «И даже ты теперь внушаешь страх — / Откуда о моих проведал снах? / Подслушал, верно…» Это тоже влияет на восприятие отношений Лазаря и Христа — страх как бы разделяет их, ставит одного выше другого.
Говоря об образе Христа, стоит обсудить еще одну фразу. В той же строфе Лазарь говорит: «you too are curious», дословно — «ты тоже любопытен», чем подчеркивает человеческую природу Учителя. На мой взгляд, это перекликается со строкой «even the tactful plead / With dumb faces to be told something» (дословно: «с тупыми лицами почтительно умоляют что-то им рассказать»). Она намекает, что все — в том числе Христос — ждут от Лазаря каких-то откровений, считают, что смерть и воскресение дали ему какое-то тайное знание. Тем самым Константайн ставит Христа в один ряд с обычными людьми «с тупыми лицами» и отсылает к библейскому сюжету о распятии: искренний человеческий интерес к смерти и воскресению напоминает о том, что и ему предстоит это пережить. Кроме того, в другом стихотворении Константайна («Christ to Lazarus» — «Христос — Лазарю») есть фраза «By loving father <...> It will be done to me too, on the third day», показывающая, что Христос знает о том, что его ждет. Однако в переводе Тиновицкой строчка, указывающая в оригинале на любопытство Христа, его не передает («You too are curious, you too make me afraid» — «И даже ты теперь внушаешь страх»), соответственно, теряется элемент, приравнивающий его к обычному человеку.
В оригинале смерть предстает загадочной и жуткой — в первую очередь именно потому, что в представлении окружающих она дает некое тайное знание, которым Лазарь теперь «отказывается» поделиться. В русском переводе этот смысл не выражен так явно. Другая особенность — сравнение забытья после смерти с забытьем до рождения: «…could no more / Wish for resurrection than what we are before / Can wish for birth». В переводе «what we are before» заменено на «дитя в утробе», что как бы делает забытье более понятным и «вещественным». С другой стороны, потери отчасти компенсируются другими, более ярко окрашенными образами, связанными со смертью: так, например, «mutter» («бормочу») заменено на «кричу».
В переводе Тиновицкой многое остается за кадром: и дружеские отношения Христа и Лазаря, и загадочность смерти, и диалог автора с самим собой, а ее трактовка образа Христа действительно меняет восприятие текста. Так переводчица, вроде бы сохранив основные образы и мотивы, создала свой художественный текст, с другим наполнением и смыслами.
Смерть, гнев и ужас Лазаря: как переводчик управляет смыслами
Рецензия на перевод Е. Тиновицкой стихотворения «Лазарь — Христу» Дэвида Константайна
Стихотворение Дэвида Константайна «Лазарь — Христу», казалось бы, основано только на одном библейском сюжете, воскрешении Лазаря, но в него встраиваются и другие мотивы (например, распятие), и необычная интерпретация известных образов (например, образа Христа). Отразить все заложенные смыслы на другом языке — сложная задача.
Одно из ключевых отличий между переводом Тиновицкой и текстом оригинала — это передача деталей библейского сюжета. Так, в тексте оригинала отражено, что Лазарь — единственный друг Христа. Он обращается к Учителю, как к простому человеку, его слова похожи на упрек: «you are forgetting, I was indeed dead, not comatose, not sleeping…» («ты забываешь: я действительно был мертв, не в коме, не во сне»). В гневе Лазаря нет места почтению: теперь ему досаждают люди «с тупыми лицами» («with their dumb faces»), и виноват в этом Христос.
В переводе же их диалог предстает в совершенно ином свете: осуждение и недовольство Лазаря прослеживаются не так явно. «Ведь я был мертв, я не забылся сном», «теперь они приходят посмотреть, как я ломаю хлеб и пью вино» — фразы, стилистически окрашенные у Константайна, у Тиновицкой становятся более нейтральными. По-другому выражается и другая сторона их отношений. Лазарь в переводе боится Христа: «И даже ты теперь внушаешь страх», «Подслушал, верно, как кричу во сне…», в то время как в английском тексте настоящая причина страха — это пережитое Лазарем («you too make me afraid // Of my own cold heart»), а Христос — только напоминание об этом.
В оригинале Лазаря больше всего пугают память о смерти и неестественность его новой жизни. Это видно в упомянутом выше фрагменте, но в переводе его передать трудно. Тиновицкая сохраняет ключевые образы и мотивы: страх, недоверие, неживое сердце («мне странен моего же сердца стук» и «my own cold heart») и в целом осознание собственной смерти, но переставляет их местами. У Константайна Лазарь говорит, что Христос наводит на него страх, в конце строфы, а причина этого страха раскрывается уже в следующей. В переводе же строчки про сны («Подслушал верно, как кричу во сне») и про страх («И даже ты теперь внушаешь страх») меняются местами, а строчка о сердце остается на том же месте, из-за чего разрушается анжамбеман и теряется связь между фрагментами. Получается, будто Лазаря пугают не напоминания о смерти, а сам Христос и его знание. Переводчица даже ставит тире между первой и второй строками, чем окончательно закрепляет всеведение Христа как причину ужаса героя: «И даже ты теперь внушаешь страх — / Откуда о моих проведал снах? / Подслушал, верно…» Это тоже влияет на восприятие отношений Лазаря и Христа — страх как бы разделяет их, ставит одного выше другого.
Говоря об образе Христа, стоит обсудить еще одну фразу. В той же строфе Лазарь говорит: «you too are curious», дословно — «ты тоже любопытен», чем подчеркивает человеческую природу Учителя. На мой взгляд, это перекликается со строкой «even the tactful plead / With dumb faces to be told something» (дословно: «с тупыми лицами почтительно умоляют что-то им рассказать»). Она намекает, что все — в том числе Христос — ждут от Лазаря каких-то откровений, считают, что смерть и воскресение дали ему какое-то тайное знание. Тем самым Константайн ставит Христа в один ряд с обычными людьми «с тупыми лицами» и отсылает к библейскому сюжету о распятии: искренний человеческий интерес к смерти и воскресению напоминает о том, что и ему предстоит это пережить. Кроме того, в другом стихотворении Константайна («Christ to Lazarus» — «Христос — Лазарю») есть фраза «By loving father <...> It will be done to me too, on the third day», показывающая, что Христос знает о том, что его ждет. Однако в переводе Тиновицкой строчка, указывающая в оригинале на любопытство Христа, его не передает («You too are curious, you too make me afraid» — «И даже ты теперь внушаешь страх»), соответственно, теряется элемент, приравнивающий его к обычному человеку.
В оригинале смерть предстает загадочной и жуткой — в первую очередь именно потому, что в представлении окружающих она дает некое тайное знание, которым Лазарь теперь «отказывается» поделиться. В русском переводе этот смысл не выражен так явно. Другая особенность — сравнение забытья после смерти с забытьем до рождения: «…could no more / Wish for resurrection than what we are before / Can wish for birth». В переводе «what we are before» заменено на «дитя в утробе», что как бы делает забытье более понятным и «вещественным». С другой стороны, потери отчасти компенсируются другими, более ярко окрашенными образами, связанными со смертью: так, например, «mutter» («бормочу») заменено на «кричу».
В переводе Тиновицкой многое остается за кадром: и дружеские отношения Христа и Лазаря, и загадочность смерти, и диалог автора с самим собой, а ее трактовка образа Христа действительно меняет восприятие текста. Так переводчица, вроде бы сохранив основные образы и мотивы, создала свой художественный текст, с другим наполнением и смыслами.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Вера Веремеева
Морская Франция
Рецензия на перевод М. Яснова стихотворения «Морской пейзаж» Поля Верлена
Поэт Михаил Яснов, в детстве веселивший нас чудесным образом Чучела-Мяучела, открылся мне с новой стороны, когда я начала изучать французскую литературу. В его переводе, как выяснилось, мы читаем Поля Верлена, Шарля Бодлера, Эдмона Ростана и других классиков европейской поэзии. Особенности переводческого стиля Яснова я решила рассмотреть на примере стихотворения Поля Верлена «Marine». Комментируя составленный мной подстрочник, хочется обратить внимание на моменты, которые отличают перевод от текста французского поэта.
Стоит начать с того, что само название «Marine» (дословный перевод — «морской») Михаил Яснов интерпретировал как «Морской пейзаж» (в переводе Брюсова «Марина», у Сологуба — «Моряна», у других переводчиков — «Морское»). Отсутствие субстантивации прилагательного в рассматриваемом переводе связано, по всей видимости, с желанием конкретизировать, о чем пойдет речь в стихотворении. Дополнительно поэтизировать пейзажную зарисовку, проводя параллели с женским именем, как, например, Сологуб, Яснов тем более не стал.
В стихотворениях речь идет о буре в океане. Верлен персонифицирует природу, наделяя ее человеческими свойствами, и в переводе это отражено. Образ океана возникает первым, у обоих поэтов он и есть действующее лицо. У Верлена океан «гудит» («sonore») и «трепещет, пульсирует» («palpite»). У Яснова океан также представлен в звуке — он «рокочет», и в действии — он «клокочет» волной. При этом океан у Верлена спокойнее: он «гудит», то есть издает протяжный, монотонный звук, и «трепещет» — колеблется, дрожит. А в русской трактовке океан наделен большей страстью — он «рокочет» и «клокочет» — глагол здесь обозначает именно действие, на которое «луна глядит» (а не которое «слышит»); звуков и движения он производит больше.
Яснов точен в переводе, создавая образ «la lune en deuil», «луны в трауре», «под взглядом» («sous l'oeil») которой разворачивается действие. В русском варианте метафора-олицетворение «она глядит» используется для выразительности речи.
И в стихотворении Верлена, и в переводе Яснова встречается синтаксический параллелизм. Три придаточных части сложного предложения начинаются с «(et) que», в русском варианте — с союзного слова «как». Параллелизм добавляет экспрессии и способствует нарастанию эмоций. В обоих текстах присутствует градация.
Эпитеты в переводе отличаются от тех, которые мы наблюдаем в оригинале. У Верлена «un éclair brutal et sinistre» — «молния грубая и зловещая», у Яснова «молния кривая». Эпитет Верлена «bonds convulsifs» («судорожные прыжки») Яснов переводит по-своему: «несутся, бока взбугрив». Так по-разному поэты описывают бушующие волны океана.
В переводе мы читаем «буря необъятна», а во французском стихотворении определения у бури нет. Более того, в оригинале не используется слово «буря», употреблено существительное «l'ouragan» — «ураган». Отметим, что буря и ураган отличаются интенсивностью ветра, при этом ураган считается более мощным и масштабным природным явлением.
Кульминационный финал перевода также отличается от оригинального. У Верлена «rugit le tonnerre formidablement» — «ревет гром страшно/чудовищно»: поэт обращает внимание на звуковую картину происходящего. А в переводе Яснова — «тысячекратно грому вторит гром» — акцент сделан на продолжительности процесса, и качественно-количественным наречием «тысячекратно» подчеркивается длительность бури.
Четыре катрена стихотворения Верлена соответствуют четырем четверостишиям перевода Яснова. Структура произведения сохраняется. Кроме того, в переводе соблюдается опоясывающая рифма (ABBA), используемая во французском оригинале. Яснов максимально точно воссоздал интонационно-ритмический образ поэтики Верлена. В русском варианте сохраняется характерная для французского языка звукопись. И в стихотворении «Marine», и в переводе наблюдается аллитерация: частый повтор звука «р» (у Верлена 13 раз, у Яснова 17 раз) применяется для передачи звуков природы и, находясь в группе согласных (гр, кр, хр, взр), подчеркивает накал разыгравшейся бури.
В стихотворении Верлена традиционно присутствует цветопись, и здесь поэт использует контраст: le ciel de bristé (небо темное/коричневое/смуглое) и zigzag clair (светлый зигзаг). У Яснова это не выражено так явно. Условно цветным можно назвать определение «мрачный». Причем в рамках одной строфы используются однокоренные «мрак» и «мрачно», видимо, для понимания этих слов в двух значениях: прямом — «погруженный во мрак, темный», и переносном — «печально-угрюмый». Так Яснов компенсирует потерю контраста за счет словесной игры с двумя значениями слова.
Работая с французским стихотворением, Яснов не стремился передать все нюансы: важнее было сохранить впечатление, а это почти невозможно без небольших отклонений от оригинала. Неслучайно поэт называл перевод «искусством потерь», подчеркивая, что вдвойне прекрасно, если есть возможность читать произведения на том языке, на котором их создал автор.
Работая с французским стихотворением, Яснов не стремился передать все нюансы: важнее было сохранить впечатление, а это почти невозможно без небольших отклонений от оригинала. Неслучайно поэт называл перевод «искусством потерь», подчеркивая, что вдвойне прекрасно, если есть возможность читать произведения на том языке, на котором их создал автор.
Морская Франция
Рецензия на перевод М. Яснова стихотворения «Морской пейзаж» Поля Верлена
Поэт Михаил Яснов, в детстве веселивший нас чудесным образом Чучела-Мяучела, открылся мне с новой стороны, когда я начала изучать французскую литературу. В его переводе, как выяснилось, мы читаем Поля Верлена, Шарля Бодлера, Эдмона Ростана и других классиков европейской поэзии. Особенности переводческого стиля Яснова я решила рассмотреть на примере стихотворения Поля Верлена «Marine». Комментируя составленный мной подстрочник, хочется обратить внимание на моменты, которые отличают перевод от текста французского поэта.
Стоит начать с того, что само название «Marine» (дословный перевод — «морской») Михаил Яснов интерпретировал как «Морской пейзаж» (в переводе Брюсова «Марина», у Сологуба — «Моряна», у других переводчиков — «Морское»). Отсутствие субстантивации прилагательного в рассматриваемом переводе связано, по всей видимости, с желанием конкретизировать, о чем пойдет речь в стихотворении. Дополнительно поэтизировать пейзажную зарисовку, проводя параллели с женским именем, как, например, Сологуб, Яснов тем более не стал.
В стихотворениях речь идет о буре в океане. Верлен персонифицирует природу, наделяя ее человеческими свойствами, и в переводе это отражено. Образ океана возникает первым, у обоих поэтов он и есть действующее лицо. У Верлена океан «гудит» («sonore») и «трепещет, пульсирует» («palpite»). У Яснова океан также представлен в звуке — он «рокочет», и в действии — он «клокочет» волной. При этом океан у Верлена спокойнее: он «гудит», то есть издает протяжный, монотонный звук, и «трепещет» — колеблется, дрожит. А в русской трактовке океан наделен большей страстью — он «рокочет» и «клокочет» — глагол здесь обозначает именно действие, на которое «луна глядит» (а не которое «слышит»); звуков и движения он производит больше.
Яснов точен в переводе, создавая образ «la lune en deuil», «луны в трауре», «под взглядом» («sous l'oeil») которой разворачивается действие. В русском варианте метафора-олицетворение «она глядит» используется для выразительности речи.
И в стихотворении Верлена, и в переводе Яснова встречается синтаксический параллелизм. Три придаточных части сложного предложения начинаются с «(et) que», в русском варианте — с союзного слова «как». Параллелизм добавляет экспрессии и способствует нарастанию эмоций. В обоих текстах присутствует градация.
Эпитеты в переводе отличаются от тех, которые мы наблюдаем в оригинале. У Верлена «un éclair brutal et sinistre» — «молния грубая и зловещая», у Яснова «молния кривая». Эпитет Верлена «bonds convulsifs» («судорожные прыжки») Яснов переводит по-своему: «несутся, бока взбугрив». Так по-разному поэты описывают бушующие волны океана.
В переводе мы читаем «буря необъятна», а во французском стихотворении определения у бури нет. Более того, в оригинале не используется слово «буря», употреблено существительное «l'ouragan» — «ураган». Отметим, что буря и ураган отличаются интенсивностью ветра, при этом ураган считается более мощным и масштабным природным явлением.
Кульминационный финал перевода также отличается от оригинального. У Верлена «rugit le tonnerre formidablement» — «ревет гром страшно/чудовищно»: поэт обращает внимание на звуковую картину происходящего. А в переводе Яснова — «тысячекратно грому вторит гром» — акцент сделан на продолжительности процесса, и качественно-количественным наречием «тысячекратно» подчеркивается длительность бури.
Четыре катрена стихотворения Верлена соответствуют четырем четверостишиям перевода Яснова. Структура произведения сохраняется. Кроме того, в переводе соблюдается опоясывающая рифма (ABBA), используемая во французском оригинале. Яснов максимально точно воссоздал интонационно-ритмический образ поэтики Верлена. В русском варианте сохраняется характерная для французского языка звукопись. И в стихотворении «Marine», и в переводе наблюдается аллитерация: частый повтор звука «р» (у Верлена 13 раз, у Яснова 17 раз) применяется для передачи звуков природы и, находясь в группе согласных (гр, кр, хр, взр), подчеркивает накал разыгравшейся бури.
В стихотворении Верлена традиционно присутствует цветопись, и здесь поэт использует контраст: le ciel de bristé (небо темное/коричневое/смуглое) и zigzag clair (светлый зигзаг). У Яснова это не выражено так явно. Условно цветным можно назвать определение «мрачный». Причем в рамках одной строфы используются однокоренные «мрак» и «мрачно», видимо, для понимания этих слов в двух значениях: прямом — «погруженный во мрак, темный», и переносном — «печально-угрюмый». Так Яснов компенсирует потерю контраста за счет словесной игры с двумя значениями слова.
Работая с французским стихотворением, Яснов не стремился передать все нюансы: важнее было сохранить впечатление, а это почти невозможно без небольших отклонений от оригинала. Неслучайно поэт называл перевод «искусством потерь», подчеркивая, что вдвойне прекрасно, если есть возможность читать произведения на том языке, на котором их создал автор.
Работая с французским стихотворением, Яснов не стремился передать все нюансы: важнее было сохранить впечатление, а это почти невозможно без небольших отклонений от оригинала. Неслучайно поэт называл перевод «искусством потерь», подчеркивая, что вдвойне прекрасно, если есть возможность читать произведения на том языке, на котором их создал автор.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Ксения Щербинина
Соперник сопернику рознь: почему ткацкий станок и поэтический перевод ближе, чем кажется
Рецензия на переводы «Оды Кассандре» Пьера де Ронсара
В корне поэзии лежит ограниченный материал, из которого поэты создают разнообразное текстовое полотно. Стихотворение сливается со стихотворением, и при взгляде на общую картину наблюдается не прерывающееся веками поэтическое слово. Важен не только сюжет или смысловой ряд, но и каждый образ, звук. Вынуть любую деталь — сломать механизм.
Какова тогда роль переводчика? Нужно сохранить и одновременно перекроить ткань стихотворения, сделать его понятным для другой культуры, но оставить прежним, изменив только язык изложения. Штрихи определяют то, каким будет целое. Переводчик, не имея возможности быть прозрачным стеклом, задает свою точку зрения.
Рецензия в ваших руках посвящена оценке взглядов нескольких переводчиков на «Оду Кассандре» Пьера де Ронсара.
Кассандре Сальвиати посвящен первый цикл поэта. Они встретились в 1546 году, когда ей было тринадцать лет. Пьер Ронсар влюбился в девушку, посвятил ей более ста стихотворений, но отпустил, когда через год она вышла замуж. «Ода Кассандре» — это не столько воспевание уникальной красоты Кассандры, сколько философское наблюдение за ее угасанием. Центральным выступает образ розы, символ девичьей красоты. Ода строится по классической схеме тезис–антитезис–синтез, в каждой из строф по шесть восьмистопных строк. Постоянно сохраняющийся размер создает ощущение непоколебимости, твердости мысли. Эта мысль — природный закон круговорота жизни и хода времени, а не частный случай проявления чувства.
Первая строфа соответствует канону классической оды. Во второй строфе гармония нарушается: «voyez comme en peu d’espace» («посмотрите, как ей осталось мало времени»), причем понятие «espace» («космос») меняет свое значение и становится определенным отрезком времени. Трижды повторяется междометие «las» («увы»). Здесь как нигде ощутимо авторское присутствие, Ронсар прерывает повествовательный тон. Он обращается к природе: «Ô vrayment marastre Nature» («О, истинная мачеха Природа»), пытаясь понять, почему цветок обречен на короткую жизнь. Важно, что поэт подбирает слово «marastre» («мачеха»), а не «mère» («мама»). Природа выступает в роли прародительницы, но не занимает место матери, ведь в системе стихотворения оказывается безжалостной, как мачеха к падчерице. В третьей строфе слышен призыв: «Cueillez, cueillez vostre jeunesse» («Срывайте, срывайте свою юность»). «Юность прекрасна, как цветок, но быстротечна, а потому используйте это время, пока юношеский пыл не исчерпался» — ключевая авторская мысль.
Среди переводов трудно найти такой, в котором учтены точки концентрации смысла. В переводе Бутурлина¹ есть грубые ошибки. Например, он трактует «espace» как «пространство, площадь», но такого образа в оригинале нет. Примечательно, что Бутурлин заменяет слово «vesprée» («вечереет») на имя бога Веспера. Конкретизация отвечает задумке, однако в исходном варианте не используется, к тому же русскому читателю этот образ не знаком, и если делать замену, то, например, на Венеру (вариант: «Может быть, под Венеры взором»).
Командровская включает в систему образов новый цветок, хризантему, и это включение неоправданно. Ещё одно упущение — полная потеря образа мачехи, что, в сущности, характерно для каждого из переводов, упомянутых в рецензии.
Перевод Левика³ тоже не идеален. Кроме уже встречавшегося искажения значения слова «espace», роза как предмет вновь беспричинно сближается с лирическим героем и называется «его сестрой». Далее, Левик отказывается от мотива вечера, измерения жизни в рамках одного дня, и вместо этого выбирает зиму. И хотя это, возможно, удачный способ передать мысль, он противоречит общему истинно французскому пафосу оды, а также не согласуется с ожидаемым топосом (какая вьюга в солнечной Италии?). В другом подобном месте переводчик вовсе избавляется от этой метафоры, перенося события на другое время суток: «A point perdu cette vêsprée» («И вот — уже увяла днем»). Но есть и сильные стороны: в этом варианте наиболее точно передана ритмика и рифмовка, сохранено особенное отношение автора к юности как к источнику радости; мысль не перетекает в размышления о неизбежности старения (что свойственно переводам Бутурлина и Командровской).
«Автору угрожают две опасности со стороны переводчика, две свободы: преувеличение или преуменьшение. Мне кажется, в интересах стихотворения и то, и другое в какой-то мере допустимо» — пишет в статье, посвященной переводческому ремеслу, Белла Ахмадулина. Отступления в переводе неизбежны, и потому важнее обращать внимание на то, что все-таки удалось сохранить и красиво обыграть. С этой точки зрения наиболее удачным смотрится перевод Левика, и не случайно чаще всего в антологиях на русском языке публикуется именно он.
Соперник сопернику рознь: почему ткацкий станок и поэтический перевод ближе, чем кажется
Рецензия на переводы «Оды Кассандре» Пьера де Ронсара
В корне поэзии лежит ограниченный материал, из которого поэты создают разнообразное текстовое полотно. Стихотворение сливается со стихотворением, и при взгляде на общую картину наблюдается не прерывающееся веками поэтическое слово. Важен не только сюжет или смысловой ряд, но и каждый образ, звук. Вынуть любую деталь — сломать механизм.
Какова тогда роль переводчика? Нужно сохранить и одновременно перекроить ткань стихотворения, сделать его понятным для другой культуры, но оставить прежним, изменив только язык изложения. Штрихи определяют то, каким будет целое. Переводчик, не имея возможности быть прозрачным стеклом, задает свою точку зрения.
Рецензия в ваших руках посвящена оценке взглядов нескольких переводчиков на «Оду Кассандре» Пьера де Ронсара.
Кассандре Сальвиати посвящен первый цикл поэта. Они встретились в 1546 году, когда ей было тринадцать лет. Пьер Ронсар влюбился в девушку, посвятил ей более ста стихотворений, но отпустил, когда через год она вышла замуж. «Ода Кассандре» — это не столько воспевание уникальной красоты Кассандры, сколько философское наблюдение за ее угасанием. Центральным выступает образ розы, символ девичьей красоты. Ода строится по классической схеме тезис–антитезис–синтез, в каждой из строф по шесть восьмистопных строк. Постоянно сохраняющийся размер создает ощущение непоколебимости, твердости мысли. Эта мысль — природный закон круговорота жизни и хода времени, а не частный случай проявления чувства.
Первая строфа соответствует канону классической оды. Во второй строфе гармония нарушается: «voyez comme en peu d’espace» («посмотрите, как ей осталось мало времени»), причем понятие «espace» («космос») меняет свое значение и становится определенным отрезком времени. Трижды повторяется междометие «las» («увы»). Здесь как нигде ощутимо авторское присутствие, Ронсар прерывает повествовательный тон. Он обращается к природе: «Ô vrayment marastre Nature» («О, истинная мачеха Природа»), пытаясь понять, почему цветок обречен на короткую жизнь. Важно, что поэт подбирает слово «marastre» («мачеха»), а не «mère» («мама»). Природа выступает в роли прародительницы, но не занимает место матери, ведь в системе стихотворения оказывается безжалостной, как мачеха к падчерице. В третьей строфе слышен призыв: «Cueillez, cueillez vostre jeunesse» («Срывайте, срывайте свою юность»). «Юность прекрасна, как цветок, но быстротечна, а потому используйте это время, пока юношеский пыл не исчерпался» — ключевая авторская мысль.
Среди переводов трудно найти такой, в котором учтены точки концентрации смысла. В переводе Бутурлина¹ есть грубые ошибки. Например, он трактует «espace» как «пространство, площадь», но такого образа в оригинале нет. Примечательно, что Бутурлин заменяет слово «vesprée» («вечереет») на имя бога Веспера. Конкретизация отвечает задумке, однако в исходном варианте не используется, к тому же русскому читателю этот образ не знаком, и если делать замену, то, например, на Венеру (вариант: «Может быть, под Венеры взором»).
Командровская включает в систему образов новый цветок, хризантему, и это включение неоправданно. Ещё одно упущение — полная потеря образа мачехи, что, в сущности, характерно для каждого из переводов, упомянутых в рецензии.
Перевод Левика³ тоже не идеален. Кроме уже встречавшегося искажения значения слова «espace», роза как предмет вновь беспричинно сближается с лирическим героем и называется «его сестрой». Далее, Левик отказывается от мотива вечера, измерения жизни в рамках одного дня, и вместо этого выбирает зиму. И хотя это, возможно, удачный способ передать мысль, он противоречит общему истинно французскому пафосу оды, а также не согласуется с ожидаемым топосом (какая вьюга в солнечной Италии?). В другом подобном месте переводчик вовсе избавляется от этой метафоры, перенося события на другое время суток: «A point perdu cette vêsprée» («И вот — уже увяла днем»). Но есть и сильные стороны: в этом варианте наиболее точно передана ритмика и рифмовка, сохранено особенное отношение автора к юности как к источнику радости; мысль не перетекает в размышления о неизбежности старения (что свойственно переводам Бутурлина и Командровской).
«Автору угрожают две опасности со стороны переводчика, две свободы: преувеличение или преуменьшение. Мне кажется, в интересах стихотворения и то, и другое в какой-то мере допустимо» — пишет в статье, посвященной переводческому ремеслу, Белла Ахмадулина. Отступления в переводе неизбежны, и потому важнее обращать внимание на то, что все-таки удалось сохранить и красиво обыграть. С этой точки зрения наиболее удачным смотрится перевод Левика, и не случайно чаще всего в антологиях на русском языке публикуется именно он.
Поздравляем!
Наконец ты добрел до зала, в котором находятся тексты, написанные на твоем языке, но не обычные, а непереводимые. Здесь ты найдешь примеры художественных произведений, насыщенных или даже перенасыщенных отсылками к русской культуре и словами, понятными в первую очередь носителям русского языка.
Наконец ты добрел до зала, в котором находятся тексты, написанные на твоем языке, но не обычные, а непереводимые. Здесь ты найдешь примеры художественных произведений, насыщенных или даже перенасыщенных отсылками к русской культуре и словами, понятными в первую очередь носителям русского языка.
Ксения Щербинина
***
Ребятня со всего села собралась в сенках у Коли, ожидая местного рефери. Давеча договорились провести шахматный турнир: теперь сидят, ждут городских, умеющих в этой науке, травят анекдоты, коротают время:
— Вот, значит, еще один, — говорит запевала. — Как чукча проверяет, какие спички хорошие?
У Сашки батя служил морпехом на севере. Поэтому деревенские мальчишки верили Сашкиным рассказам о далеких народах, и стоит сказать, что среди них были и правдивые.
— Вот, вынимает он, значит, из коробка одну спичку, чиркает, — Сашка оглядел публику, готовую разразиться хохотом. — Если она не загорится, значит плохая, он ее выбрасывает.
Тут обязательно надо выдержать мхатовскую паузу, иначе анекдот не получится.
— А если загорается, значит хорошая, и он ее аккуратно засовывает обратно!
Раздался громкий смех. В уральской деревне чукчи – почти что неведомые звери. Легко было верить небылицам про то, что ты никогда не видел.
Пришли городские, и молодчики в сенках поумолкли. С серьезным видом два очкарика прошли к своим местам, и вместе с ними была девочка — сестра одного из приезжих. Она смыслила в шахматах, поэтому взялась судить.
По рядам прошелся шепоток.
— Спортсменка, комсомолка, — в шутку перекидывались между собой мальчишки, — и просто красавица.
Они делали это настолько тихо, чтобы, не дай Бог, она не услышала: не принято. Надо сначала отобрать игрушки или хотя бы дернуть за косу.
***
Ребятня со всего села собралась в сенках у Коли, ожидая местного рефери. Давеча договорились провести шахматный турнир: теперь сидят, ждут городских, умеющих в этой науке, травят анекдоты, коротают время:
— Вот, значит, еще один, — говорит запевала. — Как чукча проверяет, какие спички хорошие?
У Сашки батя служил морпехом на севере. Поэтому деревенские мальчишки верили Сашкиным рассказам о далеких народах, и стоит сказать, что среди них были и правдивые.
— Вот, вынимает он, значит, из коробка одну спичку, чиркает, — Сашка оглядел публику, готовую разразиться хохотом. — Если она не загорится, значит плохая, он ее выбрасывает.
Тут обязательно надо выдержать мхатовскую паузу, иначе анекдот не получится.
— А если загорается, значит хорошая, и он ее аккуратно засовывает обратно!
Раздался громкий смех. В уральской деревне чукчи – почти что неведомые звери. Легко было верить небылицам про то, что ты никогда не видел.
Пришли городские, и молодчики в сенках поумолкли. С серьезным видом два очкарика прошли к своим местам, и вместе с ними была девочка — сестра одного из приезжих. Она смыслила в шахматах, поэтому взялась судить.
По рядам прошелся шепоток.
— Спортсменка, комсомолка, — в шутку перекидывались между собой мальчишки, — и просто красавица.
Они делали это настолько тихо, чтобы, не дай Бог, она не услышала: не принято. Надо сначала отобрать игрушки или хотя бы дернуть за косу.
Tilda Publishing
Надежда Локтионова
Тяготы придворной жизни
Встречаются в трипятнадцатом царстве придворный аквизитор и андеррайтер, долго языками треплют, тут один другому и говорит:
— Все эти скоморохи авоськой стебанутые. Вот бежит он по улице и на автопилоте по сторонам даже не смотрит. Врезался в меня и стоит, смотрит как баран на новые ворота и воет белугой.
— Занятно, — отвечает аквизитор, — а я вот шел недавно, а в соседнем дворе кум мой воду мутит.
— И что, грязная? — удивился андеррайтер.
— Балбес! Он у корзинщика курицу украл и все бегает, пытается следы замести. Мы с ним когда-то пуд соли съели, но я бежал акафист читать. Так и не помог товарищу.
— Ну ты и простофиля! — возмутился андеррайтер. — Его жена все глаза выплакала, как его в темницу кинули.
— Согласен, нехорошо получилось, но, знаешь, что выросло, то выросло. Совесть меня не мучает. А пойдем-ка в баню, что ж просто трепаться.
— Фу, еще и браниться удумал.
Тяготы придворной жизни
Встречаются в трипятнадцатом царстве придворный аквизитор и андеррайтер, долго языками треплют, тут один другому и говорит:
— Все эти скоморохи авоськой стебанутые. Вот бежит он по улице и на автопилоте по сторонам даже не смотрит. Врезался в меня и стоит, смотрит как баран на новые ворота и воет белугой.
— Занятно, — отвечает аквизитор, — а я вот шел недавно, а в соседнем дворе кум мой воду мутит.
— И что, грязная? — удивился андеррайтер.
— Балбес! Он у корзинщика курицу украл и все бегает, пытается следы замести. Мы с ним когда-то пуд соли съели, но я бежал акафист читать. Так и не помог товарищу.
— Ну ты и простофиля! — возмутился андеррайтер. — Его жена все глаза выплакала, как его в темницу кинули.
— Согласен, нехорошо получилось, но, знаешь, что выросло, то выросло. Совесть меня не мучает. А пойдем-ка в баню, что ж просто трепаться.
— Фу, еще и браниться удумал.
Tilda Publishing
Анастасия Головина
Не в потоке и не в ресурсе
В этот день я шла в Питере по поребрику в мой любимый университет, который все студенты в шутку зовут «ХСЭ». Мой корпус не такой эстетичный, как на Покре в Москве, но ничего страшного. Он мне нравился все равно.
У меня было прекрасное настроение. Знаете, настолько прекрасное, что я напевала:
«Матушка-земля, белая березонька,
Для меня – Святая Русь, для других – занозонька.
Сколько мне еще годочков у кукушки поспрошать,
Про любовь свою девичью на ромашке погадать.
Ключевой воды студеной, в сотах свежего медку,
В чистом поле темной ночью в небе звездном утону».
Хоть и раньше я считала эту песню кринжем, но с момента обучения на филфаке я преисполнилась. Теперь фольклор – моя любовь.
Прошло полчаса, и я уже была в своем любимом вузе. И вот, я зашла, села в аудиторию, а ко мне подсаживается какой-то незнакомый парень. На вид, конечно, краш, прямо как Арсений Попов, но такое ощущение, что у нас на филфаке его не было. Осматриваюсь вокруг. О нет! Это не моя аудитория. Я быстро вскочила, словно зайка-выбегайка. Через минуту до меня дошло, что я опаздываю на первую пару. И вот, захожу я наконец-то в свой кабинет. Все внутри меня пело: «Ура, это победа!» Преподаватель грозно посмотрел на меня. Ну а что? Ведь в жизни каждого человека бывают моменты, когда зашел не в ту дверь! На первой паре мы разговаривали о поэзии. Так вышло, что я разбирала стихотворение Алексея Крученых:
«Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз».
Я очень долго ломала голову. Если честно, не понимаю, чем руководствовался автор, когда писал это. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Кажется, что об этом Крученых не знал, к сожалению.
На следующей паре мы разбирали сказки народов мира. Мне показалось, что это вообще, как раз плюнуть. Даже если не знаешь об авторстве Перро, легко догадаться, что «Красная Шапочка» — иностранная сказка. У нас обычно с пирожками идут от бабушки, а не к ней. Далее почему-то мы резко переключились на Некрасова. В принципе, не видно разницы между вопросами «Кто виноват?» и «Кому на Руси жить хорошо?», поэтому я решила отвлечься и послушать моего любимку – Меладзе. Самбу белого мотылька даже потом станцевать захотелось, но я держалась. И ведь прекрасно знаю, что дeлy врeмя, а пoтexe чac, но сегодня я была не в потоке и не в ресурсе.
Так и прошел мой день из жизни студента.
Не в потоке и не в ресурсе
В этот день я шла в Питере по поребрику в мой любимый университет, который все студенты в шутку зовут «ХСЭ». Мой корпус не такой эстетичный, как на Покре в Москве, но ничего страшного. Он мне нравился все равно.
У меня было прекрасное настроение. Знаете, настолько прекрасное, что я напевала:
«Матушка-земля, белая березонька,
Для меня – Святая Русь, для других – занозонька.
Сколько мне еще годочков у кукушки поспрошать,
Про любовь свою девичью на ромашке погадать.
Ключевой воды студеной, в сотах свежего медку,
В чистом поле темной ночью в небе звездном утону».
Хоть и раньше я считала эту песню кринжем, но с момента обучения на филфаке я преисполнилась. Теперь фольклор – моя любовь.
Прошло полчаса, и я уже была в своем любимом вузе. И вот, я зашла, села в аудиторию, а ко мне подсаживается какой-то незнакомый парень. На вид, конечно, краш, прямо как Арсений Попов, но такое ощущение, что у нас на филфаке его не было. Осматриваюсь вокруг. О нет! Это не моя аудитория. Я быстро вскочила, словно зайка-выбегайка. Через минуту до меня дошло, что я опаздываю на первую пару. И вот, захожу я наконец-то в свой кабинет. Все внутри меня пело: «Ура, это победа!» Преподаватель грозно посмотрел на меня. Ну а что? Ведь в жизни каждого человека бывают моменты, когда зашел не в ту дверь! На первой паре мы разговаривали о поэзии. Так вышло, что я разбирала стихотворение Алексея Крученых:
«Дыр бул щыл
убеш щур
скум
вы со бу
р л эз».
Я очень долго ломала голову. Если честно, не понимаю, чем руководствовался автор, когда писал это. Слово не воробей, вылетит — не поймаешь. Кажется, что об этом Крученых не знал, к сожалению.
На следующей паре мы разбирали сказки народов мира. Мне показалось, что это вообще, как раз плюнуть. Даже если не знаешь об авторстве Перро, легко догадаться, что «Красная Шапочка» — иностранная сказка. У нас обычно с пирожками идут от бабушки, а не к ней. Далее почему-то мы резко переключились на Некрасова. В принципе, не видно разницы между вопросами «Кто виноват?» и «Кому на Руси жить хорошо?», поэтому я решила отвлечься и послушать моего любимку – Меладзе. Самбу белого мотылька даже потом станцевать захотелось, но я держалась. И ведь прекрасно знаю, что дeлy врeмя, а пoтexe чac, но сегодня я была не в потоке и не в ресурсе.
Так и прошел мой день из жизни студента.
Tilda Publishing
Вера Веремеева
Русская хандра
Одолела меня русская хандра
На улице с утра льет как из ведра
Весь этот беспредел меня добил
Настолько, что я аж чуть не запил
Моё бытие сложно как дыр бул щыл
В час пик в метро стою совсем без сил
На пары я пойду под дулом пистолета
Учиться буду я, авось, лишь в следующем году
Дожить, дожить бы мне до лета,
И больше я в шарагу не приду
Вернусь, когда на горке свистнет рак
Иль Греку резко цапнет он за руку?..
Но, впрочем Грека сам же виноват
Не надо было в реку совать руку.
Русская хандра
Одолела меня русская хандра
На улице с утра льет как из ведра
Весь этот беспредел меня добил
Настолько, что я аж чуть не запил
Моё бытие сложно как дыр бул щыл
В час пик в метро стою совсем без сил
На пары я пойду под дулом пистолета
Учиться буду я, авось, лишь в следующем году
Дожить, дожить бы мне до лета,
И больше я в шарагу не приду
Вернусь, когда на горке свистнет рак
Иль Греку резко цапнет он за руку?..
Но, впрочем Грека сам же виноват
Не надо было в реку совать руку.
Tilda Publishing
Софья Кузнецова
Чисто русские лимерики
1.
есть отличное место самара
здесь отсутствует слово запара
я по волге с метлой
поплыву по прямой
а в зубах будет наша сигара
2.
жил антоха из стерлитамака
захотел он большого бигмака
но ему отказали
да еще и сказали
чтобы содой башкирской питался
3.
в заполярном суровом норильске
говорил дон жуан по-английски
так его запинали
и оттуда прогнали
вот и пусть говорит по-российски!
4.
мужичок, что отправился в мурманск
из села на окраине бийска
вдруг увидел убийство
и расстроился сильно
держит путь до новороссийска
5.
ну а там, далеко, на камчатке
мерзнут люди и ходят в перчатках
думал так некий уилл
что прогноз не открыл
и не знал что там летом двадцатка
Чисто русские лимерики
1.
есть отличное место самара
здесь отсутствует слово запара
я по волге с метлой
поплыву по прямой
а в зубах будет наша сигара
2.
жил антоха из стерлитамака
захотел он большого бигмака
но ему отказали
да еще и сказали
чтобы содой башкирской питался
3.
в заполярном суровом норильске
говорил дон жуан по-английски
так его запинали
и оттуда прогнали
вот и пусть говорит по-российски!
4.
мужичок, что отправился в мурманск
из села на окраине бийска
вдруг увидел убийство
и расстроился сильно
держит путь до новороссийска
5.
ну а там, далеко, на камчатке
мерзнут люди и ходят в перчатках
думал так некий уилл
что прогноз не открыл
и не знал что там летом двадцатка
Tilda Publishing
Евгения Железнова
Не совсем русские лимерики
1.
Проживала в Триоре старушка,
Что-то кошке шептала на ушко,
Но однажды нашли
У нее три метлы
И сожгли и ее, и зверюшку.
2.
В центре старого города Ницца
поселилась простая певица,
но соседи одни
ночью спать не могли
и прогнали оттуда певицу.
3.
Жил в Воронеже Ян — режиссер
знаменитого фильма «Осел»,
только критик один
мысль не уловил
и сказал, что осел — режиссер.
Не совсем русские лимерики
1.
Проживала в Триоре старушка,
Что-то кошке шептала на ушко,
Но однажды нашли
У нее три метлы
И сожгли и ее, и зверюшку.
2.
В центре старого города Ницца
поселилась простая певица,
но соседи одни
ночью спать не могли
и прогнали оттуда певицу.
3.
Жил в Воронеже Ян — режиссер
знаменитого фильма «Осел»,
только критик один
мысль не уловил
и сказал, что осел — режиссер.
Tilda Publishing
Главный редактор
Корректор
Святослав Городецкий
Екатерина Судакова
Над альманахом работали
Редакторская коллегия
Редактор, копирайтер
Редактор, копирайтер
Редактор
Дарья Кулева
Софья Кузнецова
Мария Хабарова
Редакторская коллегия
Дарья Алехина
Редактор
Веб-разработчик
Веб-разработчик
Веб-разработчик
Ксения Щербинина
Евгения Железнова
Мария Рыкова
Дизайнерская коллегия
Елизавета Хадыева
Веб-разработчик
Дизайнер-иллюстратор
Дизайнер-иллюстратор
Дизайнер-иллюстратор
Надежда Локтионова
Дарья Игнатьева
Ксения Авраменко
Дизайнерская коллегия
Дизайнер презентации
Дизайнер презентации
Дизайнер презентации
Юлия Верник
Вера Веремеева
Анастасия Меденцева
Дизайнеры презентации
Специалист по связям с общественностью
Специалист по связям с общественностью
Аналитик данных, копирайтер
Злата Дорофеева
Анастасия Головина
Ксения Петина
Организация проекта
Елизавета Хадыева
Аналитик данных
Переводчики
Ксения Авраменко, Дарья Алехина, Светлана Беломытцева, Вера Веремеева, Юлия Верник, Анастасия Головина, Злата Дорофеева, Евгения Железнова, Дарья Игнатьевна, Анна Клявлина, Софья Кузнецова, Дарья Кулева, Надежда Локтионова, Анастасия Меденцева, Ксения Петина, Мария Рыкова, Мария Хабарова, Елизавета Хадыева, Ксения Щербинина, Сабина Халиулина
