альманах художественного перевода
ОЦ «СИРИУС». АВГУСТ 2024
БАШНЯ
Человеческий род – единственный – близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная.

Хорхе Луис Борхес,

«Вавилонская библиотека»

АЛЬМАНАХ ПЕРЕВОДНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ОЦ «СИРИУС». АВГУСТ 2024

БАШНЯ

Человеческий род – единственный – близок к угасанию, а Библиотека сохранится: освещенная, необитаемая, бесконечная.

Хорхе Луис Борхес,

«Вавилонская библиотека»

Tilda Publishing
Добро пожаловать, странник!

Наверное, ты уже исследовал все шестигранники, заглянул в каждую книгу.

Нет?

Тогда приветствуем тебя в самой отдаленной части Библиотеки — это Башня. Да-да, та самая Вавилонская башня. Здесь можно найти книги, написанные на разных языках, но переведенные на один — тот, который знаешь ты.

Наш альманах создан вокруг переводной литературы. Мы переводили с английского, французского, итальянского, испанского, греческого, венгерского, китайского и даже арабского. Вавилонская башня разрушилась — и залы нашей библиотеки расположены в оставшихся комнатах. На входе можно выбрать, что ты хочешь прочитать: прозу, поэзию или критику. По переходам ты попадешь к другим развалинам, где можно выбрать язык, с которого переведен текст.

По пути встретятся тексты классиков мировой литературы и наших современников. Одно мы можем гарантировать — вряд ли тебе доводилось читать эти тексты прежде, поскольку большинство из них переведены на русский впервые.

Чтение — это путешествие. Путешествие в пределах одной книги, автора, жанра… Наш альманах – карта для странствий между языками.
Добро пожаловать, странник!

Наверное, ты уже исследовал все шестигранники, заглянул в каждую книгу. Нет? Тогда приветствуем тебя в самой отдаленной части Библиотеки – это Башня. Да-да, та самая Вавилонская башня. Здесь можно найти книги, написанные на разных языках, но переведенные на один – тот, который знаешь ты.

Наш альманах создан вокруг переводной литературы. Мы переводили с английского, французского, итальянского, испанского, греческого, венгерского и даже китайского. Вавилонская башня разрушилась – и залы нашей библиотеки расположены в оставшихся комнатах. На входе можно выбрать, что ты хочешь прочитать: прозу, поэзию или рецензии. По переходам ты попадешь к другим развалинам, где можно выбрать язык, с которого переведен текст.

По пути встретятся тексты классиков мировой литературы и наших современников. Одно мы можем гарантировать – вряд ли тебе доводилось читать эти тексты прежде, поскольку все они переведены на русский впервые.

Чтение – это путешествие. Путешествие в пределах одной книги, автора, жанра… Наш альманах – карта для странствий между языками.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Нажимай на разделы исследуй библиотеку
Нажимай на разделы
исследуй библиотеку
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Эми Тан
Рыбьи щечки

В ту зиму, когда мне исполнилось четырнадцать, я по уши влюбилась в сына священника. В отличие от меня, он был не китайцем, а приятным на вид блондинистым американцем со светлой кожей, что придавало ему младенческий вид. Его звали Роберт. В тот год на Рождество у меня было два заветных желания: я хотела подружиться именно с этим мальчиком и иметь аккуратный носик, как у всех американцев.

Когда родители сообщили мне о том, что семья священника приглашена к нам на праздничный ужин, меня охватила тревога. Что подумает Роберт о нашем жалком китайском Рождестве? Что скажет насчет говорливых родственников, которым явно недостает американских манер? И как же, наверное, он огорчится, когда вместо запеченной индейки с бататом увидит китайскую еду?

Еще до ужина я поймала маму за странным занятием: она старательно удаляла черные прожилки со спинок мясистых креветок. Я сразу поняла, что мама решила удивить гостей и приготовить самые оригинальные блюда. Кухня кишела неприятными кучками из сырых продуктов. Там было все: и склизкие окуни, которые, выпучив глаза, молили не бросать их в кипящее масло, и сыр тофу, который напоминал сложенные стопками резиновые губки, и полная миска замоченных сушеных грибов, которым дали вторую жизнь. Парад завершала тарелка с кальмарами, до такой степени исполосованными ножом, что они походили на велосипедные шины. <...>

За ужином я совсем пала духом. <...> «Мои» радостно оживились, когда мама вынесла к столу тушеную рыбу. Роберт скривился. А когда отец устремил свою деревянную палочку к рыбьему глазу и вытащил из-под него нежную мякоть, я была готова провалиться сквозь землю. Предлагая мне мягкие рыбьи щечки, он произнес: «Эми, твое любимое».

Под конец вечера, поблагодарив маму за вкусный ужин, отец развалился на стуле и не сдержал громкой отрыжки. На что он пояснил изумленным гостям, что в Китае так принято выражать свое восхищение кулинарными навыками хозяйки. На лице Роберта проступила краска, он потупил взгляд. Со стороны священника послышался лишь тихий звук икоты, который он старательно сдерживал. В продолжение вечера я хранила гробовое молчание.

— Ты хочешь быть похожей на американских девочек, — обратилась ко мне мама, проводив гостей, — но в глубине души ты всегда должна оставаться китаянкой. — Тут она вручила мне подарок к Рождеству. Это была мини-юбка, сшитая из бежевого твида. – Ты должна гордиться своей индивидуальностью. Стыдливость тебя не украшает, – прибавила она.

Хоть я и не призналась маме, она все равно заметила мою внутреннюю тревогу и поняла, о чем я переживала. Этой истории уже много лет, я давно забыла свое детское увлечение Робертом, но до сих пор помню мамин урок, и почему она выбрала именно национальную кухню. Ведь в тот сочельник мама подала к столу только мои любимые блюда, и это было самым ценным.
Эми Тан
Рыбьи щечки

В ту зиму, когда мне исполнилось четырнадцать, я по уши влюбилась в сына священника. В отличие от меня, он был не китайцем, а приятным на вид блондинистым американцем со светлой кожей, что придавало ему младенческий вид. Его звали Роберт. В тот год на Рождество у меня было два заветных желания: я хотела подружиться именно с этим мальчиком и иметь аккуратный носик, как у всех американцев.

Когда родители сообщили мне о том, что семья священника приглашена к нам на праздничный ужин, меня охватила тревога. Что подумает Роберт о нашем жалком китайском Рождестве? Что скажет насчет говорливых родственников, которым явно недостает американских манер? И как же, наверное, он огорчится, когда вместо запеченной индейки с бататом увидит китайскую еду?

Еще до ужина я поймала маму за странным занятием: она старательно удаляла черные прожилки со спинок мясистых креветок. Я сразу поняла, что мама решила удивить гостей и приготовить самые оригинальные блюда. Кухня кишела неприятными кучками из сырых продуктов. Там было все: и склизкие окуни, которые, выпучив глаза, молили не бросать их в кипящее масло, и сыр тофу, который напоминал сложенные стопками резиновые губки, и полная миска замоченных сушеных грибов, которым дали вторую жизнь. Парад завершала тарелка с кальмарами, до такой степени исполосованными ножом, что они походили на велосипедные шины. <...>

За ужином я совсем пала духом. <...> «Мои» радостно оживились, когда мама вынесла к столу тушеную рыбу. В этот момент Роберт скривился. А когда отец устремил свою деревянную палочку к рыбьему глазу и вытащил из-под него нежную мякоть, я была готова провалиться сквозь землю. Предлагая мне мягкие рыбьи щечки, он произнес: «Эми, твое любимое».

Под конец вечера, поблагодарив маму за отличный ужин, отец развалился на стуле и не сдержал громкой отрыжки. На что он пояснил изумленным гостям, что в Китае так принято выражать свое восхищение кулинарными навыками хозяйки. На лице Роберта проступила краска, он потупил взгляд. Со стороны священника послышался лишь тихий звук икоты, который он старательно сдерживал. В продолжение вечера я хранила гробовое молчание.

— Ты хочешь быть похожей на американских девочек, — обратилась ко мне мама, проводив гостей, — но в глубине души ты всегда должна оставаться китаянкой. — Тут она вручила мне подарок к Рождеству. Это была мини-юбка, сшитая из бежевого твида. – Ты должна гордиться своей индивидуальностью. Стыдливость тебя не украшает, – прибавила она.

Хоть я и не призналась маме, она все равно заметила мою внутреннюю тревогу и поняла, о чем я переживала. Этой истории уже много лет, я давно забыла свое детское увлечение Робертом, но до сих пор помню мамин урок, и почему она выбрала именно национальную кухню. Ведь в тот сочельник мама подала к столу только мои любимые блюда, и это было самым ценным.
Перевод Ксении Авраменко
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Алекси Шерман
Постоянный заработок

Когда я устроился в «Макдоналдс», то с удивлением обнаружил, что я там единственный подросток. Мне казалось, что подростки могут найти работу только в фастфуде. Однако большинство коллег были студентами или уже выпускниками. У одного повара был даже диплом инженера-электрика. И он использовал эти знания, чтобы убедиться: в гамбургере лежат два маринованных огурчика, ровно два.
Не хочу высмеивать своих коллег. По большей части они классные. Меня бесит проклятая страна, которая вынуждает взрослых работать в «Макдоналдсе». Вот к примеру: женщина, которая работает в МакАвто, — мать-одиночка, воспитывает троих детей. Черт возьми, как она умудряется платить за всё с такой зарплатой?!

Не думаю, что это случайность — 99% моих коллег чернокожие и латиноамериканцы. Я сам коренной американец, довольно смуглый для городского индейца. Но на самом деле, единственное, что в этом «Макдоналдсе» белого цвета, — дурацкие ванильные коктейли.

Иногда я виню себя за то, что у меня такая работа. Возможно, есть другие родители, которым она нужнее, но и у меня небогатая семья. Мама — индианка, преподает в Вашингтонском университете — зарабатывает прилично, отец — белый, которого уволили из корпорации «Боинг». Теперь он не может найти работу. Похоже, рано или поздно он станет жарить картошку фри рядом со мной.

Я пытаюсь накопить на университет. В старшей школе я, как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки, поэтому у меня нет оценок за всю четырехлетнюю программу. Но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому.
Сейчас тяжелые времена: мне не так тяжело, как многим другим, но мне достаточно тяжело, чтобы согласиться на «Макдоналдс».

С нами работает пожилой белый мужчина. Настолько медлительный, что его не подпускают к кухонному оборудованию, поэтому он встречает посетителей у входа и без конца протирает столы.
Тем не менее у него ясный ум. Мне нравится его слушать. Мы вместе ходим на перерыв: надеваем пальто, чтобы не было видно униформу, берем сигареты, ныряем в переулок и курим.

Его жена умерла десять лет назад.

— Старые мужья не должны жить дольше старых жен, — вздыхает он. — Это она должна была быть вдовой, которая сидит вместе с другими вдовами и потешается над своим мертвым мужем.
Впрочем, у него была подруга. Точнее, несколько подруг.
— Когда ты одинокий мужчина в доме престарелых, часто танцуешь с разными женщинами.
— И вы, стариканы, называете это танцами? — спросил я. — Да ты, похоже, самый седой плейбой на свете.

Спустя несколько месяцев такой «сигаретной» дружбы, он попросил обращаться к нему Старче.
— Разве не так вы, индейцы, называете уважаемых старейшин? — поинтересовался он. — Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. «Старче» звучит как царская фамилия.

Все четверо моих бабушек и дедушек, двое индейцев и двое белых, умерли до моего рождения, поэтому я не знал никаких семейных традиций. Мне был необходим свой Старче. Его очень не хватало.
— Старче, — проговорил я, — нам пора обратно.

Он расплылся в улыбке — никогда такого не видел. Он ценил уважение, а я ценил возможность его уважать. В этой несчастной стране уважение — единственное, что большинство из нас может себе позволить.

Алекси Шерман
Постоянный заработок

Когда я устроился в «Макдоналдс», то с удивлением обнаружил, что я там единственный подросток. Мне казалось, что подростки могут найти работу только в фастфуде. Однако большинство коллег были студентами или уже выпускниками. У одного повара был даже диплом инженера-электрика. И он использовал эти знания, чтобы убедиться: в гамбургере лежат два маринованных огурчика, ровно два.
Не хочу высмеивать своих коллег. По большей части они классные. Меня бесит проклятая страна, которая вынуждает взрослых работать в «Макдоналдсе». Вот к примеру: женщина, которая работает в МакАвто, — мать-одиночка, воспитывает троих детей. Черт возьми, как она умудряется платить за всё с такой зарплатой?!

Не думаю, что это случайность — 99% моих коллег чернокожие и латиноамериканцы. Я сам коренной американец, довольно смуглый для городского индейца. Но на самом деле, единственное, что в этом «Макдоналдсе» белого цвета, — дурацкие ванильные коктейли.

Иногда я виню себя за то, что у меня такая работа. Возможно, есть другие родители, которым она нужнее, но и у меня небогатая семья. Мама — индианка, преподает в Вашингтонском университете — зарабатывает прилично, отец — белый, которого уволили из корпорации «Боинг». Теперь он не может найти работу. Похоже, рано или поздно он станет жарить картошку фри рядом со мной.

Я пытаюсь накопить на университет. В старшей школе я, как и многие индейцы, постоянно прогуливал уроки, поэтому у меня нет оценок за всю четырехлетнюю программу. Но в Сиэтле есть муниципальные колледжи, где очень даже неплохо учат, так что я смогу поступить в университет ближе к дому.
Сейчас тяжелые времена: мне не так тяжело, как многим другим, но мне достаточно тяжело, чтобы согласиться на «Макдоналдс».

С нами работает пожилой белый мужчина. Настолько медлительный, что его не подпускают к кухонному оборудованию, поэтому он встречает посетителей у входа и без конца протирает столы.
Тем не менее у него ясный ум. Мне нравится его слушать. Мы вместе ходим на перерыв: надеваем пальто, чтобы не было видно униформу, берем сигареты, ныряем в переулок и курим.

Его жена умерла десять лет назад.

— Старые мужья не должны жить дольше старых жен, — вздыхает он. — Это она должна была быть вдовой, которая сидит вместе с другими вдовами и потешается над своим мертвым мужем.
Впрочем, у него была подруга. Точнее, несколько подруг.
— Когда ты одинокий мужчина в доме престарелых, часто танцуешь с разными женщинами.
— И вы, стариканы, называете это танцами? — спросил я. — Да ты, похоже, самый седой плейбой на свете.

Спустя несколько месяцев такой «сигаретной» дружбы, он попросил обращаться к нему Старче.
— Разве не так вы, индейцы, называете уважаемых старейшин? — поинтересовался он. — Не старикан, не старичина, не дед и не старый хрыч. «Старче» звучит как царская фамилия.

Все четверо моих бабушек и дедушек, двое индейцев и двое белых, умерли до моего рождения, поэтому я не знал никаких семейных традиций. Мне был необходим свой Старче. Его очень не хватало.
— Старче, — проговорил я, — нам пора обратно.

Он расплылся в улыбке — никогда такого не видел. Он ценил уважение, а я ценил возможность его уважать. В этой несчастной стране уважение — единственное, что большинство из нас может себе позволить.
Перевод Дарьи Алехиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Уолтер Дин Майерс
Сокровище мистера Брауна-Лимончика (фрагмент)

Хмурое небо, затянутое злыми, мечущимися тучами, полностью отражало настроение Грега Риддли. Он примостился на крыльце своего дома, вызывая в памяти неприятный разговор. Отец тогда зачитывал письмо от директора школы и бесконечно долго ругался из-за плохих оценок по математике.

— Мне пришлось бросить школу в тринадцать лет, — выговаривал он. — Я был на год младше, чем ты сейчас. Дай мне кто-нибудь хоть половину твоих возможностей…

Грег сидел в бледной кухоньке, обклеенной зелеными обоями, и слушал. Он знал, что в конце концов ему запретят играть за «Скорпионов». Неделю назад в ответ на вопрос Грега отец сказал, что все зависит от табеля успеваемости. «Скорпионы» не так часто берут в команду новых игроков, особенно четырнадцатилетних, и для Грега это был единственный шанс. Ему не разрешили участвовать в чемпионате старших классов, хотя он очень хотел, но играть за городскую команду было почти так же здорово. Он надеялся на лучшее, ведь табели должны были выдать только через неделю, но директор сразу покончила с неопределенностью, написав это письмо. В нем говорилось, что Грег вряд ли сдаст экзамены по математике, если не будет больше времени уделять подготовке.

— И при этом ты хочешь играть в баскетбол? — брови отца грозно сомкнулись, взгляд потемнел. — Это что, шутка такая? Все, что тебе остается — идти в свою комнату и биться с задачами!

Прошло два дня. Слова отца все еще звенели в ушах, напоминая отдаленные раскаты грома на улицах Гарлема.

Начинало холодать. Порывы ветра гоняли бумажные обертки между рядами припаркованных машин. Сверкнула молния, вскоре тяжелые капли начали падать на джинсы Грега. Он уже встал, чтобы вернуться в дом, но все-таки соскочил с крыльца и побрел вниз по улице, несмотря на выговор, который ему грозил, если не засесть в комнате с учебником. В конце квартала стояла многоэтажка, заброшенная уже несколько месяцев. На прошлой неделе там устроили импровизированный турнир по шашкам, и теперь дверь, которая раньше была заколочена, оказалась слегка приоткрытой.

Пытаясь натянуть воротник куртки как можно выше, Грег огляделся и рывком бросился через дорогу. Он добежал до здания, как раз, когда молния на секунду осветила ветхие стены, испещренные граффити и тут же погрузившиеся обратно в пугающий мрак. Грег взлетел по внешней лестнице, неуверенно толкнул дверь — та поддалась. Он переступил порог. Внутри здания было темно, только тусклое мерцание фонарей просачивалось через немытые окна. Из коридора виднелись прямоугольники света, образующие на полу причудливый узор. Морщась от затхлого запаха, Грег вошел в комнату. Большие размеры наводили на мысль, что когда-то это была гостиная. Прищурившись, Грег разглядел у стены перевернутый стол, а в углу — что-то похожее на груду тряпья или порванный матрас. У окна стоял провалившийся с одной стороны диван. Грег двинулся в его сторону.

Сохранившаяся половина была довольно удобной, хотя и поскрипывала. С этого места было видно неоновую вывеску магазина на углу. Какое-то время Грег сидел, наблюдая за тем, как меняются на ней красный и зеленый цвета. Его мысли переходили от «Скорпионов» к отцу и обратно. Отец был почтальоном, гордился своей работой и часто рассказывал, как много ему пришлось учиться для этого. Грег слышал эту историю столько раз, что ему надоело.

На секунду ему показалось, что в углу кто-то скребется. Грег прислушался, но звук быстро исчез.

Снаружи ветер и дождь только усиливались, заставляя дребезжать стекло в оконных рамах. Взвизгнули шины проезжавшего по мокрой дороге автомобиля, задние фары сверкнули красным в темноте.

Снова что-то шелохнулось. Ощущая скользкий комок страха в желудке, Грег застыл и прислушался. Больше ничего не шевелилось, но до ушей долетел новый звук: чье-то дыхание!

Грег медленно встал, напрягая глаза и пытаясь понять, откуда слышалось это слабое посвистывание. Он чувствовал, что был в комнате не один. Стоило ему повернуться, как блеснула молния, ослепляя ярким светом. Грег никого не увидел, разве что перевернутый стол, кучу лохмотьев и брошенную на пол старую газету. Может быть, все-таки показалось, а шуршали крысы? Грег продолжил вслушиваться в тишину, решив уйти сразу, как только закончится гроза. Он подошел к окну, собираясь выглянуть на улицу, но сзади раздался голос:

— Даже не думай! У меня есть бритва! Зарежу — пикнуть не успеешь!

Сдерживая дрожь в коленях, Грег застыл на месте. Он точно не знал обладателя этого скрипучего голоса, похожего на хруст ломающихся веток. Шаркая ногами, незнакомец придвинулся ближе. Грег обернулся, затаив дыхание, и пригляделся к неясному силуэту.

Голова и тело незнакомца еще скрывала темнота, но он ступил в прямоугольник падавшего из окна неровного света. Ноги, завернутые в лохмотья, были обуты в потрепанные башмаки.

— Вы кто? — прошептал Грег, не узнавая своего голоса.

— Меня зовут Браун-Лимончик, — последовал ответ.

Уолтер Дин Майерс
Сокровище мистера
Брауна-Лимончика (фрагмент)

Хмурое небо, затянутое злыми, мечущимися тучами, полностью отражало настроение Грега Риддли. Он примостился на крыльце своего дома, вызывая в памяти неприятный разговор. Отец тогда зачитывал письмо от директора школы и бесконечно долго ругался из-за плохих оценок по математике.

— Мне пришлось бросить школу в тринадцать лет, — выговаривал он. — Я был на год младше, чем ты сейчас. Дай мне кто-нибудь хоть половину твоих возможностей…

Грег сидел в бледной кухоньке, обклеенной зелеными обоями, и слушал. Он знал, что в конце концов ему запретят играть за «Скорпионов». Неделю назад в ответ на вопрос Грега отец сказал, что все зависит от табеля успеваемости. «Скорпионы» не так часто берут в команду новых игроков, особенно четырнадцатилетних, и для Грега это был единственный шанс. Ему не разрешили участвовать в чемпионате старших классов, хотя он очень хотел, но играть за городскую команду было почти так же здорово. Он надеялся на лучшее, ведь табели должны были выдать только через неделю, но директор сразу покончила с неопределенностью, написав это письмо. В нем говорилось, что Грег вряд ли сдаст экзамены по математике, если не будет больше времени уделять подготовке.

— И при этом ты хочешь играть в баскетбол? — брови отца грозно сомкнулись, взгляд потемнел. — Это что, шутка такая? Все, что тебе остается — идти в свою комнату и биться с задачами!

Прошло два дня. Слова отца все еще звенели в ушах, напоминая отдаленные раскаты грома на улицах Гарлема.

Начинало холодать. Порывы ветра гоняли бумажные обертки между рядами припаркованных машин. Сверкнула молния, вскоре тяжелые капли начали падать на джинсы Грега. Он уже встал, чтобы вернуться в дом, но все-таки соскочил с крыльца и побрел вниз по улице, несмотря на выговор, который ему грозил, если не засесть в комнате с учебником. В конце квартала стояла многоэтажка, заброшенная уже несколько месяцев. На прошлой неделе там устроили импровизированный турнир по шашкам, и теперь дверь, которая раньше была заколочена, оказалась слегка приоткрытой.

Пытаясь натянуть воротник куртки как можно выше, Грег огляделся и рывком бросился через дорогу. Он добежал до здания, как раз, когда молния на секунду осветила ветхие стены, испещренные граффити и тут же погрузившиеся обратно в пугающий мрак. Грег взлетел по внешней лестнице, неуверенно толкнул дверь — та поддалась. Он переступил порог. Внутри здания было темно, только тусклое мерцание фонарей просачивалось через немытые окна. Из коридора виднелись прямоугольники света, образующие на полу причудливый узор. Морщась от затхлого запаха, Грег вошел в комнату. Большие размеры наводили на мысль, что когда-то это была гостиная. Прищурившись, Грег разглядел у стены перевернутый стол, а в углу — что-то похожее на груду тряпья или порванный матрас. У окна стоял провалившийся с одной стороны диван. Грег двинулся в его сторону.

Сохранившаяся половина была довольно удобной, хотя и поскрипывала. С этого места было видно неоновую вывеску магазина на углу. Какое-то время Грег сидел, наблюдая за тем, как меняются на ней красный и зеленый цвета. Его мысли переходили от «Скорпионов» к отцу и обратно. Отец был почтальоном, гордился своей работой и часто рассказывал, как много ему пришлось учиться для этого. Грег слышал эту историю столько раз, что ему надоело.

На секунду ему показалось, что в углу кто-то скребется. Грег прислушался, но звук быстро исчез.

Снаружи ветер и дождь только усиливались, заставляя дребезжать стекло в оконных рамах. Взвизгнули шины проезжавшего по мокрой дороге автомобиля, задние фары сверкнули красным в темноте.

Снова что-то шелохнулось. Ощущая скользкий комок страха в желудке, Грег застыл и прислушался. Больше ничего не шевелилось, но до ушей долетел новый звук: чье-то дыхание!

Грег медленно встал, напрягая глаза и пытаясь понять, откуда слышалось это слабое посвистывание. Он чувствовал, что был в комнате не один. Стоило ему повернуться, как блеснула молния, ослепляя ярким светом. Грег никого не увидел, разве что перевернутый стол, кучу лохмотьев и брошенную на пол старую газету. Может быть, все-таки показалось, а шуршали крысы? Грег продолжил вслушиваться в тишину, решив уйти сразу, как только закончится гроза. Он подошел к окну, собираясь выглянуть на улицу, но сзади раздался голос:

— Даже не думай! У меня есть бритва! Зарежу — пикнуть не успеешь!

Сдерживая дрожь в коленях, Грег застыл на месте. Он точно не знал обладателя этого скрипучего голоса, похожего на хруст ломающихся веток. Шаркая ногами, незнакомец придвинулся ближе. Грег обернулся, затаив дыхание, и пригляделся к неясному силуэту.

Голова и тело незнакомца еще скрывала темнота, но он ступил в прямоугольник падавшего из окна неровного света. Ноги, завернутые в лохмотья, были обуты в потрепанные башмаки.

— Вы кто? — прошептал Грег, не узнавая своего голоса.

— Меня зовут Браун-Лимончик, — последовал ответ.
Перевод Елизаветы Хадыевой
Tilda Publishing
Хулия Альварес
Имена/Nombres

В Нью-Йорке наши имена сразу изменились. В иммиграционном центре офицер спросил папу: «Мистер Эльбурес, есть ли у вас вещи, которые нужно задекларировать?» Отец отрицательно покачал головой, и нас пропустили. Я боялась, что нас остановят, если я исправлю произношение офицера. Но я все-таки еле слышно произнесла свою фамилию, широко открывая рот на звонком органном «а» и дребезжа языком на раскатистом барабанном «р»: АЛЬ-ВА-РРР-ЕС! Как можно было из этого великолепного оркестра звуков получить ЭЛЬБУРЕС?!

В гостинице маму звали миссис Альбурест, а меня — малышкой: «Эй, малышка, хватит ездить на лифте туда-сюда. Это тебе не игрушка».

Потом мы переехали в новый многоквартирный дом. Управляющий обращался к папе «мистер Альберейс», а соседи, ставшие потом мамиными друзьями, произносили ее имя как Джю-ли-я вместо Ху-ли-я. Меня же, мамину тезку, домашние называли Ху-ли-та. Но в школе меня звали Джуди или Джудит, а учитель английского однажды ошибся и обратился ко мне «Джульетта».

Я не сразу привыкла к новым именам. Гадала, нужно ли поправлять учителей и друзей, но мама объяснила, что неважно, как они меня называют: «Как сказал твой друг Шекспир: “Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”»¹. Величать любого известного автора «другом» у моей семьи вошло в привычку, когда на уроках английского я начала писать стихи и рассказы.

В старших классах я была популярной, и это сказалось на том, как ко мне обращались. Друзья звали меня Жюль или Хэй Джуд², а компания хулиганов, с которой мама запрещала мне общаться, прозвала меня Алькатрасом³. Ху-ли-той меня называли только мама, папа да дяди и тети — люди из моего прошлого, приезжавшие к нам в гости по воскресеньям поесть санкочо⁴. Я бы навещала их там, откуда они приехали, если бы здесь, в Америке, они не приставали ко мне с расспросами. ДЖУДИ АЛЬКАТРАС — отлично смотрится на плакате «Их разыскивает полиция». Кто-нибудь догадается, что это я?



_____________________________
1 Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Бориса Пастернака)
2 Hey Jude — песня британской рок-группы «The Beatles»
3 Алькатрас — бывшая федеральная тюрьма строгого режима на острове Алькатрас, в 1,25 мили от побережья Сан-Франциско
4 Санко́чо — густой суп из мяса, картофеля и овощей с приправами, распространенный в некоторых латиноамериканских странах.
Хулия Альварес
Имена/Nombres

В Нью-Йорке наши имена сразу изменились. В иммиграционном центре офицер спросил папу: «Мистер Эльбурес, есть ли у вас вещи, которые нужно задекларировать?» Отец отрицательно покачал головой, и нас пропустили. Я боялась, что нас остановят, если я исправлю произношение офицера. Но я все-таки еле слышно произнесла свою фамилию, широко открывая рот на звонком органном «а» и дребезжа языком на раскатистом барабанном «р»: АЛЬ-ВА-РРР-ЕС! Как можно было из этого великолепного оркестра звуков получить ЭЛЬБУРЕС?!

В гостинице маму звали миссис Альбурест, а меня — малышкой: «Эй, малышка, хватит ездить на лифте туда-сюда. Это тебе не игрушка».

Потом мы переехали в новый многоквартирный дом. Управляющий обращался к папе «мистер Альберейс», а соседи, ставшие потом мамиными друзьями, произносили ее имя как Джю-ли-я вместо Ху-ли-я. Меня же, мамину тезку, домашние называли Ху-ли-та. Но в школе меня звали Джуди или Джудит, а учитель английского однажды ошибся и обратился ко мне «Джульетта».

Я не сразу привыкла к новым именам. Гадала, нужно ли поправлять учителей и друзей, но мама объяснила, что неважно, как они меня называют: «Как сказал твой друг Шекспир: “Роза пахнет розой, хоть розой назови ее, хоть нет”»1. Величать любого известного автора «другом» у моей семьи вошло в привычку, когда на уроках английского я начала писать стихи и рассказы.

В старших классах я была популярной, и это сказалось на том, как ко мне обращались. Друзья звали меня Жюль или Хэй Джуд2, а компания хулиганов, с которой мама запрещала мне общаться, прозвала меня Алькатрасом3. Ху-ли-той меня называли только мама, папа да дяди и тети — люди из моего прошлого, приезжавшие к нам в гости по воскресеньям поесть санкочо4. Я бы навещала их там, откуда они приехали, если бы здесь, в Америке, они не приставали ко мне с расспросами. ДЖУДИ АЛЬКАТРАС — отлично смотрится на плакате «Их разыскивает полиция». Кто-нибудь догадается, что это я?

1 Уильям Шекспир «Ромео и Джульетта» (пер. Бориса Пастернака)
2 Hey Jude – песня британской рок-группы «The Beatles»
3 Алькатрас - бывшая федеральная тюрьма строгого режима на острове Алькатрас, в 1,25 мили от побережья Сан-Франциско
4 Санко́чо — густой суп из мяса, картофеля и овощей с приправами, распространенный в некоторых латиноамериканских странах.
Перевод Марии Хабаровой
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Сандра Сиснерос
Одиннадцать

Они сами не догадываются, а потому никогда не расскажут о том, что в одиннадцатый день рождения тебе по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Праздничным утром ты ожидаешь перемен, но одиннадцать лет ничем себя не выдают. Открыв глаза, ты видишь все точно таким, как вчера, когда тебе было десять. Как будто ты еще подбираешься к заветной черте, переступив которую, станешь одиннадцатилетним. <…>

Довольно трудно сразу осознать, что тебе уже не десять. Чтобы с полным пониманием ответить «одиннадцать» на вопрос «сколько тебе лет?», потребуются дни, недели и даже месяцы. Ты можешь с уверенностью назвать свой возраст только накануне двенадцатого дня рождения. В этом весь секрет.

Вот только сегодня я не хотела, чтобы одиннадцать звенели во мне, как пенни в жестяной банке. Если бы мне исполнилось сто два года, я бы знала, что ответить миссис Прайс. Не оробела бы, а сумела объяснить, что уродливый красный свитер, оказавшийся на моей парте по её воле, вовсе не мой.

— Кто потерял? — спросила миссис Прайс, показывая всему классу потрепанный багровый балахон, — Повторяю, кто оставил этот свитер? Он уже целый месяц живет в гардеробе.

— Не мой… Не наш… — в классе замотали головами.

— Но должен же он кому-то принадлежать! — настаивала миссис Прайс. Никто не опознавал уродливый старый свитер с красными пластмассовыми пуговицами и отвратительным воротником. Рукава были настолько растянуты, что, казалось, свитер использовали вместо скакалки. Даже если бы он действительно принадлежал мне, я бы ни за что не призналась.

Может, потому, что я костлявая, или просто не нравлюсь дурочке Сильвии Сальдивар, она неожиданно выпалила: «Я думаю, это свитер Рэйчел». Удивительно, но миссис Прайс поверила, что отвратительная вещь принадлежит мне. Я не смогла выдавить ни звука, когда она оставила потрепанный свитер передо мной.

— Но это не… Вы не… Я… Он не мой, — запинаясь, едва пролепетала я, будто мне четыре года.

— Что за вздор, — ответила миссис Прайс, — конечно, он твой. Я помню, как ты в нем ходила, — поставила она точку. Поскольку миссис Прайс учитель и старше меня, она права, а я — нет.

«Он не мой, не мой, не мой» — повторяла я про себя, ощущая ком в горле, но миссис Прайс уже перешла к задачке номер четыре на странице тридцать два. Вдруг трехлетняя частичка во мне забила тревогу. Казалось, она пытается вырваться через слезы, а я, крепко стиснув зубы, удерживаю ее внутри и стараюсь помнить, что сегодня мне одиннадцать, одиннадцать лет. Сейчас мама печет вкусный торт, и, когда папа придет с работы, комната наполнится голосами, распевающими «С днем рождения тебя!».
<…>

Вот почему сегодня я бы хотела быть старше. Я чувствовала, как десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один год превращались в слезы, пока натягивала пропитанный запахом тухлого сыра свитер. Я застыла перед всем классом, поникнув головой и печально опустив руки. Колючий и полный чужих микробов свитер больно жалил.

По лицу покатились слезы. Переживания и страх, накопившиеся с самого утра, вырвались наружу. Мне хотелось провалиться сквозь землю, стать невидимкой. Я не переставала думать о том, что сегодня мой день рождения, и сейчас я плачу так же, как в три года. Пытаясь спрятаться, я склонилась к парте, уткнувшись головой в клоунские рукава дурацкого свитера. <…>

Вдруг, за несколько минут до перерыва на обед, Филлис Лопес, даже бóльшая дурочка, чем Сильвия Сальдивар, опознала свой свитер. Я тут же сняла его и сунула ей. Миссис Прайс, заметив все это, притворилась, что ничего не произошло.

Сегодня мне исполнилось одиннадцать лет. Сейчас мама печет праздничный торт, и, когда папа вернется с работы, мы попробуем его. Дома меня ждут свечи и подарки, скоро все будут петь «С днем рождения тебя, Рэйчел!». Только уже слишком поздно.

Сегодня мой одиннадцатый день рождения, но мне по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Но лучше бы мне исполнилось сто два. Сколько угодно, но не одиннадцать лет. Сегодня я бы хотела быть далеко-далеко — там, где парит улетевший шарик. Я бы хотела стать крохотной точкой в небе, настолько маленькой, что нужно было бы прищуриться, чтобы меня рассмотреть.

Сандра Сиснерос
Одиннадцать

Они сами не догадываются, а потому никогда не расскажут о том, что в одиннадцатый день рождения тебе по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Праздничным утром ты ожидаешь перемен, но одиннадцать лет ничем себя не выдают. Открыв глаза, ты видишь все точно таким, как вчера, когда тебе было десять. Как будто ты еще подбираешься к заветной черте, переступив которую, станешь одиннадцатилетним. <…>

Довольно трудно сразу осознать, что тебе уже не десять. Чтобы с полным пониманием ответить «одиннадцать» на вопрос «сколько тебе лет?», потребуются дни, недели и даже месяцы. Ты можешь с уверенностью назвать свой возраст только накануне двенадцатого дня рождения. В этом весь секрет.

Вот только сегодня я не хотела, чтобы одиннадцать звенели во мне, как пенни в жестяной банке. Если бы мне исполнилось сто два года, я бы знала, что ответить миссис Прайс. Не оробела бы, а сумела объяснить, что уродливый красный свитер, оказавшийся на моей парте по её воле, вовсе не мой.

— Кто потерял? — спросила миссис Прайс, показывая всему классу потрепанный багровый балахон, — Повторяю, кто оставил этот свитер? Он уже целый месяц живет в гардеробе.

— Не мой… Не наш… — в классе замотали головами.

— Но должен же он кому-то принадлежать! — настаивала миссис Прайс. Никто не опознавал уродливый старый свитер с красными пластмассовыми пуговицами и отвратительным воротником. Рукава были настолько растянуты, что, казалось, свитер использовали вместо скакалки. Даже если бы он действительно принадлежал мне, я бы ни за что не призналась.

Может, потому, что я костлявая, или просто не нравлюсь дурочке Сильвии Сальдивар, она неожиданно выпалила: «Я думаю, это свитер Рэйчел». Удивительно, но миссис Прайс поверила, что отвратительная вещь принадлежит мне. Я не смогла выдавить ни звука, когда она оставила потрепанный свитер передо мной.

— Но это не… Вы не… Я… Он не мой, — запинаясь, едва пролепетала я, будто мне четыре года.

— Что за вздор, — ответила миссис Прайс, — конечно, он твой. Я помню, как ты в нем ходила, — поставила она точку. Поскольку миссис Прайс учитель и старше меня, она права, а я — нет.

«Он не мой, не мой, не мой» — повторяла я про себя, ощущая ком в горле, но миссис Прайс уже перешла к задачке номер четыре на странице тридцать два. Вдруг трехлетняя частичка во мне забила тревогу. Казалось, она пытается вырваться через слезы, а я, крепко стиснув зубы, удерживаю ее внутри и стараюсь помнить, что сегодня мне одиннадцать, одиннадцать лет. Сейчас мама печет вкусный торт, и, когда папа придет с работы, комната наполнится голосами, распевающими «С днем рождения тебя!»
<…>

Вот почему сегодня я бы хотела быть старше. Я чувствовала, как десять, девять, восемь, семь, шесть, пять, четыре, три, два и один год превращались в слезы, пока натягивала пропитанный запахом тухлого сыра свитер. Я застыла перед всем классом, поникнув головой и печально опустив руки. Колючий и полный чужих микробов свитер больно жалил.

По лицу покатились слезы. Переживания и страх, накопившиеся с самого утра, вырвались наружу. Мне хотелось провалиться сквозь землю, стать невидимкой. Я не переставала думать о том, что сегодня мой день рождения, и сейчас я плачу так же, как в три года. Пытаясь спрятаться, я склонилась к парте, уткнувшись головой в клоунские рукава дурацкого свитера. <…>

Вдруг, за несколько минут до перерыва на обед, Филлис Лопес, даже бóльшая дурочка, чем Сильвия Сальдивар, опознала свой свитер. Я тут же сняла его и сунула ей. Миссис Прайс, заметив все это, притворилась, что ничего не произошло.

Сегодня мне исполнилось одиннадцать лет. Сейчас мама печет праздничный торт, и, когда папа вернется с работы, мы попробуем его. Дома меня ждут свечи и подарки, скоро все будут петь «С днем рождения тебя, Рэйчел!». Только уже слишком поздно.

Сегодня мой одиннадцатый день рождения, но мне по-прежнему и десять, и девять, и восемь, и семь, и шесть, и пять, и четыре, и три, и два, и один год. Но лучше бы мне исполнилось сто два. Сколько угодно, но не одиннадцать лет. Сегодня я бы хотела быть далеко-далеко — там, где парит улетевший шарик. Я бы хотела стать крохотной точкой в небе, настолько маленькой, что нужно было бы прищуриться, чтобы меня рассмотреть.
Перевод Ксении Петиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
«Помада»
сценарий к фильму
Коллективный перевод
I.
Занятия окончены. Счастливые дети, беззаботно размахивая стопками книг на ремешке1, вприпрыжку скачут в весенние просторы… Подождите-ка, это не наша история.

Занятия окончены. Не пометив страницу, девятнадцатилетняя учительница закрывает «Историю Соединенных Штатов» Макмастера, встает и неуверенно произносит:

— Думаю, вы знаете, что сегодня мой последний день…

— Молодец! — кричит ей ученица в первом ряду.
— Мы все за тебя, Долли! Иди и срази их наповал!

Раздаются спонтанные овации. Когда они стихли, учительница продолжает:

— Мне жаль, что вы не идете со мной… пока еще. Просто помните, когда дни кажутся ужасно длинными… все равно нужно ходить в школу.

Ее дружелюбный взгляд скользит по рядам, где сидят женщины-заключенные — грустные, с бегающими глазами, суровые, слабые, — все они, как и Долли, одеты в серые тюремные робы. Два года она делила с ними жизнь — общая крыша над головой, общая еда, бесконечное однообразие. Теперь, через несколько часов, она выйдет на свободу, и, когда это слово песней зазвучало в ее голове, их лица, казалось, ускользнули в прошлое вместе со всеми старыми бедами.

— Вот и все, — говорит она, встав из-за стола. — Занятия окончены.
___________________________
[1] В первой половине XX века американские школьники часто носили стопки учебников, охватив их ремешками.
Фрэнсис Скотт Фицджеральд
«Помада»
сценарий к фильму
Коллективный перевод
I.
Занятия окончены. Счастливые дети, беззаботно размахивая стопками книг на ремешке1, вприпрыжку скачут в весенние просторы… Подождите-ка, это не наша история.

Занятия окончены. Не пометив страницу, девятнадцатилетняя учительница закрывает «Историю Соединенных Штатов» Макмастера, встает и неуверенно произносит:

— Думаю, вы знаете, что сегодня мой последний день…

— Молодец! — кричит ей ученица в первом ряду.
— Мы все за тебя, Долли! Иди и срази их наповал!

Раздаются спонтанные овации. Когда они стихли, учительница продолжает:

— Мне жаль, что вы не идете со мной… пока еще. Просто помните, когда дни кажутся ужасно длинными… все равно нужно ходить в школу.

Ее дружелюбный взгляд скользит по рядам, где сидят женщины-заключенные — грустные, с бегающими глазами, суровые, слабые, — все они, как и Долли, одеты в серые тюремные робы. Два года она делила с ними жизнь — общая крыша над головой, общая еда, бесконечное однообразие. Теперь, через несколько часов, она выйдет на свободу, и, когда это слово песней зазвучало в ее голове, их лица, казалось, ускользнули в прошлое вместе со всеми старыми бедами.

— Вот и все, — говорит она, встав из-за стола. — Занятия окончены.
___________________________
[1] В первой половине XX века американские школьники часто носили стопки учебников, охватив их ремешками.
Занятия окончены. В другом учебном заведении, не дальше сотни миль отсюда, на центральной башне звонит большой бронзовый колокол. Кампус внезапно оживает. Потоки молодых людей льются из двадцати арочных дверей, сливаются в толпу, которая недолго кружится на зеленом четырехугольном дворе, а затем снова разделяется на упорядоченные ряды, исчезающие в других арочных проемах. Молодые люди одеты в бриджи не слишком большого размера, фланелевые брюки не слишком широкого покроя или в «деловые» костюмы без какого-либо университетского шика; если бы они носили свитера, то на них не было бы никаких надписей, поскольку это один из старейших и наиболее консервативных университетов на востоке США, обучающий преимущественно богачей в десятом колене, тех, у кого есть деньги, и чьи манеры — это просто хорошие манеры, принятые во внешнем мире.

Ритмично шагая и насвистывая, последняя группа проходит через кампус и скрывается из виду. Заблудившийся велосипедист забирает свое средство передвижения от увитой плющом стены и катит прочь, когда двое молодых людей торопливо входят во двор и направляются к двери, понимая, что опаздывают. Это два брата, один из которых, Бен Мэнни — герой нашей истории.
Бен высокий, длинноногий, светловолосый (во всяком случае так его вижу я) и, если не красивый, то, по крайней мере, в его лице есть особенное достоинство, сдержанность и предупредительность. Раньше его назвали бы «сверхчеловеком». Он уверен в себе, знает, что его положение в этом мире зиждется на твердом фундаменте решительности и достатке, и это осознание придает ему некоторую надменность. Все это, заметьте, тщательно скрывается, иначе он был бы просто снобом. Только иногда, когда он взволнован, его мнимая вежливость ослабевает, и это качество «превосходства» внезапно проявляется. В некотором смысле он похож на свой университет, его характерный представитель. Бен — человек, которого признают, даже уважают, но популярным его не назовешь. Ему двадцать два, он учится на последнем курсе, возглавляет танцевальный комитет и состоит в одном из лучших студенческих братств.

Его брат Кьюпид куда человечнее, демократичнее, популярнее и намного плотнее. Не толстый коротышка, но, тем не менее, его фигура напоминает об удобных креслах, пиве, гостеприимстве и раскатистом хохоте.

На двери аудитории братья видят объявление, написанное чернилами на клочке бумаги:

«Группа профессора Своупа по социологии встречается у главных ворот для поездки на практику в Хэмлинскую тюрьму».

Они смотрят на часы и спешат на встречу. Собравшиеся отъезжают на двух машинах.
Занятия окончены. В другом учебном заведении, не дальше сотни миль отсюда, на центральной башне звонит большой бронзовый колокол. Кампус внезапно оживает. Потоки молодых людей льются из двадцати арочных дверей, сливаются в толпу, которая недолго кружится на зеленом четырехугольном дворе, а затем снова разделяется на упорядоченные ряды, исчезающие в других арочных проемах. Молодые люди одеты в бриджи не слишком большого размера, фланелевые брюки не слишком широкого покроя или в «деловые» костюмы без какого-либо университетского шика; если бы они носили свитера, то на них не было бы никаких надписей, поскольку это один из старейших и наиболее консервативных университетов на востоке США, обучающий преимущественно богачей в десятом колене, тех, у кого есть деньги, и чьи манеры — это просто хорошие манеры, принятые во внешнем мире.

Ритмично шагая и насвистывая, последняя группа проходит через кампус и скрывается из виду. Заблудившийся велосипедист забирает свое средство передвижения от увитой плющом стены и катит прочь, когда двое молодых людей торопливо входят во двор и направляются к двери, понимая, что опаздывают. Это два брата, один из которых, Бен Мэнни — герой нашей истории.
Бен высокий, длинноногий, светловолосый (во всяком случае так его вижу я) и, если не красивый, то, по крайней мере, в его лице есть особенное достоинство, сдержанность и предупредительность. Раньше его назвали бы «сверхчеловеком». Он уверен в себе, знает, что его положение в этом мире зиждется на твердом фундаменте решительности и достатке, и это осознание придает ему некоторую надменность. Все это, заметьте, тщательно скрывается, иначе он был бы просто снобом. Только иногда, когда он взволнован, его мнимая вежливость ослабевает, и это качество «превосходства» внезапно проявляется. В некотором смысле он похож на свой университет, его характерный представитель. Бен — человек, которого признают, даже уважают, но популярным его не назовешь. Ему двадцать два, он учится на последнем курсе, возглавляет танцевальный комитет и состоит в одном из лучших студенческих братств.

Его брат Кьюпид куда человечнее, демократичнее, популярнее и намного плотнее. Не толстый коротышка, но, тем не менее, его фигура напоминает об удобных креслах, пиве, гостеприимстве и раскатистом хохоте.

На двери аудитории братья видят объявление, написанное чернилами на клочке бумаги:

«Группа профессора Своупа по социологии встречается у главных ворот для поездки на практику в Хэмлинскую тюрьму».

Они смотрят на часы и спешат на встречу. Собравшиеся отъезжают на двух машинах.
В другом учебном заведении знакомая нам учительница, мисс Долли Кэррол, готовится к выходу на свободу, используя имеющиеся в ее распоряжении средства. Они состоят из небольшого количества белой пудры на листке бумаги, черного мелка для рисования, служащего карандашом для глаз, и короткого стерженька красной помады, которая, кажется, высохла во времена Лилиан Рассел1 и почти не дает цвета. Взгляните на нее на минутку. Какой след оставили на ней эти два года? У нее нет привычной тюремной бледности, а в печальных глазах затаилась жажда жизни. Но в тюрьме потеряна часть юности, и отпечаток пережитой боли вместе со стыдом еще долго будут преследовать ее.

Осмотритесь в ее камере, и вы услышите барабаны, стук которых раздавался в ее ушах самыми одинокими ночами. На стенах — фотографии впервые представленных свету девушек, искушенных светских львиц, актрис, чемпионов по гольфу, — словом, сполна наслаждающихся жизнью людей:

Мисс Мими Хотон представлена обществу на вечере в «Плазе»².


________
[1] Лилиан Рассел (1860—1922), американская певица и актриса.
Армия флэпперов осаждает мэра ради помощи матерям.

Победительница конкурса получает главную роль в «Амурных делах».

«Обнимательные вечеринки идут на убыль», — заявляют в Женском клубе.

Для нее это и есть жизнь, внешний мир…

Жалкая помада ломается, и ее остатки закатываются под кровать. Она шарит там рукой, достает маленький кусочек и прижимает его к губам. Смотрит на себя... и тут ее охватывает осознание тщетности всех попыток произвести впечатление на внешний мир, а на глаза наворачиваются отважно сдерживаемые слезы.

Следующая сцена. Группа молодых людей, решивших изучать социологию в плутократическом университете, входит в тюрьму. В сопровождении надзирателя они совершают экскурсию по камерам.




_________
[2] Фешенебельный отель в Нью-Йорке.
Охваченный глубоким отвращением Бен Мэнни отстает от остальных. Поймав на себе ухмылку какой-то ведьмы с перекошенным, полным ненависти и злобы лицом, он вздрагивает и в ужасе отскакивает в сторону.

Долли в своей старой одежде последний раз обходит низкие серые стены камеры.

«Мими Хотон, дочь мистера и миссис А. П. Хотон, проживающих в доме 39 по 68-й Восточной улице…» — гласит газетная вырезка с фотографией юной, шикарно одетой девушки, — обворожительное личико, платье с Рю-де-ла-Пэ³.

— Вот увидишь, — говорит Долли, с вызовом глядя на фотографию. — Я поравняюсь с тобой.

Доставляющий почту заключенный останавливается у двери камеры, поздравляет Долли с освобождением и вручает ей письмо с посылкой. Пахнут они своеобразно, как порой случается с почтой. Но прежде чем Долли успевает подумать об этом, возглавляемые профессором Своупом студенты-социологи проходят мимо ее камеры.
________
[3] Улица в центре Парижа, где с начала XIX века располагаются знаменитые дома мод.
В другом учебном заведении знакомая нам учительница, мисс Долли Кэррол, готовится к выходу на свободу, используя имеющиеся в ее распоряжении средства. Они состоят из небольшого количества белой пудры на листке бумаги, черного мелка для рисования, служащего карандашом для глаз, и короткого стерженька красной помады, которая, кажется, высохла во времена Лилиан Рассел1 и почти не дает цвета. Взгляните на нее на минутку. Какой след оставили на ней эти два года? У нее нет привычной тюремной бледности, а в печальных глазах затаилась жажда жизни. Но в тюрьме потеряна часть юности, и отпечаток пережитой боли вместе со стыдом еще долго будут преследовать ее.

Осмотритесь в ее камере, и вы услышите барабаны, стук которых раздавался в ее ушах самыми одинокими ночами. На стенах — фотографии впервые представленных свету девушек, искушенных светских львиц, актрис, чемпионов по гольфу, — словом, сполна наслаждающихся жизнью людей:

Мисс Мими Хотон представлена обществу на вечере в «Плазе»².


________
[1] Лилиан Рассел (1860—1922), американская певица и актриса.
Армия флэпперов осаждает мэра ради помощи матерям.

Победительница конкурса получает главную роль в «Амурных делах».

«Обнимательные вечеринки идут на убыль», — заявляют в Женском клубе.

Для нее это и есть жизнь, внешний мир…

Жалкая помада ломается, и ее остатки закатываются под кровать. Она шарит там рукой, достает маленький кусочек и прижимает его к губам. Смотрит на себя... и тут ее охватывает осознание тщетности всех попыток произвести впечатление на внешний мир, а на глаза наворачиваются отважно сдерживаемые слезы.

Следующая сцена. Группа молодых людей, решивших изучать социологию в плутократическом университете, входит в тюрьму. В сопровождении надзирателя они совершают экскурсию по камерам.




_________
[2] Фешенебельный отель в Нью-Йорке.
Охваченный глубоким отвращением Бен Мэнни отстает от остальных. Поймав на себе ухмылку какой-то ведьмы с перекошенным, полным ненависти и злобы лицом, он вздрагивает и в ужасе отскакивает в сторону.

Долли в своей старой одежде последний раз обходит низкие серые стены камеры.

«Мими Хотон, дочь мистера и миссис А. П. Хотон, проживающих в доме 39 по 68-й Восточной улице…» — гласит газетная вырезка с фотографией юной, шикарно одетой девушки, — обворожительное личико, платье с Рю-де-ла-Пэ³.

— Вот увидишь, — говорит Долли, с вызовом глядя на фотографию. — Я поравняюсь с тобой.

Доставляющий почту заключенный останавливается у двери камеры, поздравляет Долли с освобождением и вручает ей письмо с посылкой. Пахнут они своеобразно, как порой случается с почтой. Но прежде чем Долли успевает подумать об этом, возглавляемые профессором Своупом студенты-социологи проходят мимо ее камеры.
________
[3] Улица в центре Парижа, где с начала XIX века располагаются знаменитые дома мод.
Профессор Своуп — невысокий мужчина лет тридцати, которому приходится содержать мать, непрактичный, неопытный, глуповатый, но в рамках своих познаний честный, серьезный, старательный, полный новейших идей о том, как перевоспитывать преступников и утешать заблудших.

Он видит Долли.

Все молодые люди видят Долли.

Она привыкла, что на нее смотрят как на подопытную мышь, и смело глядит в ответ. Группа останавливается — профессор собирает студентов вокруг себя и шепотом спрашивает, кто она, если не жертва бедного быта или плохого окружения в детстве. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы все в этом убедились.

Бен Мэнни, идущий чуть позади, подходит к Долли. Их взгляды встречаются. Ему неинтересно — он проходит мимо, догоняет группу, чтобы услышать заключение профессора…

Но с Долли что-то случилось. Она не в состоянии вызывающе и равнодушно смотреть на этого парня. Долли отворачивается, чтобы не столкнуться с ним взглядом, и возится в камере… затем смотрит ему вслед, взволнованная и недовольная. К счастью, до нее не доносятся его слова: «Кучка дегенератов, профессор. Разве мало на свете людей, заслуживающих жалости, чтобы тратить ее впустую на отбросы общества? Мы — нация сентименталистов. Всё верим, что милое личико никогда никому не навредит».

Профессор слушает, решив проявить широту взглядов. Но лицо девушки в камере, мимо которой он только что прошел, не дает ему покоя.

Один парень толкает Кьюпида Мэнни локтем.
— Видишь вон ту, Кьюпид? Она еще не помолвлена. Можешь пригласить ее на выпускной бал: уж она от тебя точно не сбежит.
Профессор Своуп раздражен шутливым замечанием.
— Как бы чего не вышло, — бормочет он.
Группа проходит дальше. Выбросив из головы надменное лицо Бена Мэнни, Долли открывает письмо. Оно гласит:
Профессор Своуп — невысокий мужчина лет тридцати, которому приходится содержать мать, непрактичный, неопытный, глуповатый, но в рамках своих познаний честный, серьезный, старательный, полный новейших идей о том, как перевоспитывать преступников и утешать заблудших.

Он видит Долли.

Все молодые люди видят Долли.

Она привыкла, что на нее смотрят как на подопытную мышь, и смело глядит в ответ. Группа останавливается — профессор собирает студентов вокруг себя и шепотом спрашивает, кто она, если не жертва бедного быта или плохого окружения в детстве. Одного взгляда на нее достаточно, чтобы все в этом убедились.

Бен Мэнни, идущий чуть позади, подходит к Долли. Их взгляды встречаются. Ему неинтересно — он проходит мимо, догоняет группу, чтобы услышать заключение профессора…

Но с Долли что-то случилось. Она не в состоянии вызывающе и равнодушно смотреть на этого парня. Долли отворачивается, чтобы не столкнуться с ним взглядом, и возится в камере… затем смотрит ему вслед, взволнованная и недовольная. К счастью, до нее не доносятся его слова: «Кучка дегенератов, профессор. Разве мало на свете людей, заслуживающих жалости, чтобы тратить ее впустую на отбросы общества? Мы — нация сентименталистов. Всё верим, что милое личико никогда никому не навредит».

Профессор слушает, решив проявить широту взглядов. Но лицо девушки в камере, мимо которой он только что прошел, не дает ему покоя.

Один парень толкает Кьюпида Мэнни локтем.
— Видишь вон ту, Кьюпид? Она еще не помолвлена. Можешь пригласить ее на выпускной бал: уж она от тебя точно не сбежит.
Профессор Своуп раздражен шутливым замечанием.
— Как бы чего не вышло, — бормочет он.
Группа проходит дальше. Выбросив из головы надменное лицо Бена Мэнни, Долли открывает письмо. Оно гласит:
Моя дорогая племянница,

два года назад, когда компания обнаружила, что кто-то продает их химические формулы конкурентам, ты приняла весь удар на себя и спасла бесполезную жизнь своего старика-дяди, отправившись в тюрьму вместо него. Сегодня мое дело процветает в Нью-Йорке, и я не останусь в долгу.
Ты больше не будешь машинисткой.
Прими то, что будет ждать тебя за пределами тюрьмы, и наслаждайся молодостью и счастьем, которыми ты пожертвовала.

Твой любящий и благодарный дядя.

P. S. Много лет назад я наткнулся на старинную индийскую химическую формулу «Запах любви». Благодаря ей я приготовил тебе этот подарок.
Моя дорогая племянница,

два года назад, когда компания обнаружила, что кто-то продает их химические формулы конкурентам, ты приняла весь удар на себя и спасла бесполезную жизнь своего старика-дяди, отправившись в тюрьму вместо него. Сегодня мое дело процветает в Нью-Йорке, и я не останусь в долгу.
Ты больше не будешь машинисткой.
Прими то, что будет ждать тебя за пределами тюрьмы, и наслаждайся молодостью и счастьем, которыми ты пожертвовала.

Твой любящий и благодарный дядя.

P. S. Много лет назад я наткнулся на старинную индийскую химическую формулу «Запах любви». Благодаря ей я приготовил тебе этот подарок.
Долли в замешательстве выпускает письмо из рук и открывает посылку, в которой лежит большой, необычного дизайна тюбик красной помады. Прежде чем она успевает рассмотреть его, к двери подходит охранник и бодро говорит:

— Хочешь ты того или нет, но — на выход.

Он сопровождает ее.

Надзиратель дежурно вежлив. Он достает небольшую коробку, в которой хранятся несколько мелких вещей девушки и диплом бизнес-школы, и добавляет стандартные подарки от государства: пять долларов и пару хороших советов. Ему нравится Долли. Они пожимают руки.

Тем временем профессор Своуп охвачен необычным желанием поговорить с прелестной заключенной. Преступница ли она, или заложница обстоятельств? Он отходит от своих учеников и возвращается к камере. Она пуста. Заключенный, который убирает помещение, говорит, что Долли как раз освободили, и направляет профессора к надзирателю.
Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.

— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…

Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.

— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.

«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!

Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
— Профессор! — голос девушки заставляет его прийти в себя. Он обнаруживает, что его лицо всего в двух дюймах от ее губ.

— Прошу прощения, — он запинается, но затем слова будто сами вырываются из него:

— Вы не окажете мне честь пойти со мной на университетские танцы в следующем месяце?
Профессор трепещет, удивляясь самому себе.

— Я? — смеется Долли. О таком она даже не мечтала. — Спасибо, вы очень добры, но нет.

С ноткой подозрения она спрашивает:

— Хотите выставить меня напоказ в моих кандалах?

Он выглядел настолько обиженным, что девушка мило улыбается и снова благодарит его.

— Я говорю это всерьез. Я…

Долли поспешно делает шаг назад назад. А его вновь будто тянет к ней.
Долли в замешательстве выпускает письмо из рук и открывает посылку, в которой лежит большой, необычного дизайна тюбик красной помады. Прежде чем она успевает рассмотреть его, к двери подходит охранник и бодро говорит:

— Хочешь ты того или нет, но — на выход.

Он сопровождает ее.

Надзиратель дежурно вежлив. Он достает небольшую коробку, в которой хранятся несколько мелких вещей девушки и диплом бизнес-школы, и добавляет стандартные подарки от государства: пять долларов и пару хороших советов. Ему нравится Долли. Они пожимают руки.

Тем временем профессор Своуп охвачен необычным желанием поговорить с прелестной заключенной. Преступница ли она, или заложница обстоятельств? Он отходит от своих учеников и возвращается к камере. Она пуста. Заключенный, который убирает помещение, говорит, что Долли как раз освободили, и направляет профессора к надзирателю.
Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.

— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…

Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.

— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.

«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!

Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…
— Профессор! — голос девушки заставляет его прийти в себя. Он обнаруживает, что его лицо всего в двух дюймах от ее губ.

— Прошу прощения, — он запинается, но затем слова будто сами вырываются из него:

— Вы не окажете мне честь пойти со мной на университетские танцы в следующем месяце?
Профессор трепещет, удивляясь самому себе.

— Я? — смеется Долли. О таком она даже не мечтала. — Спасибо, вы очень добры, но нет.

С ноткой подозрения она спрашивает:

— Хотите выставить меня напоказ в моих кандалах?

Он выглядел настолько обиженным, что девушка мило улыбается и снова благодарит его.

— Я говорю это всерьез. Я…

Долли поспешно делает шаг назад назад. А его вновь будто тянет к ней.
Tilda Publishing
— Можете помочь мне с багажом, — говорит она и поворачивается к большой двери. Взяв картонный чемодан, мужчина следует за ней. Надзиратель пожимает Долли руку, ворота отворяются. Словно в трансе, она, миновав их, выходит на солнце и слышит чей-то почтительный голос.

— Мисс Долли Кэррол? — перед ней стоит шофер в ливрее и держит пальто с оторочкой из соболиного меха. ­—

Это ваша машина, мисс Кэррол.

Перед ней стоял «роллс-ройс» лимонного цвета. Девушка потрясенно переводит взгляд с машины на водителя.

— Тут, должно быть, какая-то ошибка.

— Никакой ошибки, мисс Кэррол.

Внезапно она осознает все значение дядиного письма: «Ты больше не будешь машинисткой». Боже, то была не просто галлюцинация заключенного, вызванная месяцами одиночества и…




­— Ваше пальто, мисс Кэррол.

Ее руки проскальзывают в шелковые перчатки. Шофер открывает дверцу лимузина. Она делает неуверенный шаг, медлит, но лицо профессора убеждает ее, что все по-настоящему — он поражен не меньше. Долли садится в машину.
Из тюрьмы появляется группа студентов.

— О Боже, — восклицает Кьюпид. — Та самая девушка!

Бен пренебрежительно кивает:
— Очевидно, она хорошо спрятала награбленное.

Заметив их, Долли вздергивает подбородок.

— До свидания, профессор, — снисходительно произносит она. — Может, мы еще встретимся.

В руках у нее по-прежнему диплом бизнес-школы. Еще раз высокомерно взглянув на пристально следящие за ней лица, она складывает его, рвет и пускает по ветру. Затем закутывается в пальто и произносит:
— Рицмор, Нью-Йорк.

— Можете помочь мне с багажом, — говорит она и поворачивается к большой двери. Взяв картонный чемодан, мужчина следует за ней. Надзиратель пожимает Долли руку, ворота отворяются. Словно в трансе, она, миновав их, выходит на солнце и слышит чей-то почтительный голос.

— Мисс Долли Кэррол? — перед ней стоит шофер в ливрее и держит пальто с оторочкой из соболиного меха. ­—

Это ваша машина, мисс Кэррол.

Перед ней стоял «роллс-ройс» лимонного цвета. Девушка потрясенно переводит взгляд с машины на водителя.

— Тут, должно быть, какая-то ошибка.

— Никакой ошибки, мисс Кэррол.

Внезапно она осознает все значение дядиного письма: «Ты больше не будешь машинисткой». Боже, то была не просто галлюцинация заключенного, вызванная месяцами одиночества и…




­— Ваше пальто, мисс Кэррол.

Ее руки проскальзывают в шелковые перчатки. Шофер открывает дверцу лимузина. Она делает неуверенный шаг, медлит, но лицо профессора убеждает ее, что все по-настоящему — он поражен не меньше. Долли садится в машину.
Из тюрьмы появляется группа студентов.

— О Боже, — восклицает Кьюпид. — Та самая девушка!

Бен пренебрежительно кивает:
— Очевидно, она хорошо спрятала награбленное.

Заметив их, Долли вздергивает подбородок.

— До свидания, профессор, — снисходительно произносит она. — Может, мы еще встретимся.

В руках у нее по-прежнему диплом бизнес-школы. Еще раз высокомерно взглянув на пристально следящие за ней лица, она складывает его, рвет и пускает по ветру. Затем закутывается в пальто и произносит:
— Рицмор, Нью-Йорк.

Ⅱ.


Лучше быть бедной и популярной среди закоулков, чем богатой и одинокой в светском отеле. Долли так одинока, но изо всех сил притворяется, будто это наоборот, она надеется, что с ней хоть кто-то заговорит. Она едет «к Стайвесантам в Саутгемптон1», но выехав из города, садится на переднее сиденье и делится ланчем с шофером, после чего возвращается в Рицмор. После очередной такой поездки она видит, как в коридоре толпятся студенты и молодые девушки. Она спрашивает у служащего, в чем дело. Тот отвечает, что это внешние и видимые признаки близящегося выпускного.

При виде всех этих девушек, цветов многих городов с одного побережья до другого, Долли внезапно становится мучительно больно. Выпускной — это музыка, свет, наряды, молодость: то, чего ей так не хватало.

— Прошу прощения, — мужчина слегка задевает ее и, не глядя, проходит мимо со своей девушкой, однако не настолько быстро, чтобы она не узнала в нем Бена Мэнни, надменного и красивого парня, чье лицо преследовало ее с тех пор, как она вышла из тюрьмы. Девушка рядом с ним невероятно красива, будто сошла с обложки журнала. Это Мими Хотон, которая прошлой осенью была «представлена обществу на ужине в Плазе».


________
[1] Город в штате Нью-Йорк.
А вот еще одно знакомое лицо…

Стоящий под стенными часами крепкий парень с тревогой следит за временем. Долли вспоминает, что видела его среди посещавших тюрьму студентов.

— Мистер Мэнни!

Служащий отеля пробирается сквозь толпу. Бен останавливает его, смотрит на адрес в телеграмме и направляется к стоящему под часами брату.

— Ставлю на то, что девушка Кьюпида не сможет приехать, — говорит Бен Мими Хотон.

Кьюпид с плохим предчувствием открывает телеграмму.

«Мать заболела в Олбани. Не смогу приехать. Плачу. Грэйс».

Это известная шутка: девушка Кьюпида, кем бы она ни была, никогда не приезжает. Он стискивает зубы, понимая, что над ним сейчас снова жестоко посмеются. Кьюпид с мрачным видом направляется на улицу и сталкивается лицом к лицу с Долли.

— Привет, — произносит она.

Красивая девушка. Он задается вопросом, где видел ее раньше, и затем, наконец, вспоминает. Ему жаль Долли, поэтому он решает остаться и поболтать с ней. Потом понимает, что она изысканно одета и жалеть ее нечего.

Ⅱ.


Лучше быть бедной и популярной среди закоулков, чем богатой и одинокой в светском отеле. Долли так одинока, но изо всех сил притворяется, будто это наоборот, она надеется, что с ней хоть кто-то заговорит. Она едет «к Стайвесантам в Саутгемптон1», но выехав из города, садится на переднее сиденье и делится ланчем с шофером, после чего возвращается в Рицмор. После очередной такой поездки она видит, как в коридоре толпятся студенты и молодые девушки. Она спрашивает у служащего, в чем дело. Тот отвечает, что это внешние и видимые признаки близящегося выпускного.

При виде всех этих девушек, цветов многих городов с одного побережья до другого, Долли внезапно становится мучительно больно. Выпускной — это музыка, свет, наряды, молодость: то, чего ей так не хватало.

— Прошу прощения, — мужчина слегка задевает ее и, не глядя, проходит мимо со своей девушкой, однако не настолько быстро, чтобы она не узнала в нем Бена Мэнни, надменного и красивого парня, чье лицо преследовало ее с тех пор, как она вышла из тюрьмы. Девушка рядом с ним невероятно красива, будто сошла с обложки журнала. Это Мими Хотон, которая прошлой осенью была «представлена обществу на ужине в Плазе».
А вот еще одно знакомое лицо…

Стоящий под стенными часами крепкий парень с тревогой следит за временем. Долли вспоминает, что видела его среди посещавших тюрьму студентов.

— Мистер Мэнни!

Служащий отеля пробирается сквозь толпу. Бен останавливает его, смотрит на адрес в телеграмме и направляется к стоящему под часами брату.

— Ставлю на то, что девушка Кьюпида не сможет приехать, — говорит Бен Мими Хотон.

Кьюпид с плохим предчувствием открывает телеграмму.

«Мать заболела в Олбани. Не смогу приехать. Плачу. Грэйс».

Это известная шутка: девушка Кьюпида, кем бы она ни была, никогда не приезжает. Он стискивает зубы, понимая, что над ним сейчас снова жестоко посмеются. Кьюпид с мрачным видом направляется на улицу и сталкивается лицом к лицу с Долли.

— Привет, — произносит она.

Красивая девушка. Он задается вопросом, где видел ее раньше, и затем, наконец, вспоминает. Ему жаль Долли, поэтому он решает остаться и поболтать с ней. Потом понимает, что она изысканно одета и жалеть ее нечего.
---------
[1] Город в штате Нью-Йорк.
Tilda Publishing
В коридоре он видит Бена, Мими и ее маму, которые идут на чайную вечеринку с танцами. В воздухе витает тяжелый аромат духов и пудры. Из коридора доносится мелодия «Жаворонка». Если бы эта проклятая девушка только…

— Прошу прощения, — говорит он внезапно.
Между их лицами не больше фута.
— Послушайте, — говорит он Долли. — Не хотите зайти к нам, выпить чаю?
— Я?
— Да.
— Вы уверены, что готовы пригласить меня?
— Разумеется.

Тут его посещает еще более радикальная идея. Эта девушка красива и кажется весьма похожей на леди. Никто не знает, кто она, так почему бы не прийти с ней на выпускной, сказав, что именно ее он пригласил изначально?..






Долли и Кьюпид входят в чайную комнату и присоединяются к вечеринке Бена. Кьюпид узнал у своей спутницы имя, и теперь по очереди представляет ее Бену, Мими и ее матери. В это время попугай на жердочке — один из шести в комнате, — уставившись на Долли сверху вниз, пронзительно вопит: «Кто там? Кто там?»

Бен сердито переводит взгляд с Долли на брата. Это уже слишком — когда Бен останется с Кьюпидом наедине, то выскажет все, что о нем думает.

Миссис Хотон чрезвычайно вежлива с каждой девушкой, которая может составить конкуренцию Мими, но любезность ее напускная. Мими — девятнадцатилетняя девушка, симпатичная, с острыми чертами лица и циничной нью-йоркской манерой распускать слухи. Она определенно охотится за Беном Мэнни, олицетворяющим все ее мечты.

Кьюпид показывает Бену телеграмму, в которой говорится, что Грэйс не сможет приехать. Слышится музыка. Бен танцует с Мими, Кьюпид — с Долли.

На танцполе магия помады начинает действовать на Кьюпида. Пожалуй, эта девушка прекрасна — с большим трудом он сдерживается, чтобы не поцеловать ее. Садясь за стол, он сразу переходит к теме выпускного. Бен вдруг со страхом осознает, что замышляет Кьюпид. Бен ничего не имеет против Долли, но он искренне убежден, что та совсем не подходит его брату.

— Мисс Кэррол, — говорит Кьюпид, — я бы хотел узнать, не желаете ли вы…

Бен перебивает его просьбой передать сахар и бросает предостерегающий взгляд, который Кьюпид предпочитает не замечать.

— Мисс Кэррол, — продолжает он, — на этих выходных…

Бен ледяным голосом просит сливки. На этот раз Долли понимает, что происходит. Ее глаза — сначала обиженные, потом дерзкие — встречаются с глазами Бена; они смотрят друг на друга так напряженно, что Мими и миссис Хотон предчувствуют надвигающийся конфликт.

— Я хотел бы спросить, если вам нечем заняться на этих выходных, не могли бы вы…

Лавирующий между столов служащий снимает напряжение, выкрикивая: «Мистер Мэнни! Мистер Мэнни!»

Кьюпида зовут к телефону. Он извиняется и заходит в будку — из Олбани звонит его девушка. Матери лучше. Она сможет приехать. Если бы Кьюпид видел возлюбленную детства, он бы так не ликовал. Маленькая Грэйс Джонс выросла — теперь она похожа не на семидесятипятифунтовую сильфиду, а на ее удвоенную стодевяностофутовую копию, и с трудом влезает в телефонную будку. Но окрыленный счастьем Кьюпид ничего не замечает. Возвратясь к столу, он объявляет, что его девушка приедет. Бен пытается скрыть облегчение, Долли — разочарование. Никому из них это не удается.
***
В коридоре он видит Бена, Мими и ее маму, которые идут на чайную вечеринку с танцами. В воздухе витает тяжелый аромат духов и пудры. Из коридора доносится мелодия «Жаворонка». Если бы эта проклятая девушка только…

— Прошу прощения, — говорит он внезапно.
Между их лицами не больше фута.
— Послушайте, — говорит он Долли. — Не хотите зайти к нам, выпить чаю?
— Я?
— Да.
— Вы уверены, что готовы пригласить меня?
— Разумеется.

Тут его посещает еще более радикальная идея. Эта девушка красива и кажется весьма похожей на леди. Никто не знает, кто она, так почему бы не прийти с ней на выпускной, сказав, что именно ее он пригласил изначально?..






Долли и Кьюпид входят в чайную комнату и присоединяются к вечеринке Бена. Кьюпид узнал у своей спутницы имя, и теперь по очереди представляет ее Бену, Мими и ее матери. В это время попугай на жердочке — один из шести в комнате, — уставившись на Долли сверху вниз, пронзительно вопит: «Кто там? Кто там?»

Бен сердито переводит взгляд с Долли на брата. Это уже слишком — когда Бен останется с Кьюпидом наедине, то выскажет все, что о нем думает.

Миссис Хотон чрезвычайно вежлива с каждой девушкой, которая может составить конкуренцию Мими, но любезность ее напускная. Мими — девятнадцатилетняя девушка, симпатичная, с острыми чертами лица и циничной нью-йоркской манерой распускать слухи. Она определенно охотится за Беном Мэнни, олицетворяющим все ее мечты.

Кьюпид показывает Бену телеграмму, в которой говорится, что Грэйс не сможет приехать. Слышится музыка. Бен танцует с Мими, Кьюпид — с Долли.

На танцполе магия помады начинает действовать на Кьюпида. Пожалуй, эта девушка прекрасна — с большим трудом он сдерживается, чтобы не поцеловать ее. Садясь за стол, он сразу переходит к теме выпускного. Бен вдруг со страхом осознает, что замышляет Кьюпид. Бен ничего не имеет против Долли, но он искренне убежден, что та совсем не подходит его брату.

— Мисс Кэррол, — говорит Кьюпид, — я бы хотел узнать, не желаете ли вы…

Бен перебивает его просьбой передать сахар и бросает предостерегающий взгляд, который Кьюпид предпочитает не замечать.

— Мисс Кэррол, — продолжает он, — на этих выходных…

Бен ледяным голосом просит сливки. На этот раз Долли понимает, что происходит. Ее глаза — сначала обиженные, потом дерзкие — встречаются с глазами Бена; они смотрят друг на друга так напряженно, что Мими и миссис Хотон предчувствуют надвигающийся конфликт.

— Я хотел бы спросить, если вам нечем заняться на этих выходных, не могли бы вы…

Лавирующий между столов служащий снимает напряжение, выкрикивая: «Мистер Мэнни! Мистер Мэнни!»

Кьюпида зовут к телефону. Он извиняется и заходит в будку — из Олбани звонит его девушка. Матери лучше. Она сможет приехать. Если бы Кьюпид видел возлюбленную детства, он бы так не ликовал. Маленькая Грэйс Джонс выросла — теперь она похожа не на семидесятипятифунтовую сильфиду, а на ее удвоенную стодевяностофутовую копию, и с трудом влезает в телефонную будку. Но окрыленный счастьем Кьюпид ничего не замечает. Возвратясь к столу, он объявляет, что его девушка приедет. Бен пытается скрыть облегчение, Долли — разочарование. Никому из них это не удается.
***
— Мне очень жаль, — шепчет Кьюпид. — Я как раз собирался пригласить тебя...
Но Долли уже приняла дерзкое решение.
— На выпускной? — спрашивает она невинным голоском. — Это так мило с твоей стороны, но я бы не согласилась. Я иду с другим.
Она встает.
— До свидания, еще увидимся.

Когда она уходит, гордо вздернув подбородок, попугай над ее головой произносит последнее замечание:

«Малышка! Малышка!»

— Мне очень жаль, — шепчет Кьюпид. — Я как раз собирался пригласить тебя...
Но Долли уже приняла дерзкое решение.
— На выпускной? — спрашивает она невинным голоском. — Это так мило с твоей стороны, но я бы не согласилась. Я иду с другим.
Она встает.
— До свидания, еще увидимся.

Когда она уходит, гордо вздернув подбородок, попугай над ее головой произносит последнее замечание:

«Малышка! Малышка!»

III.


Все поезда до университетского городка забиты до отказа. Пятьсот девушек и две сотни компаньонок с чемоданами, сумками, сопровождающими и даже личной прислугой выгружаются на платформу вокзала, откуда на «фордах», «паккардах», омнибусах, «викториях» и такси отправляются в отель или клуб, где остановились на время своего пребывания.

Долли накануне телеграфировала профессору Своупу о своем приезде, и, когда все пассажиры высыпали из поезда, она наконец замечает его, нервно ожидающего среди толпы на платформе.

— Ну вот, я приехала, — говорит она. — Вы сожалеете?
— Ничуть.

И стоит ему взглянуть на нее лишь раз, как все сожаления улетучиваются.

***

Университет находится в городе с населением в десять тысяч человек. Его мрачная готическая архитектура хаотично раскинулась на несколько миль по заросшей зеленью холмистой местности. Тут же расположено и общежитие, построенное еще в дореволюционные времена. Сегодня кампус полон народу: тут и бывшие воспитанники университета, одетые в праздничные наряды, и их родители, и младшие братья и сестры, и нынешние выпускники, и студенты в белой теннисной форме или в твидовых костюмах для гольфа. Долли напрягается, когда из-за угла вдруг показывается длинная колонна осужденных во главе с несколькими жалкими малолетними преступниками.

— Как ужасно, — думает она, — даже здесь тюрьма!

Однако при виде таблички в руках направляющего колонны она облегченно вздыхает. Надпись на табличке гласит: «‎Встреча выпускников 1920 года».

III.


Все поезда до университетского городка забиты до отказа. Пятьсот девушек и две сотни компаньонок с чемоданами, сумками, сопровождающими и даже личной прислугой выгружаются на платформу вокзала, откуда на «фордах», «паккардах», омнибусах, «викториях» и такси отправляются в отель или клуб, где остановились на время своего пребывания.

Долли накануне телеграфировала профессору Своупу о своем приезде, и, когда все пассажиры высыпали из поезда, она наконец замечает его, нервно ожидающего среди толпы на платформе.

— Ну вот, я приехала, — говорит она. — Вы сожалеете?
— Ничуть.

И стоит ему взглянуть на нее лишь раз, как все сожаления улетучиваются.

***

Университет находится в городе с населением в десять тысяч человек. Его мрачная готическая архитектура хаотично раскинулась на несколько миль по заросшей зеленью холмистой местности. Тут же расположено и общежитие, построенное еще в дореволюционные времена. Сегодня кампус полон народу: тут и бывшие воспитанники университета, одетые в праздничные наряды, и их родители, и младшие братья и сестры, и нынешние выпускники, и студенты в белой теннисной форме или в твидовых костюмах для гольфа. Долли напрягается, когда из-за угла вдруг показывается длинная колонна осужденных во главе с несколькими жалкими малолетними преступниками.

— Как ужасно, — думает она, — даже здесь тюрьма!

Однако при виде таблички в руках направляющего колонны она облегченно вздыхает. Надпись на табличке гласит: «‎Встреча выпускников 1920 года».
Tilda Publishing
Чемодан Долли громаден. Только профессор может оторвать его от земли. Они не прошли и пятидесяти метров — профессор уже несколько раз останавливался передохнуть, — когда мимо них, вздымая клубы пыли, проезжает на «мармоне» компания Мэнни.

Пройдя под готической аркой, Долли и профессор Своуп спускаются по главной улице, где студенты устроились на скамьях спиной к витринам магазинов и засматриваются на проходящих мимо девушек. Останавливаются они у старинной университетской гостиницы, куда профессор определил Долли на ночлег.
Как только она там располагается, начинаются ее выходные.

Куда, вы думаете, она направляется в первую очередь, — на бал? Нет. На спортивное соревнование? Снова нет. Профессор решает, что Долли понравится занятная лекция по социологии, которая по счастливой случайности как раз попала в расписание этого дня. Ведя туда свою спутницу, он потирает руки в радостном предвкушении, не обращая внимания на взгляды, которые привлекает к себе Долли. Она идет в сопровождении сотни глаз, а один молодой человек даже отвешивает ей комплимент, свалившись со стула.
Чемодан Долли громаден. Только профессор может оторвать его от земли. Они не прошли и пятидесяти метров — профессор уже несколько раз останавливался передохнуть, — когда мимо них, вздымая клубы пыли, проезжает на «мармоне» компания Мэнни.

Пройдя под готической аркой, Долли и профессор Своуп спускаются по главной улице, где студенты устроились на скамьях спиной к витринам магазинов и засматриваются на проходящих мимо девушек. Останавливаются они у старинной университетской гостиницы, куда профессор определил Долли на ночлег.
Как только она там располагается, начинаются ее выходные.

Куда, вы думаете, она направляется в первую очередь, — на бал? Нет. На спортивное соревнование? Снова нет. Профессор решает, что Долли понравится занятная лекция по социологии, которая по счастливой случайности как раз попала в расписание этого дня. Ведя туда свою спутницу, он потирает руки в радостном предвкушении, не обращая внимания на взгляды, которые привлекает к себе Долли. Она идет в сопровождении сотни глаз, а один молодой человек даже отвешивает ей комплимент, свалившись со стула.
Tilda Publishing
Направляются они, похоже, к симпатичному зданию в колониальном стиле; там играет джазовый оркестр. На террасе прогуливаются парочки влюбленных, а посреди лужайки рядом прохлаждается несколько молодых людей. Долли ускоряет шаг, на ее лице проступает румянец. Как мило со стороны профессора прервать отпуск и провести с ней время!

Но что это… Они проходят мимо, направляясь в соседнее здание, — зал для публичных лекций?
Указатель гласит:
Tilda Publishing
Направляются они, похоже, к симпатичному зданию в колониальном стиле; там играет джазовый оркестр. На террасе прогуливаются парочки влюбленных, а посреди лужайки рядом прохлаждается несколько молодых людей. Долли ускоряет шаг, на ее лице проступает румянец. Как мило со стороны профессора прервать отпуск и провести с ней время!

Но что это… Они проходят мимо, направляясь в соседнее здание, — зал для публичных лекций?
Указатель гласит:
ЛЕКЦИЯ ПО КРИМИНОЛОГИИ
кандидата наук Финеаса Хаcслахера


ЛЕКЦИЯ ПО КРИМИНОЛОГИИ

кандидата наук Финеаса Хаcслахера
Профессора вместе с женами уже заходят внутрь. Долли в отчаянии озирается. Из соседнего дома доносится громкая музыка.

— Я уверен, вам понравится, — говорит профессор, глядя на указатель и ожидая проявления радости с ее стороны. В это мгновение Долли замечает Кьюпида Мэнни.

Он показывается из дверей клуба «‎Slide and Glide», разгоряченный и обескураженный. Он танцует с Грэйс уже битый час, и ему необходимо выпить — скрывшись за колонной, он прикладывает флягу к губам. А затем замечает Долли. Вот бы танцевать с ней, а не с этой бегемотихой в рюшках… Мгновенно сообразив, куда Долли направляется, он понимает, что у нее свои сложности. Почему бы не предложить им обоим пойти в клуб?


— Эй, постойте-ка! — окликает их Кьюпид.

Лицо Долли озаряется радостью. Перейдя лужайку, он приглашает их.

Нет. Профессор качает головой и многозначительно смотрит на Кьюпида. Нельзя. Но… эта музыка. Ноги Долли сами пускаются в пляс от ее звуков.

— Разве совсем нельзя, профессор? — умоляет она.



— Ну же, — настаивает Кьюпид, — здесь вы узнаете о преступлениях намного больше.

Он берет указатель и поворачивает его к дверям клуба.

— Идемте сюда, профессор.

Частично уговорами, частично осторожным подталкиванием в сторону дверного проема они увлекают профессора к клубу. Появляется новая череда преподавателей с женами. Увидев табличку, они пересекают лужайку и направляются в клуб. Первая пара уже приблизилась ко входу, когда Кьюпид видит, что происходит и возвращает указатель на прежнее место. Колонна скучных рассеянных педагогов, извиваясь змеей, меняет направление движения — на этот раз в правильную сторону.
Профессора вместе с женами уже заходят внутрь. Долли в отчаянии озирается. Из соседнего дома доносится громкая музыка.

— Я уверен, вам понравится, — говорит профессор, глядя на указатель и ожидая проявления радости с ее стороны. В это мгновение Долли замечает Кьюпида Мэнни.

Он показывается из дверей клуба «‎Slide and Glide», разгоряченный и обескураженный. Он танцует с Грэйс уже битый час, и ему необходимо выпить — скрывшись за колонной, он прикладывает флягу к губам. А затем замечает Долли. Вот бы танцевать с ней, а не с этой бегемотихой в рюшках… Мгновенно сообразив, куда Долли направляется, он понимает, что у нее свои сложности. Почему бы не предложить им обоим пойти в клуб?


— Эй, постойте-ка! — окликает их Кьюпид.

Лицо Долли озаряется радостью. Перейдя лужайку, он приглашает их.

Нет. Профессор качает головой и многозначительно смотрит на Кьюпида. Нельзя. Но… эта музыка. Ноги Долли сами пускаются в пляс от ее звуков.

— Разве совсем нельзя, профессор? — умоляет она.



— Ну же, — настаивает Кьюпид, — здесь вы узнаете о преступлениях намного больше.

Он берет указатель и поворачивает его к дверям клуба.

— Идемте сюда, профессор.

Частично уговорами, частично осторожным подталкиванием в сторону дверного проема они увлекают профессора к клубу. Появляется новая череда преподавателей с женами. Увидев табличку, они пересекают лужайку и направляются в клуб. Первая пара уже приблизилась ко входу, когда Кьюпид видит, что происходит и возвращает указатель на прежнее место. Колонна скучных рассеянных педагогов, извиваясь змеей, меняет направление движения — на этот раз в правильную сторону.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Всю эту сцену наблюдает заинтересованный джентльмен, с которым мы еще не раз встретимся. Зовут его Джо Джейкс, он — проктор, или полицейский кампуса. Тучный мужчина с густыми усами, отвечающий перед деканом за поведение студентов. Происшествие на лужайке ему явно не по душе.

Между тем протестующего профессора убеждают зайти в клуб «Slide and Glide». Стеклянные двери большого зала, вымощенного каменными плитами, выводят посетителей на веранду, за которой виднеются теннисные корты. По одну сторону зала находится игорная комната, где компаньонки сидят за игрой в бридж, по другую — просторная, тускло освещенная бильярдная, где пары прогуливаются во время перерывов в танцах, играют или сидят на больших диванах, расположенных вдоль стены.

В центральном зале около двадцати пар танцуют под музыку оркестра. Как и на всех студенческих вечерах Востока и Юга, кавалер имеет право «перехватывать» понравившуюся ему девушку и танцевать с ней, пока его точно так же не сменит кто-то другой. Несчастный, танцующий с Грэйс Джонс, девушкой Кьюпида, провел с ней уже изрядное количество времени. Поэтому он прибегает к необычному плану: держит у нее за спиной пятидолларовую купюру в качестве награды любому, кто ее перехватит.






Стоящий среди кавалеров Бен Мэнни видит, как заходят Долли и профессор Своуп. Вежливо, но холодно он пожимает им руки.

Однако Бен одинок в своем безразличии к девушке. Не успела она дотанцевать с Кьюпидом, как его начинают осаждать просьбами о знакомстве с Долли. Ему остается только подчиниться и оказаться в невыгодном положении — покровительствовать девушке, чье присутствие не одобряет его брат.

Долли не просто популярна, она — сенсация. Профессор ходит за ней по пятам, надеясь на танец, но какой-нибудь юноша всегда оказывается проворнее и вклинивается между ними. Несколько раз он хлопает по плечу мужчину, с которым Долли танцует, однако она уже ускользнула от него с кем-то еще.

Бен Мэнни, нахмурившись, стоит в стороне. У него закрадывается подозрение, что, не танцуя с Долли, он упускает нечто важное. Она проходит в танце мимо него, их взгляды пересекаются; ее губы всего в метре от него, и он невольно делает шаг в ее сторону…

Слишком поздно. Какой-то мужчина торопливо хватает его за руку.

— Мне нужно немедленно уехать, Бен. Не могли бы вы позаботиться о мисс Джонс?

И ему в руки бесцеремонно передают Грэйс Джонс. Его ждет непростой час.

Герк Харкнесс, высокий худощавый парень, немного взволнован, и он простодушно указывает Мими Хотон, что все партнеры Долли выглядят так, будто собираются ее поцеловать. Когда мужчины приближаются к ней, им кажется, что вокруг ее губ роятся медоносные пчелы.

В перерыве между танцами Мими и Долли оказываются рядом друг с другом. С притворной доброжелательностью Мими достает из ридикюля пуховку и делает вид, что ищет помаду.

— Какая незадача, — восклицает она. — Я потеряла ее. Нельзя ли одолжить вашу?

Но, взглянув ей в глаза, Долли решает поостеречься. И невинно отвечает, что помады у нее с собой нет. Мими только улыбается, зная, что та лежит у Долли в сумочке, и с презрением отходит.

Долли и Кьюпид входят в бильярдную и садятся у открытого окна, наблюдая за сгущающимися июньскими сумерками. Двое парней только что закончили играть в теннис на корте снаружи и убирают ракетки. За окном чудесный романтический вечер. Слегка подвыпивший Кьюпид стонет при мысли о том, что ему придется провести вечер с Грэйс. Он достает свою фляжку и предлагает Долли, но та отказывается. Кьюпид осушает ее сам и при этом откидывается назад все дальше и дальше, пока не теряет равновесие и не вываливается кубарем в открытое окно. Его исчезновение настолько неожиданно, что Долли вскакивает от удивления, обнаружив, что она внезапно осталась в одиночестве.

В эту минуту Грэйс, обескураженная своей неудачей на танцполе, заманила несчастного Бена в бильярдную и теперь предлагает ему сесть на диван и поговорить. Он с ней уже полчаса, и это приводит его в отчаяние. Его взгляд, блуждающий в поисках спасения, обнаруживает стройную фигуру, идущую через темную бильярдную на встречу музыке. Бен притворяется, что узнает ее и восклицает:

— Эта девушка ищет меня! Мы договорились танцевать.

Он бросается к ней через комнату и, опасаясь, что Грэйс станет его преследовать, хватает Долли и танцует с ней между столами, на ходу выпаливая объяснения и извинения. Только тогда он понимает, кто у него в объятьях.
Всю эту сцену наблюдает заинтересованный джентльмен, с которым мы еще не раз встретимся. Зовут его Джо Джейкс, он — проктор, или полицейский кампуса. Тучный мужчина с густыми усами, отвечающий перед деканом за поведение студентов. Происшествие на лужайке ему явно не по душе.

Между тем протестующего профессора убеждают зайти в клуб «Slide and Glide». Стеклянные двери большого зала, вымощенного каменными плитами, выводят посетителей на веранду, за которой виднеются теннисные корты. По одну сторону зала находится игорная комната, где компаньонки сидят за игрой в бридж, по другую — просторная, тускло освещенная бильярдная, где пары прогуливаются во время перерывов в танцах, играют или сидят на больших диванах, расположенных вдоль стены.

В центральном зале около двадцати пар танцуют под музыку оркестра. Как и на всех студенческих вечерах Востока и Юга, кавалер имеет право «перехватывать» понравившуюся ему девушку и танцевать с ней, пока его точно так же не сменит кто-то другой. Несчастный, танцующий с Грэйс Джонс, девушкой Кьюпида, провел с ней уже изрядное количество времени. Поэтому он прибегает к необычному плану: держит у нее за спиной пятидолларовую купюру в качестве награды любому, кто ее перехватит.






Стоящий среди кавалеров Бен Мэнни видит, как заходят Долли и профессор Своуп. Вежливо, но холодно он пожимает им руки.

Однако Бен одинок в своем безразличии к девушке. Не успела она дотанцевать с Кьюпидом, как его начинают осаждать просьбами о знакомстве с Долли. Ему остается только подчиниться и оказаться в невыгодном положении — покровительствовать девушке, чье присутствие не одобряет его брат.

Долли не просто популярна, она — сенсация. Профессор ходит за ней по пятам, надеясь на танец, но какой-нибудь юноша всегда оказывается проворнее и вклинивается между ними. Несколько раз он хлопает по плечу мужчину, с которым Долли танцует, однако она уже ускользнула от него с кем-то еще.

Бен Мэнни, нахмурившись, стоит в стороне. У него закрадывается подозрение, что, не танцуя с Долли, он упускает нечто важное. Она проходит в танце мимо него, их взгляды пересекаются; ее губы всего в метре от него, и он невольно делает шаг в ее сторону…

Слишком поздно. Какой-то мужчина торопливо хватает его за руку.

— Мне нужно немедленно уехать, Бен. Не могли бы вы позаботиться о мисс Джонс?

И ему в руки бесцеремонно передают Грэйс Джонс. Его ждет непростой час.

Герк Харкнесс, высокий худощавый парень, немного взволнован, и он простодушно указывает Мими Хотон, что все партнеры Долли выглядят так, будто собираются ее поцеловать. Когда мужчины приближаются к ней, им кажется, что вокруг ее губ роятся медоносные пчелы.

В перерыве между танцами Мими и Долли оказываются рядом друг с другом. С притворной доброжелательностью Мими достает из ридикюля пуховку и делает вид, что ищет помаду.

— Какая незадача, — восклицает она. — Я потеряла ее. Нельзя ли одолжить вашу?

Но, взглянув ей в глаза, Долли решает поостеречься. И невинно отвечает, что помады у нее с собой нет. Мими только улыбается, зная, что та лежит у Долли в сумочке, и с презрением отходит.

Долли и Кьюпид входят в бильярдную и садятся у открытого окна, наблюдая за сгущающимися июньскими сумерками. Двое парней только что закончили играть в теннис на корте снаружи и убирают ракетки. За окном чудесный романтический вечер. Слегка подвыпивший Кьюпид стонет при мысли о том, что ему придется провести вечер с Грэйс. Он достает свою фляжку и предлагает Долли, но та отказывается. Кьюпид осушает ее сам и при этом откидывается назад все дальше и дальше, пока не теряет равновесие и не вываливается кубарем в открытое окно. Его исчезновение настолько неожиданно, что Долли вскакивает от удивления, обнаружив, что она внезапно осталась в одиночестве.

В эту минуту Грэйс, обескураженная своей неудачей на танцполе, заманила несчастного Бена в бильярдную и теперь предлагает ему сесть на диван и поговорить. Он с ней уже полчаса, и это приводит его в отчаяние. Его взгляд, блуждающий в поисках спасения, обнаруживает стройную фигуру, идущую через темную бильярдную на встречу музыке. Бен притворяется, что узнает ее и восклицает:

— Эта девушка ищет меня! Мы договорились танцевать.

Он бросается к ней через комнату и, опасаясь, что Грэйс станет его преследовать, хватает Долли и танцует с ней между столами, на ходу выпаливая объяснения и извинения. Только тогда он понимает, кто у него в объятьях.
Tilda Publishing
— А я уж думала, вы не станете танцевать со мной, — говорит Долли, глядя на него.

Бен не отвечает.

— Вы ненавидите меня, не так ли? Послушайте, если вы питаете ко мне такую неприязнь, я сегодня же вечером вернусь в Нью-Йорк.
— Не говорите глупостей, — быстро отвечает он.
— Но вы думаете, что мне здесь не место.
— Вы ошибаетесь, — смущенно произносит Бен. — Я полагаю, что такая красивая девушка, как вы, может приходить куда угодно, даже если…

Он осекается.
— Даже если она только что вышла из тюрьмы, — заканчивает Долли за него и добавляет: — Так вы действительно считаете меня красивой?

Он смотрит на нее в полутьме. За окном зажигают уличный фонарь, и отсвет падает ей на лицо. Грэйс вышла из бильярдной, перехватив профессора Своупа прямо за дверью. Бен и Долли остались одни.

— Вы прекрасны, — непроизвольно шепчет он.
— Какая… какая черта во мне, по-вашему, самая привлекательная?

Он снова смотрит на нее…и словно невидимая рука наклоняет его голову вперед, пока их губы не сливаются в поцелуе.

Еще мгновение они продолжают танцевать, а затем одновременно расходятся, и Долли, тяжело дыша, облокачивается на бильярдный стол. Никто из них не заметил тени Мими, мелькнувшей в зале тени со сжатыми кулаками.

— Прошу прощения, — еле слышно произносит Бен.
— О, не говорите так, не стоит!
— Я позабыл обо всем на свете, — продолжает он. — Ваши губы так прекрасны…

В смешанных чувствах Долли сопровождает его обратно на танцпол. Или они станут парой сейчас, или ее сердце будет разбито.
Tilda Publishing
— А я уж думала, вы не станете танцевать со мной, — говорит Долли, глядя на него.

Бен не отвечает.

— Вы ненавидите меня, не так ли? Послушайте, если вы питаете ко мне такую неприязнь, я сегодня же вечером вернусь в Нью-Йорк.
— Не говорите глупостей, — быстро отвечает он.
— Но вы думаете, что мне здесь не место.
— Вы ошибаетесь, — смущенно произносит Бен. — Я полагаю, что такая красивая девушка, как вы, может приходить куда угодно, даже если…

Он осекается.
— Даже если она только что вышла из тюрьмы, — заканчивает Долли за него и добавляет: — Так вы действительно считаете меня красивой?

Он смотрит на нее в полутьме. За окном зажигают уличный фонарь, и отсвет падает ей на лицо. Грэйс вышла из бильярдной, перехватив профессора Своупа прямо за дверью. Бен и Долли остались одни.

— Вы прекрасны, — непроизвольно шепчет он.
— Какая… какая черта во мне, по-вашему, самая привлекательная?

Он снова смотрит на нее…и словно невидимая рука наклоняет его голову вперед, пока их губы не сливаются в поцелуе.

Еще мгновение они продолжают танцевать, а затем одновременно расходятся, и Долли, тяжело дыша, облокачивается на бильярдный стол. Никто из них не заметил тени Мими, мелькнувшей в зале тени со сжатыми кулаками.

— Прошу прощения, — еле слышно произносит Бен.
— О, не говорите так, не стоит!
— Я позабыл обо всем на свете, — продолжает он. — Ваши губы так прекрасны…

В смешанных чувствах Долли сопровождает его обратно на танцпол. Или они станут парой сейчас, или ее сердце будет разбито.
Tilda Publishing
Tilda Publishing

IV.


Ночь. Две шатающиеся фигуры отделяются от тени клуба «Slide and Glide» и движутся по улице. Это Кьюпид Мэнни и его друг Герк Харкнесс. Забота о Грэйс оказалась чересчур сложной задачей, и Кьюпид, вдохновленный пинтой виски, отступает.

— Сейчас я продемонстрирую свою знаменитую пародию на декана!

Декан в исполнении Кьюпида ходит, вывернув ноги, вставив в глаз пятицентовую монетку, и покачивает головой, как если бы ее подвесили на проволоке. А еще он постоянно заваливается то в одну, то в другую сторону.

— Тебя шатает, — говорит Герк укоризненно.
— Чего меня?
— Шатает из стороны в сторону. Смотри сюда.

Они соревнуются друг с другом, не подозревая, что у них есть третий соперник. Этому третьему, однако, уже пятьдесят лет, он не шатается и, кажется, чувствует себя вполне уютно в своей роли. Это декан собственной персоной. К счастью, он близорук.

Внезапно Кьюпид и Герк замирают на месте. Под фонарным столбом на следующем углу вырисовывается зловещая фигура Джо Джейкса — полицейского, устремляющего в их сторону любопытный взгляд. Они моментально разворачиваются и пускаются в бегство. Джо Джейкс бросается за ними. Заметив декана и оказавшись меж двух огней, приятели сворачивают на длинную тропу, обрамленную живой изгородью, в надежде спрятаться и переждать опасность.

— Чуть не попались, — шепчет Кьюпид.

— Ш-ш!
К их ужасу, декан сворачивает на ту же тропу и направляется к ним. Они отступают. Перед ними открытая дверь дома, над которой виднеется вывеска «Факультетский клуб», но они ее не замечают. У них нет другого выбора, кроме как войти. В пяти футах позади них, шагая крайне размеренно, но неотступно, следует декан.

Они поднялись наверх. За ними декан. Они поспешили в большую гостиную. Декан за ними. Для их одурманенного сознания это выглядит так, будто он преследует их с маниакальным упорством. Они вбегают в комнату, отделенную от гостиной задернутыми шторами. К их облегчению, декан там не появляется. Они заглядывают за штору и видят, как он отдает шляпу, пальто и перчатки швейцару.

Друзья переводят дыхание и осматриваются. Стол в комнате накрыт на двенадцать персон, и большая табличка на нем возвещает, что здесь пройдет ужин кафедры социологии. Постепенно до вторженцев доходит, что они оказались в самом сердце вражеского лагеря.

— Смотри! — восклицает Герк. — Какая замечательная еда!

Сверкающее блюдо с закусками украшает центр стола, и друзья внезапно чувствуют, что голодны. Они съедают канапе с анчоусами, затем канапе с икрой… Пять минут спустя одинокая, слегка помятая сардинка остается на блюде в гордом одиночестве.

— Теперь в маленьких вилочках нет нужды, — заявляет Кьюпид. — Давай-ка уберем их.

И вот вилки убраны. Теперь по одну сторону от тарелок лежит три прибора, а по другую — всего два. Это несоответствие они устраняют, убрав также ножи для масла.

IV.


Ночь. Две шатающиеся фигуры отделяются от тени клуба «Slide and Glide» и движутся по улице. Это Кьюпид Мэнни и его друг Герк Харкнесс. Забота о Грэйс оказалась чересчур сложной задачей, и Кьюпид, вдохновленный пинтой виски, отступает.

— Сейчас я продемонстрирую свою знаменитую пародию на декана!

Декан в исполнении Кьюпида ходит, вывернув ноги, вставив в глаз пятицентовую монетку, и покачивает головой, как если бы ее подвесили на проволоке. А еще он постоянно заваливается то в одну, то в другую сторону.

— Тебя шатает, — говорит Герк укоризненно.
— Чего меня?
— Шатает из стороны в сторону. Смотри сюда.

Они соревнуются друг с другом, не подозревая, что у них есть третий соперник. Этому третьему, однако, уже пятьдесят лет, он не шатается и, кажется, чувствует себя вполне уютно в своей роли. Это декан собственной персоной. К счастью, он близорук.

Внезапно Кьюпид и Герк замирают на месте. Под фонарным столбом на следующем углу вырисовывается зловещая фигура Джо Джейкса — полицейского, устремляющего в их сторону любопытный взгляд. Они моментально разворачиваются и пускаются в бегство. Джо Джейкс бросается за ними. Заметив декана и оказавшись меж двух огней, приятели сворачивают на длинную тропу, обрамленную живой изгородью, в надежде спрятаться и переждать опасность.

— Чуть не попались, — шепчет Кьюпид.

— Ш-ш!
К их ужасу, декан сворачивает на ту же тропу и направляется к ним. Они отступают. Перед ними открытая дверь дома, над которой виднеется вывеска «Факультетский клуб», но они ее не замечают. У них нет другого выбора, кроме как войти. В пяти футах позади них, шагая крайне размеренно, но неотступно, следует декан.

Они поднялись наверх. За ними декан. Они поспешили в большую гостиную. Декан за ними. Для их одурманенного сознания это выглядит так, будто он преследует их с маниакальным упорством. Они вбегают в комнату, отделенную от гостиной задернутыми шторами. К их облегчению, декан там не появляется. Они заглядывают за штору и видят, как он отдает шляпу, пальто и перчатки швейцару.

Друзья переводят дыхание и осматриваются. Стол в комнате накрыт на двенадцать персон, и большая табличка на нем возвещает, что здесь пройдет ужин кафедры социологии. Постепенно до вторженцев доходит, что они оказались в самом сердце вражеского лагеря.

— Смотри! — восклицает Герк. — Какая замечательная еда!

Сверкающее блюдо с закусками украшает центр стола, и друзья внезапно чувствуют, что голодны. Они съедают канапе с анчоусами, затем канапе с икрой… Пять минут спустя одинокая, слегка помятая сардинка остается на блюде в гордом одиночестве.

— Теперь в маленьких вилочках нет нужды, — заявляет Кьюпид. — Давай-ка уберем их.

И вот вилки убраны. Теперь по одну сторону от тарелок лежит три прибора, а по другую — всего два. Это несоответствие они устраняют, убрав также ножи для масла.
— Давай заберем все серебро, — предлагает Герк. — Я в прошлом году завалил социологию.

Кьюпид горячо поддерживает эту идею. Они собирают оставшиеся приборы, и, пока Герк аккуратно завязывал салфетку с ними в узелок, Кьюпид проскальзывает к занавеске, чтобы выяснить причину шума в гостиной. Там много людей. Он замечает в толпе Долли и профессора Своупа, стоящего к занавеске спиной. Активно жестикулируя, Кьюпид привлекает внимание Долли; она обескураженно смотрит на него. Он жестом подзывает ее и просит молчать. Несколько ловких маневров — и она оказывается в комнате за занавеской, где Кьюпид и Герк, гордые собой, показывают ей полный узелок серебра.

— Но вас поймают и исключат, — встревоженно говорит Долли. — Вам лучше разложить все обратно и пойти домой спать.

Однако чтобы образумить их, нужно время, а гости могут зайти в любую минуту. Долли бросается к окну и смотрит вниз — под фонарным столбом через дорогу караулит Джо Джейкс, полицейский кампуса.

Тут в соседней комнате раздаются шаги. Долли распахивает огромный бельевой шкаф, заталкивает туда сопротивляющихся парней и спешно поворачивает ключ. Но как только она берет узелок и направляется к столу, занавеска начинает подрагивать. Долли успевает лишь отойти от стола и притвориться, будто вошла вместе с остальными.

Ей хочется рассказать профессору о случившемся, но она вовремя понимает, что профессор-то как раз и подумает о ней хуже всех. Он подумает — о Боже! — он подумает, что это она украла серебро, а он поторопился, пригласив преступницу.

Тем временем собравшиеся чинно занимают свои места, и Долли, немного дрожа, кладет узелок себе на колени. Вот-вот все раскроется, и ей придется либо выдать Кьюпида, либо покинуть университет опозоренной.

В этот момент официант отправляется за закуской и обнаруживает, что от некогда живописного блюда осталась одна сардинка. Он спешит к управляющему. Это невероятно. В ужасе и растерянности управляющий велит ничего никому не говорить, а просто подать суп.
— Давай заберем все серебро, — предлагает Герк. — Я в прошлом году завалил социологию.

Кьюпид горячо поддерживает эту идею. Они собирают оставшиеся приборы, и, пока Герк аккуратно завязывал салфетку с ними в узелок, Кьюпид проскальзывает к занавеске, чтобы выяснить причину шума в гостиной. Там много людей. Он замечает в толпе Долли и профессора Своупа, стоящего к занавеске спиной. Активно жестикулируя, Кьюпид привлекает внимание Долли; она обескураженно смотрит на него. Он жестом подзывает ее и просит молчать. Несколько ловких маневров — и она оказывается в комнате за занавеской, где Кьюпид и Герк, гордые собой, показывают ей полный узелок серебра.

— Но вас поймают и исключат, — встревоженно говорит Долли. — Вам лучше разложить все обратно и пойти домой спать.

Однако чтобы образумить их, нужно время, а гости могут зайти в любую минуту. Долли бросается к окну и смотрит вниз — под фонарным столбом через дорогу караулит Джо Джейкс, полицейский кампуса.

Тут в соседней комнате раздаются шаги. Долли распахивает огромный бельевой шкаф, заталкивает туда сопротивляющихся парней и спешно поворачивает ключ. Но как только она берет узелок и направляется к столу, занавеска начинает подрагивать. Долли успевает лишь отойти от стола и притвориться, будто вошла вместе с остальными.

Ей хочется рассказать профессору о случившемся, но она вовремя понимает, что профессор-то как раз и подумает о ней хуже всех. Он подумает — о Боже! — он подумает, что это она украла серебро, а он поторопился, пригласив преступницу.

Тем временем собравшиеся чинно занимают свои места, и Долли, немного дрожа, кладет узелок себе на колени. Вот-вот все раскроется, и ей придется либо выдать Кьюпида, либо покинуть университет опозоренной.

В этот момент официант отправляется за закуской и обнаруживает, что от некогда живописного блюда осталась одна сардинка. Он спешит к управляющему. Это невероятно. В ужасе и растерянности управляющий велит ничего никому не говорить, а просто подать суп.
Вскоре обнаруживается нехватка серебра. Декан подзывает управляющего и просит исправить эту незначительную оплошность. Управляющий не верит своим глазам. Начинается беготня между столовой и кухней, откуда появляются раскрасневшиеся официанты, выглядящие так, будто их только что подвергли допросу с пристрастием. Наконец управляющий подходит к декану.

— Серебро украдено, сэр.

— Украдено?

Ропот добирается до другого конца стола. Долли вздрагивает, и ложка, выскользнув из узелка, падает на пол — к счастью, бесшумно.

— Очень жаль, — говорит декан. — Принесите другие приборы.

— Других приборов нет, все арендовано для танцевального вечера.

Декан гневно смотрит на управляющего.

— Но должны же мы поесть! — восклицает он. — Принесите хоть что-то, хоть палочки. Если, конечно, кто-то не украл и ужин.
На кухне переполох. Время от времени появляются официанты с оловянными и деревянными ложечками, большими вилками с двумя зубцами, разделочными и мясницкими ножами, лопатками для блинов и даже венчиком. Обмениваясь встревоженными взглядами, собравшиеся приступают к трапезе.

Но позвольте нам опустить занавес этого неприличного спектакля и вернуться к Долли. Слева от нее расположился профессор сильно старше нее, но явно оказывающий ей знаки внимания. Он бывал на многих торжественных ужинах, но никогда еще не выкидывал таких фортелей. Невзирая на присутствие жены, он подмигивает Долли и начинает заигрывать с ней.

Его метод ухаживания сводится к тому, что время от времени он щиплет ее за ногу под столом. Каждый раз, когда Долли чувствует его руку, она отодвигается в сторону; очередной серебряный прибор неизбежно приходит в движение и падает на пол с кратким позвякиванием. Затаив дыхание и убедившись, что никто ничего не слышал, Долли отпинывает предмет как можно дальше.

Видя ее натянутую улыбку и думая, что произвел на нее впечатление, профессор продолжает наступление.
Он даже начинает было двигать стул ближе к ней, но тут холодный взгляд жены вразумляет его.

В шкафу протрезвевшие после короткого сна Кьюпид и Герк пытаются открыть дверцу. Заперто. Тогда они с философским видом устраиваются ждать и коротают время, куря сигареты и выпуская дым через замочную скважину. Декан с подозрением принюхивается. Видя дым, поднимающийся над столом со стороны профессора Валентайна, он говорит: «У нас не принято курить до конца ужина».

Минуту спустя над коленями профессора появляется еще одно облачко дыма, и декан приказывает ему потушить сигарету. Пока профессор Валентайн отстаивает свою невиновность, отвлекшись от Долли, та, пользуясь случаем, стирает с губ помаду. Давно пора, ведь на полу уже приличная кучка серебра.

Декан поднимается, чтобы начать речь.
— Что, — спрашивает он, — оказывает сегодня наибольшее влияние на университетскую жизнь?

Из шкафа доносится отрывок песни: «The Black Bottom... a new Twister...»1

Долли нервно просит профессора Своупа закрыть окно.

Вечер заканчивается традиционным университетским прощанием: как правило, в конце таких ужинов все берут салфетки в правую руку и размахивают ими. Декан дает знак, гости встают.

Долли в панике. Она кладет узелок и тянется за ближайшей салфеткой, которая случайно оказывается салфеткой профессора Своупа. Его рука шарит по столу в поисках салфетки и натыкается на ту, в которой лежит серебро.

— Все готовы? — громко осведомляется декан.

Собравшиеся, как и предписывает традиция, отвечают ему бодрыми выкриками, сопровождаемыми ритмичными взмахами салфеток. Но возгласы стихают, когда из салфетки профессора Своупа вылетают ложки, вилки и ножи и рассыпаются по столу, словно цветы из рога изобилия.

Лицо декана багровеет, а профессора Своупа, напротив, бледнеет. Все смотрят на него, пораженные такой невиданной дерзостью. Бросив салфетку, декан в гневе выходит из комнаты; остальные следуют за ним, возбужденно переговариваясь.
________
[1] Black Bottom — популярный в США танец в середине 1920-х гг.
Вскоре обнаруживается нехватка серебра. Декан подзывает управляющего и просит исправить эту незначительную оплошность. Управляющий не верит своим глазам. Начинается беготня между столовой и кухней, откуда появляются раскрасневшиеся официанты, выглядящие так, будто их только что подвергли допросу с пристрастием. Наконец управляющий подходит к декану.

— Серебро украдено, сэр.

— Украдено?

Ропот добирается до другого конца стола. Долли вздрагивает, и ложка, выскользнув из узелка, падает на пол — к счастью, бесшумно.

— Очень жаль, — говорит декан. — Принесите другие приборы.

— Других приборов нет, все арендовано для танцевального вечера.

Декан гневно смотрит на управляющего.

— Но должны же мы поесть! — восклицает он. — Принесите хоть что-то, хоть палочки. Если, конечно, кто-то не украл и ужин.
На кухне переполох. Время от времени появляются официанты с оловянными и деревянными ложечками, большими вилками с двумя зубцами, разделочными и мясницкими ножами, лопатками для блинов и даже венчиком. Обмениваясь встревоженными взглядами, собравшиеся приступают к трапезе.

Но позвольте нам опустить занавес этого неприличного спектакля и вернуться к Долли. Слева от нее расположился профессор сильно старше нее, но явно оказывающий ей знаки внимания. Он бывал на многих торжественных ужинах, но никогда еще не выкидывал таких фортелей. Невзирая на присутствие жены, он подмигивает Долли и начинает заигрывать с ней.

Его метод ухаживания сводится к тому, что время от времени он щиплет ее за ногу под столом. Каждый раз, когда Долли чувствует его руку, она отодвигается в сторону; очередной серебряный прибор неизбежно приходит в движение и падает на пол с кратким позвякиванием. Затаив дыхание и убедившись, что никто ничего не слышал, Долли отпинывает предмет как можно дальше.

Видя ее натянутую улыбку и думая, что произвел на нее впечатление, профессор продолжает наступление.
Он даже начинает было двигать стул ближе к ней, но тут холодный взгляд жены вразумляет его.

В шкафу протрезвевшие после короткого сна Кьюпид и Герк пытаются открыть дверцу. Заперто. Тогда они с философским видом устраиваются ждать и коротают время, куря сигареты и выпуская дым через замочную скважину. Декан с подозрением принюхивается. Видя дым, поднимающийся над столом со стороны профессора Валентайна, он говорит: «У нас не принято курить до конца ужина».

Минуту спустя над коленями профессора появляется еще одно облачко дыма, и декан приказывает ему потушить сигарету. Пока профессор Валентайн отстаивает свою невиновность, отвлекшись от Долли, та, пользуясь случаем, стирает с губ помаду. Давно пора, ведь на полу уже приличная кучка серебра.

Декан поднимается, чтобы начать речь.
— Что, — спрашивает он, — оказывает сегодня наибольшее влияние на университетскую жизнь?

Из шкафа доносится отрывок песни: «The Black Bottom... a new Twister...»1

Долли нервно просит профессора Своупа закрыть окно.

Вечер заканчивается традиционным университетским прощанием: как правило, в конце таких ужинов все берут салфетки в правую руку и размахивают ими. Декан дает знак, гости встают.

Долли в панике. Она кладет узелок и тянется за ближайшей салфеткой, которая случайно оказывается салфеткой профессора Своупа. Его рука шарит по столу в поисках салфетки и натыкается на ту, в которой лежит серебро.

— Все готовы? — громко осведомляется декан.

Собравшиеся, как и предписывает традиция, отвечают ему бодрыми выкриками, сопровождаемыми ритмичными взмахами салфеток. Но возгласы стихают, когда из салфетки профессора Своупа вылетают ложки, вилки и ножи и рассыпаются по столу, словно цветы из рога изобилия.

Лицо декана багровеет, а профессора Своупа, напротив, бледнеет. Все смотрят на него, пораженные такой невиданной дерзостью. Бросив салфетку, декан в гневе выходит из комнаты; остальные следуют за ним, возбужденно переговариваясь.
________
[1] Black Bottom — популярный в США танец в середине 1920-х гг.

V.


Оставив профессора оправдываться перед гостями, Долли предусмотрительно задерживается в комнате. Когда зал пустеет, она открывает дверь бельевого шкафа и нетерпеливо говорит Кьюпиду и Герку, чтобы они немедленно отправлялись в свои комнаты, пока не натворили еще больше бед.

Кьюпид и Герк жалки в своей беспомощности. Они двигаются в направлении гостиной… Долли едва успевает остановить их. Выглянув в окно, она видит, что Джо Джейкс все еще караулит под фонарем на другой стороне улицы. Долли понимает, что им не удастся дойти до дома в одиночку, оставшись незамеченными. Она вспоминает о своем долге перед профессором, колеблется…

— Пойдем, — говорит она наконец, — я пройду часть пути вместе с вами.

Они выходят через кухню, и, ускользнув от Джо Джейкса, удаляются по территории кампуса. Дойдя до общежития, где живут братья Мэнни, Долли пытается уйти, но Кьюпид упрямо садится на ступеньку и отказывается двигаться дальше.

— Я хочу, чтобы меня отвели домой.

Скорее, для того чтобы избавиться от них, чем сделать им одолжение, она ведет их наверх и открывает дверь в гостиную, которую делят братья.
Это большая комната с мягкой мебелью под витражными окнами, с креслами, рабочими столами, множеством книг и пианино. По обе стороны от нее расположены спальни. На стенах несколько групповых фотографий в рамках — футбольные команды, комитеты и прочее в таком роде, но нет ни одной фотографии с девушками. В настоящее время в комнате находится полдюжины человек — Мими, ее мама, Грейс и Бен, которые готовят гренки с сыром, и еще двое юношей, один из которых играет на пианино. Как только появляется Долли, в воздухе повисает ощутимая враждебность.

— Добрый вечер, — вежливо, но озадаченно произносит Бен.

— У них глаза слипались, и я подумала, что лучше их проводить до дома, — поясняет Долли, указывая на Кьюпида и Герка.

Виновники без капли смущения приближаются к пианино и начинают подпевать.

— Некоторым людям всегда удается найти предлог, чтобы прийти туда, где их не ждут, — произносит Мими достаточно громко, чтобы Долли ее услышала.
Долли удивленно оборачивается и натыкается на ее вызывающий взгляд. Не скрывая раздражения, она кладет сумочку на стол; это сразу притягивает внимание Мими: та знает о помаде внутри.

— Прошу прощение за вторжение, но меня вынудили прийти сюда. Доброй ночи, — выпаливает Долли.

V.


Оставив профессора оправдываться перед гостями, Долли предусмотрительно задерживается в комнате. Когда зал пустеет, она открывает дверь бельевого шкафа и нетерпеливо говорит Кьюпиду и Герку, чтобы они немедленно отправлялись в свои комнаты, пока не натворили еще больше бед.

Кьюпид и Герк жалки в своей беспомощности. Они двигаются в направлении гостиной… Долли едва успевает остановить их. Выглянув в окно, она видит, что Джо Джейкс все еще караулит под фонарем на другой стороне улицы. Долли понимает, что им не удастся дойти до дома в одиночку, оставшись незамеченными. Она вспоминает о своем долге перед профессором, колеблется…

— Пойдем, — говорит она наконец, — я пройду часть пути вместе с вами.

Они выходят через кухню, и, ускользнув от Джо Джейкса, удаляются по территории кампуса. Дойдя до общежития, где живут братья Мэнни, Долли пытается уйти, но Кьюпид упрямо садится на ступеньку и отказывается двигаться дальше.

— Я хочу, чтобы меня отвели домой.

Скорее, для того чтобы избавиться от них, чем сделать им одолжение, она ведет их наверх и открывает дверь в гостиную, которую делят братья.
Это большая комната с мягкой мебелью под витражными окнами, с креслами, рабочими столами, множеством книг и пианино. По обе стороны от нее расположены спальни. На стенах несколько групповых фотографий в рамках — футбольные команды, комитеты и прочее в таком роде, но нет ни одной фотографии с девушками. В настоящее время в комнате находится полдюжины человек — Мими, ее мама, Грейс и Бен, которые готовят гренки с сыром, и еще двое юношей, один из которых играет на пианино. Как только появляется Долли, в воздухе повисает ощутимая враждебность.

— Добрый вечер, — вежливо, но озадаченно произносит Бен.

— У них глаза слипались, и я подумала, что лучше их проводить до дома, — поясняет Долли, указывая на Кьюпида и Герка.

Виновники без капли смущения приближаются к пианино и начинают подпевать.

— Некоторым людям всегда удается найти предлог, чтобы прийти туда, где их не ждут, — произносит Мими достаточно громко, чтобы Долли ее услышала.
Долли удивленно оборачивается и натыкается на ее вызывающий взгляд. Не скрывая раздражения, она кладет сумочку на стол; это сразу притягивает внимание Мими: та знает о помаде внутри.

— Прошу прощение за вторжение, но меня вынудили прийти сюда. Доброй ночи, — выпаливает Долли.
— Эй, минутку, я подброшу вас до дома, — начинает было Кьюпид, но путается в ногах.
— Стой там, где стоишь, — возмущенно обрывает его Бен. — Сегодня вечером ты отсюда больше не выйдешь.
— Я провожу Долли домой!
— Я сам провожу ее, — раздраженно обещает Бен. Кьюпид сдается.

Мими пересекает комнату, не отрывая взгляда от сумочки, и, когда Долли поворачивается к Бену с решительным «не утруждайтесь», ловко подбирает ее со стола и прячет в складках платья. Затем она неспешно и хладнокровно удаляется, не подозревая, что Кьюпид и Герк, хоть и подвыпившие, заметили ее действия.

Долли разворачивается и устремляется вниз по лестнице, а Бен, извинившись перед Мими и ее матерью, следует за ней.

Примерно в это же время профессор Своуп, смущенный и обеспокоенный вечерним происшествием, выходит из факультетского клуба. Он впал в немилость — декан принял его заверения в невиновности, но все еще считает, что Своуп несет ответственность за случившееся. Хуже того, профессор потерял Долли! Он не знает, ушла ли она с чувством отвращения по отношению к нему, или с виной на душе из-за того, что сама взяла серебро. Так или иначе, ему надо найти ее.

В волнении он идет по улице в одну сторону, затем останавливается и поворачивает в другую. Стоящему под фонарным столбом Джо Джейксу его действия кажутся подозрительными. Джо хочет узнать, что стало с двумя исчезнувшими пьянчужками, и ему кажется, что этот маленький мужчина ведет себя достаточно странно для того, чтобы быть в курсе дела. Он решительно направляется к профессору.

Нервы профессора Своупа на пределе, и, увидев угрожающую фигуру проктора, он решает, что декан велел арестовать его за кражу серебра. Своуп ускоряет шаг, Джо Джейкс подстраивается. Он переходит на бег — Джо Джейкс мчится следом.

Погоня идет по всему кампусу — они то выныривают под лунный свет, то вновь погружаются в темноту. Ветка сбивает котелок с головы профессора, и Джо подхватывает его на бегу.

А в гостиной братьев Мэнни Кьюпид и Герк становятся свидетелями еще более необычного происшествия. Они видят, как Мими достает что-то из сумочки Долли, после чего, озираясь в поисках потайного места, выбрасывает сумочку в щель между диваном и подоконником. На ее лице выражение триумфа.

Тем временем Долли и Бен молча идут по кампусу; Долли немного впереди. Они подходят к низенькой ограде, и, чтобы срезать путь, Бен помогает ей перелезть. Так она оказывается в его объятиях… После второго поцелуя Бен начинает осознавать, что она к нему неравнодушна. Тем не менее, он стыдится своих поступков, отчего Долли чувствует себя беспомощной и несчастной.

Приближаясь к гостинице, они проходят мимо переполненного молодежью круглосуточного ресторана. Оттуда доносится запах хот-догов, и Долли вспоминает об ужине, во время которого ей было слишком страшно, чтобы есть. Она говорит Бену, что голодна. Он колеблется — видно, как напрягается его челюсть. Нет, он никак не может появиться с ней в общественном месте. Бен велит ей подождать — он купит что-нибудь на вынос.

Печально прислонившись к двери ресторана и наблюдая за веселящимися внутри парами, Долли вздрагивает, увидев, как профессор Своуп стремительно проносится мимо нее и ныряет в ресторан. За ним гонится Джо Джейкс, полицейский кампуса. Что случилось? Инстинкты Долли подсказывают ей, что надо бежать со всех ног, но она этого не делает.

В ресторане профессор Своуп, чтобы избавиться от преследователя, протискивается между двумя юношами выше него ростом, и, скрытый их спинами, дрожащим голосом заказывает лимонад. Глаза Джо Джейкса блуждают по ресторану в поисках Своупа, как вдруг он замечает Бена Мэнни, выходящего с пакетом хот-догов и двумя бутылками имбирного эля под мышкой. Джо задается вопросом, не это ли тот человек, которого он ищет — Бен тоже в смокинге и без шляпы. Кажется, он немного выше, но Джо решает последовать за ним и понаблюдать.

Бен и Долли медленно идут вдоль гостиницы, отделенной от улицы высокой чугунной решеткой. Зайдя за нее, они медлят… ему хочется снова поцеловать ее, но луна отбрасывает тень от решетки на лицо Долли, как будто она в тюрьме. Печально отвернувшись, Бен чувствует, что сердце его сжимается от боли.

Длинные широкие ступени, ведущие к парадной двери, белеют в лунном свете, словно приглашая их. Долли предлагает ему зайти, но Бен качает головой, настаивая на том, что ступени крыльца — лучшее место для пикника.
— Эй, минутку, я подброшу вас до дома, — начинает было Кьюпид, но путается в ногах.
— Стой там, где стоишь, — возмущенно обрывает его Бен. — Сегодня вечером ты отсюда больше не выйдешь.
— Я провожу Долли домой!
— Я сам провожу ее, — раздраженно обещает Бен. Кьюпид сдается.

Мими пересекает комнату, не отрывая взгляда от сумочки, и, когда Долли поворачивается к Бену с решительным «не утруждайтесь», ловко подбирает ее со стола и прячет в складках платья. Затем она неспешно и хладнокровно удаляется, не подозревая, что Кьюпид и Герк, хоть и подвыпившие, заметили ее действия.

Долли разворачивается и устремляется вниз по лестнице, а Бен, извинившись перед Мими и ее матерью, следует за ней.

Примерно в это же время профессор Своуп, смущенный и обеспокоенный вечерним происшествием, выходит из факультетского клуба. Он впал в немилость — декан принял его заверения в невиновности, но все еще считает, что Своуп несет ответственность за случившееся. Хуже того, профессор потерял Долли! Он не знает, ушла ли она с чувством отвращения по отношению к нему, или с виной на душе из-за того, что сама взяла серебро. Так или иначе, ему надо найти ее.

В волнении он идет по улице в одну сторону, затем останавливается и поворачивает в другую. Стоящему под фонарным столбом Джо Джейксу его действия кажутся подозрительными. Джо хочет узнать, что стало с двумя исчезнувшими пьянчужками, и ему кажется, что этот маленький мужчина ведет себя достаточно странно для того, чтобы быть в курсе дела. Он решительно направляется к профессору.

Нервы профессора Своупа на пределе, и, увидев угрожающую фигуру проктора, он решает, что декан велел арестовать его за кражу серебра. Своуп ускоряет шаг, Джо Джейкс подстраивается. Он переходит на бег — Джо Джейкс мчится следом.

Погоня идет по всему кампусу — они то выныривают под лунный свет, то вновь погружаются в темноту. Ветка сбивает котелок с головы профессора, и Джо подхватывает его на бегу.

А в гостиной братьев Мэнни Кьюпид и Герк становятся свидетелями еще более необычного происшествия. Они видят, как Мими достает что-то из сумочки Долли, после чего, озираясь в поисках потайного места, выбрасывает сумочку в щель между диваном и подоконником. На ее лице выражение триумфа.

Тем временем Долли и Бен молча идут по кампусу; Долли немного впереди. Они подходят к низенькой ограде, и, чтобы срезать путь, Бен помогает ей перелезть. Так она оказывается в его объятиях… После второго поцелуя Бен начинает осознавать, что она к нему неравнодушна. Тем не менее, он стыдится своих поступков, отчего Долли чувствует себя беспомощной и несчастной.

Приближаясь к гостинице, они проходят мимо переполненного молодежью круглосуточного ресторана. Оттуда доносится запах хот-догов, и Долли вспоминает об ужине, во время которого ей было слишком страшно, чтобы есть. Она говорит Бену, что голодна. Он колеблется — видно, как напрягается его челюсть. Нет, он никак не может появиться с ней в общественном месте. Бен велит ей подождать — он купит что-нибудь на вынос.

Печально прислонившись к двери ресторана и наблюдая за веселящимися внутри парами, Долли вздрагивает, увидев, как профессор Своуп стремительно проносится мимо нее и ныряет в ресторан. За ним гонится Джо Джейкс, полицейский кампуса. Что случилось? Инстинкты Долли подсказывают ей, что надо бежать со всех ног, но она этого не делает.

В ресторане профессор Своуп, чтобы избавиться от преследователя, протискивается между двумя юношами выше него ростом, и, скрытый их спинами, дрожащим голосом заказывает лимонад. Глаза Джо Джейкса блуждают по ресторану в поисках Своупа, как вдруг он замечает Бена Мэнни, выходящего с пакетом хот-догов и двумя бутылками имбирного эля под мышкой. Джо задается вопросом, не это ли тот человек, которого он ищет — Бен тоже в смокинге и без шляпы. Кажется, он немного выше, но Джо решает последовать за ним и понаблюдать.

Бен и Долли медленно идут вдоль гостиницы, отделенной от улицы высокой чугунной решеткой. Зайдя за нее, они медлят… ему хочется снова поцеловать ее, но луна отбрасывает тень от решетки на лицо Долли, как будто она в тюрьме. Печально отвернувшись, Бен чувствует, что сердце его сжимается от боли.

Длинные широкие ступени, ведущие к парадной двери, белеют в лунном свете, словно приглашая их. Долли предлагает ему зайти, но Бен качает головой, настаивая на том, что ступени крыльца — лучшее место для пикника.
Пока он раскладывает еду, Долли достает листок бумаги, который всегда носила за пазухой платья. Это письмо от дяди, снимающее с нее вину — чужую вину, которую она искупала в тюрьме. После непродолжительной внутренней борьбы Долли решает не показывать письмо Бену. Если она ему действительно дорога, ничто не будет иметь значения.

Бену нечем открыть бутылку кока-колы.

— Я вернусь в забегаловку за открывашкой. Подожди меня.

Не успевает он пройти и пятидесяти футов, как Джо Джейкс хватает его за руку:

— Попался, парень, — говорит Джо. — Что ты делал в факультетском клубе?
— Я? — изумляется Бен. — Я и близко к нему не подходил.
— Тогда почему ты убежал от меня?
— Я? Я не убегал от вас.





— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шляпа.

Бен изучает шляпу.

— Это не моя.
— Ладно, — говорит Джо. — Не хочешь ее брать, не надо. Ступай прямо к себе в комнату.
— Но, Джо…
— Ты мне не джокай! Иди к себе. Мужчинам моего возраста не до марафонов. А утром расскажешь все декану.
Бен вынужден подчиниться. В конце концов, это даже к лучшему. Лучше ему вообще больше не видеть Долли… Пока Бен уныло бредет по кампусу, профессор Своуп робко выходит из ресторана. Его задача — отыскать Долли. С большой осторожностью Своуп пробирается по улице к гостинице и проскальзывает в ворота.

Вот и она — сидит на залитых луной ступенях, погрузившись в глубокий сон после долгого дня. Он подходит к Долли и думает, насколько она невинна и прекрасна. Профессор наклоняется к ней, словно для того, чтобы поцеловать ее. Но нет — он боится потревожить спящую. На ступеньках рядом с Долли он видит ужин, приготовленный для двоих. Его сердце тает. Ну что за девушка! Все это время она ждала его здесь с чем-то вкусным.

Своуп садится и осторожно откусывает кусочек хот-дога — он очень голоден. Перочинным ножом открывает бутылку кока-колы.

Стоя за решеткой, Джо Джейкс наблюдает, как фигура Бена исчезает в глубине кампуса. Смотрит на котелок в своей руке. Затем, внезапно раздосадованный незадавшейся ночной погоней, Джо перебрасывает его через чугунную решетку, и тот приземляется к ногам профессора.

Своуп рассеянно смотрит вверх, как будто котелок упал прямо с неба. Что за волшебная ночь! После тяжелого дня боги милостивы — Своупа ничем не удивишь. Он сидит, сонный и довольный, ест хот-доги и держит за руку спящую Долли.
Пока он раскладывает еду, Долли достает листок бумаги, который всегда носила за пазухой платья. Это письмо от дяди, снимающее с нее вину — чужую вину, которую она искупала в тюрьме. После непродолжительной внутренней борьбы Долли решает не показывать письмо Бену. Если она ему действительно дорога, ничто не будет иметь значения.

Бену нечем открыть бутылку кока-колы.

— Я вернусь в забегаловку за открывашкой. Подожди меня.

Не успевает он пройти и пятидесяти футов, как Джо Джейкс хватает его за руку:

— Попался, парень, — говорит Джо. — Что ты делал в факультетском клубе?
— Я? — изумляется Бен. — Я и близко к нему не подходил.
— Тогда почему ты убежал от меня?
— Я? Я не убегал от вас.





— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шляпа.

Бен изучает шляпу.

— Это не моя.
— Ладно, — говорит Джо. — Не хочешь ее брать, не надо. Ступай прямо к себе в комнату.
— Но, Джо…
— Ты мне не джокай! Иди к себе. Мужчинам моего возраста не до марафонов. А утром расскажешь все декану.
Бен вынужден подчиниться. В конце концов, это даже к лучшему. Лучше ему вообще больше не видеть Долли… Пока Бен уныло бредет по кампусу, профессор Своуп робко выходит из ресторана. Его задача — отыскать Долли. С большой осторожностью Своуп пробирается по улице к гостинице и проскальзывает в ворота.

Вот и она — сидит на залитых луной ступенях, погрузившись в глубокий сон после долгого дня. Он подходит к Долли и думает, насколько она невинна и прекрасна. Профессор наклоняется к ней, словно для того, чтобы поцеловать ее. Но нет — он боится потревожить спящую. На ступеньках рядом с Долли он видит ужин, приготовленный для двоих. Его сердце тает. Ну что за девушка! Все это время она ждала его здесь с чем-то вкусным.

Своуп садится и осторожно откусывает кусочек хот-дога — он очень голоден. Перочинным ножом открывает бутылку кока-колы.

Стоя за решеткой, Джо Джейкс наблюдает, как фигура Бена исчезает в глубине кампуса. Смотрит на котелок в своей руке. Затем, внезапно раздосадованный незадавшейся ночной погоней, Джо перебрасывает его через чугунную решетку, и тот приземляется к ногам профессора.

Своуп рассеянно смотрит вверх, как будто котелок упал прямо с неба. Что за волшебная ночь! После тяжелого дня боги милостивы — Своупа ничем не удивишь. Он сидит, сонный и довольный, ест хот-доги и держит за руку спящую Долли.











VI.


После беспокойной ночи Долли приняла решение. Она вернется в Нью-Йорк первым же поездом. Мужчина, которого она любит, не рад ее присутствию здесь, а она слишком горда, чтобы оставаться там, где ее не ждут. Было ошибкой приезжать сюда. Как она могла подумать, что, опозоренная и посрамленная, она сможет конкурировать с этими девушками, которых с рождения наряжали и обожали? Возможно, когда она вернется в город, деньги помогут ей отыскать друзей, которые станут заботиться о ней, и однажды забудет обо всем этом.
Долли вяло принялась забрасывать вещи в чемодан — теперь они так мало для нее значили: великолепное вечернее платье, которое всего несколько недель назад казалось ей нарядом принцессы, теперь, когда принц даже не взглянул в ее сторону, стало для нее хуже бесформенной тюремной робы. Ее туфли — она нетерпеливо бросила одну из них в стену, оставив царапину на кожаном боку. Потом пожалела об этом и заплакала над лопнувшей кожей, прекрасно понимая, что плачет из-за чего-то другого.

Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.

— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…

Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.

«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!

Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…

Найти сумочку с губной помадой Долли так и не смогла. Где она оставила ее? Но какое это теперь имеет значение? Обо всем этом надо забыть — как и о молодости, и о любви!

Стук в дверь. Профессор Своуп, кланяясь и сияя, стоит на пороге. У него письмо для нее, пересланное из Нью-Йорка на его адрес. Долли открывает письмо — оно от юристов, которые занимались ее деньгами.





VI.


После беспокойной ночи Долли приняла решение. Она вернется в Нью-Йорк первым же поездом. Мужчина, которого она любит, не рад ее присутствию здесь, а она слишком горда, чтобы оставаться там, где ее не ждут. Было ошибкой приезжать сюда. Как она могла подумать, что, опозоренная и посрамленная, она сможет конкурировать с этими девушками, которых с рождения наряжали и обожали? Возможно, когда она вернется в город, деньги помогут ей отыскать друзей, которые станут заботиться о ней, и однажды забудет обо всем этом.
Долли вяло принялась забрасывать вещи в чемодан — теперь они так мало для нее значили: великолепное вечернее платье, которое всего несколько недель назад казалось ей нарядом принцессы, теперь, когда принц даже не взглянул в ее сторону, стало для нее хуже бесформенной тюремной робы. Ее туфли — она нетерпеливо бросила одну из них в стену, оставив царапину на кожаном боку. Потом пожалела об этом и заплакала над лопнувшей кожей, прекрасно понимая, что плачет из-за чего-то другого.

Выйдя из конторы надзирателя, она с любопытством и нетерпением пробует помаду. Долли достаточно и того, что она делает ее губы красными.

— Прошу прощения, вот моя визитка. Я видел ваше лицо и не мог не поговорить с вами. Мне сказали, что сегодня вы окажетесь на свободе. Если я могу что-то сделать…

Как добр мир! Какой забавный маленький человек! Долли улыбнулась ему, и профессор смутился.
— Все в порядке, — говорит она. — Спасибо.

«Да ведь она прекрасна», — думает он. Его предложение помощи было неуместным. Подумать только, его ученики столь несерьезно относились к такой девушке!

Кстати, о выпускном… много ли девушек смотрят на мужчину таким свежим и прекрасным взглядом? Но на балу Долли, вероятно, вела бы себя так же, как любая другая девушка. Какой бы вышел эксперимент — взять ее на бал!.. Ее рот подобен цветку, и уже поэтому она стоит пожизненного изучения… и восхищения…

Найти сумочку с губной помадой Долли так и не смогла. Где она оставила ее? Но какое это теперь имеет значение? Обо всем этом надо забыть — как и о молодости, и о любви!

Стук в дверь. Профессор Своуп, кланяясь и сияя, стоит на пороге. У него письмо для нее, пересланное из Нью-Йорка на его адрес. Долли открывает письмо — оно от юристов, которые занимались ее деньгами.
Мисс Долли Кэррол

Уважаемая мадам,
с большим сожалением сообщаем вам, что ваш дядя столкнулся с трудностями на Западе и не сможет больше содержать вас. Мы вынуждены попросить вас вернуть сумму в размере 982 долларов, высланную вам авансом на прошлой неделе сверх имеющихся средств.

С глубоким уважением,
Барли, Бэкон и Барли
Мисс Долли Кэррол

Уважаемая мадам,
с большим сожалением сообщаем вам, что ваш дядя столкнулся с трудностями на Западе и не сможет больше содержать вас. Мы вынуждены попросить вас вернуть сумму в размере 982 долларов, высланную вам авансом на прошлой неделе сверх имеющихся средств.

С глубоким уважением,
Барли, Бэкон и Барли
Письмо ошеломило ее. Она перечитывает его еще раз, а затем замирает, устремив взгляд куда-то поверх головы профессора. Какое-то время ее пальцы лениво барабанили по ночному столику, пока внезапно под ними ей не почудились клавиши пишущей машинки. Она испуганно отпрянула. Да что там — больше не будет ни позолоченных платьев, ни французских туфель, которые можно бросать в стену, ни лимузинов, ни фешенебельных отелей. Она вернется к прежней жизни в офисе и редким походам в театр с работающим по соседству молодым клерком.

Ее повлекло назад — золотистое платье снова обрело ценность, и туфли — да, и выпускной бал, и девушки, которые собирались танцевать сегодня вечером и быть счастливыми. Всë это никогда больше не повторится — у нее был шанс, и она его упустила. Двери большого мира захлопнулись перед ней.
Профессор вдруг заметил ее собранный чемодан и дорожный костюм.

— Что случилось? — спросил он. — Вы уезжаете?

Она медлит с ответом. Глаза ее наполняются слезами. Уезжать? Неужели она не может остаться на один вечер, хотя бы на этот последний вечер? Любой ценой, пусть даже поступившись гордостью, она должна увидеть Бена снова и с помощью губной помады заставить его поцеловать ее еще раз. Лучше так, чем совсем не целоваться. Но… даже губной помады не было. У нее не было ничего.

Профессор Своуп вошел в комнату и неловко похлопал ее по плечу.

— Что такое? — спросил он. — Я могу чем-нибудь помочь вам?

— Я... я не уезжаю, — запинаясь, произнесла она. — Я думала, у меня будет встреча в Нью-Йорке, но из письма видно, что я ошиблась.

***

К десяти часам того же вечера в спортивный зал непрерывным потоком вливались яркие меха и атлас. Студент проверял билеты у входа, а рядом с ним стоял Джо Джейкс, следивший, чтобы никто не вошел с фляжкой на бедре или в состоянии опьянения.

Кто-то пересек комнату с трофеями и вошел в большой спортивный зал, украшенный флажками, растяжками и цветами. Вдоль стен стояли ширмы, на каждой из которых виднелось название студенческого братства. За ними собирались компаньонки — никто из молодых людей не заходил туда, кроме как затем, чтобы одолжить ручку или оставить расстегнувшуюся пряжку. В перерывах между танцами они сидели в зале трофеев и его галереях, или в машинах на улице, или на винтовой лестнице Башни медового месяца.

Если смотреть сверху, то выпускной бал представлял собой плотное кольцо кавалеров, вокруг которого вращалось разноцветное колесо танцующих.
За пределами колеса было еще одно кольцо из кавалеров, рядом с которыми выступал знаменитый оркестр из Нью-Йорка. Медленное вращение колеса и вспышки черного, пускающегося в танец с розовым, голубым или золотистым, поддерживали всю сцену в постоянном красочном движении.

В женской гардеробной царило не меньшее, хотя и не столь зримое оживление. Пять сотен девушек вежливо проталкивались к большому зеркалу, пять сотен девушек находили небольшие недостатки в оттенках своих щек или бровей, пять сотен девушек с любовью и заботой исправляли мелкие изъяны.

Но ни одна девушка не была так заинтересована в этой процедуре, как Мими Хотон. У нее была губная помада, и она собиралась воспользоваться ею. Представьте ее перед зеркалом в конце длинного ряда девушек. Рядом с ней Грейс.
Письмо ошеломило ее. Она перечитывает его еще раз, а затем замирает, устремив взгляд куда-то поверх головы профессора. Какое-то время ее пальцы лениво барабанили по ночному столику, пока внезапно под ними ей не почудились клавиши пишущей машинки. Она испуганно отпрянула. Да что там — больше не будет ни позолоченных платьев, ни французских туфель, которые можно бросать в стену, ни лимузинов, ни фешенебельных отелей. Она вернется к прежней жизни в офисе и редким походам в театр с работающим по соседству молодым клерком.

Ее повлекло назад — золотистое платье снова обрело ценность, и туфли — да, и выпускной бал, и девушки, которые собирались танцевать сегодня вечером и быть счастливыми. Всë это никогда больше не повторится — у нее был шанс, и она его упустила. Двери большого мира захлопнулись перед ней.
Профессор вдруг заметил ее собранный чемодан и дорожный костюм.

— Что случилось? — спросил он. — Вы уезжаете?

Она медлит с ответом. Глаза ее наполняются слезами. Уезжать? Неужели она не может остаться на один вечер, хотя бы на этот последний вечер? Любой ценой, пусть даже поступившись гордостью, она должна увидеть Бена снова и с помощью губной помады заставить его поцеловать ее еще раз. Лучше так, чем совсем не целоваться. Но… даже губной помады не было. У нее не было ничего.

Профессор Своуп вошел в комнату и неловко похлопал ее по плечу.

— Что такое? — спросил он. — Я могу чем-нибудь помочь вам?

— Я... я не уезжаю, — запинаясь, произнесла она. — Я думала, у меня будет встреча в Нью-Йорке, но из письма видно, что я ошиблась.

***

К десяти часам того же вечера в спортивный зал непрерывным потоком вливались яркие меха и атлас. Студент проверял билеты у входа, а рядом с ним стоял Джо Джейкс, следивший, чтобы никто не вошел с фляжкой на бедре или в состоянии опьянения.

Кто-то пересек комнату с трофеями и вошел в большой спортивный зал, украшенный флажками, растяжками и цветами. Вдоль стен стояли ширмы, на каждой из которых виднелось название студенческого братства. За ними собирались компаньонки — никто из молодых людей не заходил туда, кроме как затем, чтобы одолжить ручку или оставить расстегнувшуюся пряжку. В перерывах между танцами они сидели в зале трофеев и его галереях, или в машинах на улице, или на винтовой лестнице Башни медового месяца.

Если смотреть сверху, то выпускной бал представлял собой плотное кольцо кавалеров, вокруг которого вращалось разноцветное колесо танцующих.
За пределами колеса было еще одно кольцо из кавалеров, рядом с которыми выступал знаменитый оркестр из Нью-Йорка. Медленное вращение колеса и вспышки черного, пускающегося в танец с розовым, голубым или золотистым, поддерживали всю сцену в постоянном красочном движении.

В женской гардеробной царило не меньшее, хотя и не столь зримое оживление. Пять сотен девушек вежливо проталкивались к большому зеркалу, пять сотен девушек находили небольшие недостатки в оттенках своих щек или бровей, пять сотен девушек с любовью и заботой исправляли мелкие изъяны.

Но ни одна девушка не была так заинтересована в этой процедуре, как Мими Хотон. У нее была губная помада, и она собиралась воспользоваться ею. Представьте ее перед зеркалом в конце длинного ряда девушек. Рядом с ней Грейс.
Стеклянная полка проходит под зеркалом от одного конца гардеробной до другого, и вот что происходит: Мими и Грейс достают свои помады, которые почти не отличаются друг от друга по размеру и виду, и кладут их на стеклянную полку. Мгновение спустя каждая из них, не отрывая глаз от зеркала, берет помаду другой. Грейс, ничего не подозревая, наносит на губы волшебный состав, а Мими, ничего не подозревая, наносит на губы обычную помаду.

Но висевшая под небольшим наклоном полка проворачивает еще одну шутку. Ароматизированная помада, которую Грейс возвращает на место, падает на бок и стремительно катится вниз. Около дюжины красавиц тщетно пытаются схватить ее, но та продолжает свой путь до тех пор, пока не останавливается в самом конце напротив Долли. Та настолько удивлена и рада, что даже не поинтересовалась, кто пользовался помадой. Долли прячет помаду в сумочку, на сей раз крепко зажатую в руке.

Это самый значительный вечер в жизни Грейс Джонс, она запомнит его навсегда и будет рассказывать о нем своим детям и внукам, потому что она — одна из главных красавиц бала. Кавалеры перехватывают ее один за другим. Среди них даже Кьюпид, особое внимание которого настолько осчастливило Грейс, что ее округлившиеся глаза едва не вылезли из орбит.

С Мими происходит другая история. Когда Бен выводит ее на танцпол, она кладет руку ему на плечо, наклоняется ближе и смотрит на него томным взглядом. Но Мими не ощущает ответного движения: глаза Бена преисполнены холода и отстраненности — похоже, он сосредоточенно что-то обдумывает.

Они стоят у подножья винтовой лестницы, расположенного в углу трофейной комнаты.

— Куда она ведет? — спрашивает Мими.

— Свадебная лестница, — вежливо, но равнодушно отвечает Бен, — ведет к Башне медового месяца.

— И там открывается красивый вид?

Она снова ждет эффекта от волшебной помады, все ближе и ближе наклоняясь к Бену, но тот не реагирует. Мими отворачивается, чтобы скрыть свое разочарование, и тут же встречается взглядом с Долли, только что появившейся из гардеробной и подслушавшей их разговор. Взглянув на Долли с плохо скрываемой злобой, Мими вместе с Беном проходит в бальный зал.

Этим вечером Долли еще не успела воспользоваться помадой. Она даже не знает почему. Какой прок от этой помады, если Бена не будет поблизости?

Как ни странно, Долли привлекает юношей и без помады. Танцуя с ними, она с облегчением осознает, что кавалеры уже не так страстно тянутся к ней. Но, так как Бена нет поблизости, сердце Долли леденеет, и ничто не привлекает ее внимания.

В перерыве между танцами Долли сидит с профессором Своупом в трофейной комнате. Вдруг глаза ее останавливаются на Бене — тот раскурил сигарету и с угрюмым видом направляется к Свадебной лестнице. В это же время профессор просит у Долли ее руки, заявляя, что путем отчаянного самопожертвования он забудет ее криминальное прошлое. Посреди этой неромантичной речи Долли бесцеремонно вскакивает на ноги и заявляет, что хочет подняться на башню. Профессор Своуп охотно соглашается.

Винтовая лестница полна людей. Ближе к подножью сидит пара, и девушка приделывает цветок к петлице своего кавалера. За следующим поворотом другая пара держится за руки. Чуть выше двое заключили друг друга в объятья. А еще выше мужчина надевает на палец возлюбленной обручальное кольцо.
Стеклянная полка проходит под зеркалом от одного конца гардеробной до другого, и вот что происходит: Мими и Грейс достают свои помады, которые почти не отличаются друг от друга по размеру и виду, и кладут их на стеклянную полку. Мгновение спустя каждая из них, не отрывая глаз от зеркала, берет помаду другой. Грейс, ничего не подозревая, наносит на губы волшебный состав, а Мими, ничего не подозревая, наносит на губы обычную помаду.

Но висевшая под небольшим наклоном полка проворачивает еще одну шутку. Ароматизированная помада, которую Грейс возвращает на место, падает на бок и стремительно катится вниз. Около дюжины красавиц тщетно пытаются схватить ее, но та продолжает свой путь до тех пор, пока не останавливается в самом конце напротив Долли. Та настолько удивлена и рада, что даже не поинтересовалась, кто пользовался помадой. Долли прячет помаду в сумочку, на сей раз крепко зажатую в руке.

Это самый значительный вечер в жизни Грейс Джонс, она запомнит его навсегда и будет рассказывать о нем своим детям и внукам, потому что она — одна из главных красавиц бала. Кавалеры перехватывают ее один за другим. Среди них даже Кьюпид, особое внимание которого настолько осчастливило Грейс, что ее округлившиеся глаза едва не вылезли из орбит.

С Мими происходит другая история. Когда Бен выводит ее на танцпол, она кладет руку ему на плечо, наклоняется ближе и смотрит на него томным взглядом. Но Мими не ощущает ответного движения: глаза Бена преисполнены холода и отстраненности — похоже, он сосредоточенно что-то обдумывает.

Они стоят у подножья винтовой лестницы, расположенного в углу трофейной комнаты.

— Куда она ведет? — спрашивает Мими.

— Свадебная лестница, — вежливо, но равнодушно отвечает Бен, — ведет к Башне медового месяца.

— И там открывается красивый вид?

Она снова ждет эффекта от волшебной помады, все ближе и ближе наклоняясь к Бену, но тот не реагирует. Мими отворачивается, чтобы скрыть свое разочарование, и тут же встречается взглядом с Долли, только что появившейся из гардеробной и подслушавшей их разговор. Взглянув на Долли с плохо скрываемой злобой, Мими вместе с Беном проходит в бальный зал.

Этим вечером Долли еще не успела воспользоваться помадой. Она даже не знает почему. Какой прок от этой помады, если Бена не будет поблизости?

Как ни странно, Долли привлекает юношей и без помады. Танцуя с ними, она с облегчением осознает, что кавалеры уже не так страстно тянутся к ней. Но, так как Бена нет поблизости, сердце Долли леденеет, и ничто не привлекает ее внимания.

В перерыве между танцами Долли сидит с профессором Своупом в трофейной комнате. Вдруг глаза ее останавливаются на Бене — тот раскурил сигарету и с угрюмым видом направляется к Свадебной лестнице. В это же время профессор просит у Долли ее руки, заявляя, что путем отчаянного самопожертвования он забудет ее криминальное прошлое. Посреди этой неромантичной речи Долли бесцеремонно вскакивает на ноги и заявляет, что хочет подняться на башню. Профессор Своуп охотно соглашается.

Винтовая лестница полна людей. Ближе к подножью сидит пара, и девушка приделывает цветок к петлице своего кавалера. За следующим поворотом другая пара держится за руки. Чуть выше двое заключили друг друга в объятья. А еще выше мужчина надевает на палец возлюбленной обручальное кольцо.
Забравшись на эту высоту, Долли останавливает профессора. Она просит позволения обдумать его предложение наедине со своей совестью на верхней площадке башни, так как не уверена, что достойна руки и сердца Своупа. Долли обращается к профессору, предлагая подождать ее и советуя никого к ней не пускать.

Профессор послушно присаживается на ступени, скрестив руки на груди и приготовившись ждать, в то время как Долли устремляется вверх по лестнице. Бен Мэнни почти на самой вершине, когда слышит приближающиеся шаги. Он останавливается, поскольку хотел наедине обдумать свое положение. Запланированное на завтра объявление о помолвке с Мими омрачает счастье Бена.

Шаги стихают, и Бен продолжает путь. Он вновь останавливается у самой вершины, когда слышит возобновившийся шум. Шаги затихают и в этот раз. Освещенный луной Бен ступает на площадку зубчатой башни, а Долли очень тихо следует за ним. Внизу, в окнах готических залов, мерцают тысячи огоньков, на фоне темнеющего горизонта возвышаются два главных шпиля и остальные башенки университета. Бен всматривается в ночную даль, остановившись у зубчатой стены.

— Я здесь, — тихо прошептала Долли.

Бен обернулся и медленно подошел к ней.

— Я был уверен, что это ты, — ответил он, — мне от тебя не уйти.

Они обнялись, и Долли взглянула на Бена. Однако на этот раз он не пытался поцеловать ее, а крепко держал, всматриваясь в мерцающие в лунном свете глаза Долли.

— Расскажи мне, что случилось? — почти грубо спросил Бен. — За что тебя посадили в тюрьму?
— За преступление, — ответила Долли.

Бен не поверил бы ее словам, если б раньше не видел Долли в тюремной камере.

Тем временем Мими в поисках Бена поднимается по лестнице и сталкивается с профессором. Она не до конца верит его словам о том, что Долли наверху в полном одиночестве, и говорит ему о своих подозрениях.

Скептически настроенный профессор сопровождает ее наверх и становится рядом, тихо наблюдая за происходящим на крыше. Они видят, как Бен и Долли подходят друг к другу вновь, будто их влечет непреодолимая сила, колеблются и потом, когда расстояние между их лицами становится не больше дюйма, молча расходятся. Профессор уводит Мими вниз по лестнице. Он растерян и разъярен.

— Так и знал, — горестно заявляет он. — Вот что бывает, когда доверяешь девушке с тюремным прошлым. А ведь я узнал правду в самый последний момент.

— Тюремным прошлым? — повторяет Мими, и ее глаза сужаются. — Тюремным прошлым?!

Он невинно пересказывает Мими всю историю, не осознавая, какое опасное оружие вкладывает ей в руки.

Пока они спускаются, на пути им встречается Джо Джейкс — он выгонял парочки из башни по приказу декана, решившего, что обнимательные вечеринки зашли слишком далеко.

— Есть там еще кто-то? — требовательным тоном спрашивает он у профессора.

Профессор слишком огорчен, чтобы говорить, даже слушать, и Мими отвечает за него. Она мотает головой, подразумевая «нет», хорошо зная, что Бен и Долли сейчас на башне.

Когда все выходят, Джо Джейкс закрывает дверь на Свадебную лестницу и вешает табличку:

Любой студент, которого заметят в башне, будет отстранен от занятий на неопределенный срок.

Приказ декана


Пока никто не смотрит, Мими поворачивает ключ в замке, не оставляя Бену и Долли возможности выбраться.

В эту минуту они слишком заняты собой, чтобы волноваться о происходящем внизу. Долли знает о внутренней борьбе Бена, знает, что небезразлична ему, но не может заставить его поцеловать себя. Она достает помаду, подносит к губам, затем мотает головой. Нет — лучше сдаться и забыть все то хорошее, что случилось с ней, чем знать, что она обманом вынудила Бена признаться в любви.

— Ох, Бен… — воскликнула она. — Бен…

Он стоял спиной к ней, безмолвный и неподвижный. Еще раз она поднесла к губам помаду, помедлила, а затем с силой бросила ее на выложенный камнем пол башни и, ослепнув от слез, повернулась к лестнице.

Теперь ее обнимала крепкая рука, а рядом оказалось его лицо, и знакомый голос шептал то, что она уже не надеялась услышать:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

С долгим выдохом, полным счастья, Долли растаяла в его объятиях.

Внизу действуют другие силы: клуши кудахчут за ширмой, подкармливаемые отравленным зерном Мими. Она рассказывает им историю, услышанную от профессора, не раскрывая только имя девушки. Отвратительно. Она — черная сорока среди всех этих белых ласточек. Кудахтанье клуш усиливается — такое дело должно дойти до декана!

А у Мими есть еще один туз в рукаве — Бен и Долли находятся в закрытой башне. Запустив волну возмущенияпротив присутствия Долли, Мими ищет Джо Джейкса у двери.

— Ну пожалуйста, — невинно просит она. — Неужели никто не может зайти в башню?
— Мне жаль, мисс, никто.
— Но, — протестует она, — десять минут назад я видела поднимающуюся туда парочку.

На башне ночь блаженна, как молитва. Обвивая Долли руками, Бен читает письмо, которое Долли достала из-за пазухи и вручила ему. Но прежде чем он сообразил, что оно значит для них, для их любви, колокол на другой башне бьет полночь.

Двенадцать часов. Большое бальное шествие, которое он должен возглавлять как глава комитета!
Он хватает Долли за руку и тянет вниз по лестнице, перешагивая по две ступени. К его удивлению, дверь закрыта. Он вспоминает о каких-то разговорах по поводу закрытия двери и заключает, что это — результат.

Несколько взволнованные, они вновь поднимаются на башню и рука об руку ищут пути побега. Внизу, хотя они об этом и не догадываются, пышущий негодованием Джо Джейкс уже подходит к двери.

В сорока футах ниже виднеется покрытая галькой крыша примыкающего готического здания. По счастливой случайности у заросшей плющом стены стоит лестница садовника. Они спускаются на крышу, находят взглядом освещенное окно в соседнем дворике и вдоль зубчатых укреплений устремляются в его сторону, выделяясь темными силуэтами на фоне лунного света. Так можно идти добрые три мили, ни разу не ступая на землю и следуя за средневековой каменной кладкой, которая извивается по всей территории университета, формируя залы, башни и внутренние дворики — но им не до того. Они знают, что карабкающийся сзади человек намерен догнать их. Соскользнув по наклонной черепичной крыше, они добираются до окна. Дальше дело нехитрое — выбить стекло, залезть внутрь, бросить на стол пятьдесят центов за причиненный ущерб и припустить вниз по лестнице.

На выпускном скандал достигает ушей декана. Небольшая группа компаньонок жужжит с еле скрываемым неудовольствием: «Право слово, это уж слишком». Девчонка должна быть изгнана, а тот, кто пригласил ее, — сурово наказан. Декан согласен, что необходимо принять меры. Им остается только озвучить имя девушки.

Ширма, за которой проходит этот кулуарный разговор, находится в центре всеобщего внимания, и слухи начинают быстро распространяться. Чистота требует жертв: кого-то должны украсить алой буквой и публично изгнать с выпускного. Лишь Бен и Долли, только появившиеся и приближающиеся к группе собравшихся, затаив дыхание, не подозревают, что угрожает девушке. Они — и профессор Своуп, обнаруживший всю прелесть Грэйс Джонс и быстро забывший о неприятностях минувшего часа.

Мими ждет своего триумфа. Через минуту настанет ее час: когда проктор выведет их из башни, она скажет свое слово, и Бен увидит даму своей мечты обесчещенной на его глазах.

Кое-кто тоже наблюдает за происходящим — один из мужчин, играющих роль в этой истории. Он держит дрожащую руку в кармане пиджака.
Забравшись на эту высоту, Долли останавливает профессора. Она просит позволения обдумать его предложение наедине со своей совестью на верхней площадке башни, так как не уверена, что достойна руки и сердца Своупа. Долли обращается к профессору, предлагая подождать ее и советуя никого к ней не пускать.

Профессор послушно присаживается на ступени, скрестив руки на груди и приготовившись ждать, в то время как Долли устремляется вверх по лестнице. Бен Мэнни почти на самой вершине, когда слышит приближающиеся шаги. Он останавливается, поскольку хотел наедине обдумать свое положение. Запланированное на завтра объявление о помолвке с Мими омрачает счастье Бена.

Шаги стихают, и Бен продолжает путь. Он вновь останавливается у самой вершины, когда слышит возобновившийся шум. Шаги затихают и в этот раз. Освещенный луной Бен ступает на площадку зубчатой башни, а Долли очень тихо следует за ним. Внизу, в окнах готических залов, мерцают тысячи огоньков, на фоне темнеющего горизонта возвышаются два главных шпиля и остальные башенки университета. Бен всматривается в ночную даль, остановившись у зубчатой стены.

— Я здесь, — тихо прошептала Долли.

Бен обернулся и медленно подошел к ней.

— Я был уверен, что это ты, — ответил он, — мне от тебя не уйти.

Они обнялись, и Долли взглянула на Бена. Однако на этот раз он не пытался поцеловать ее, а крепко держал, всматриваясь в мерцающие в лунном свете глаза Долли.

— Расскажи мне, что случилось? — почти грубо спросил Бен. — За что тебя посадили в тюрьму?
— За преступление, — ответила Долли.

Бен не поверил бы ее словам, если б раньше не видел Долли в тюремной камере.

Тем временем Мими в поисках Бена поднимается по лестнице и сталкивается с профессором. Она не до конца верит его словам о том, что Долли наверху в полном одиночестве, и говорит ему о своих подозрениях.

Скептически настроенный профессор сопровождает ее наверх и становится рядом, тихо наблюдая за происходящим на крыше. Они видят, как Бен и Долли подходят друг к другу вновь, будто их влечет непреодолимая сила, колеблются и потом, когда расстояние между их лицами становится не больше дюйма, молча расходятся. Профессор уводит Мими вниз по лестнице. Он растерян и разъярен.

— Так и знал, — горестно заявляет он. — Вот что бывает, когда доверяешь девушке с тюремным прошлым. А ведь я узнал правду в самый последний момент.

— Тюремным прошлым? — повторяет Мими, и ее глаза сужаются. — Тюремным прошлым?!

Он невинно пересказывает Мими всю историю, не осознавая, какое опасное оружие вкладывает ей в руки.

Пока они спускаются, на пути им встречается Джо Джейкс — он выгонял парочки из башни по приказу декана, решившего, что обнимательные вечеринки зашли слишком далеко.

— Есть там еще кто-то? — требовательным тоном спрашивает он у профессора.

Профессор слишком огорчен, чтобы говорить, даже слушать, и Мими отвечает за него. Она мотает головой, подразумевая «нет», хорошо зная, что Бен и Долли сейчас на башне.

Когда все выходят, Джо Джейкс закрывает дверь на Свадебную лестницу и вешает табличку:

Любой студент, которого заметят в башне, будет отстранен от занятий на неопределенный срок.

Приказ декана


Пока никто не смотрит, Мими поворачивает ключ в замке, не оставляя Бену и Долли возможности выбраться.

В эту минуту они слишком заняты собой, чтобы волноваться о происходящем внизу. Долли знает о внутренней борьбе Бена, знает, что небезразлична ему, но не может заставить его поцеловать себя. Она достает помаду, подносит к губам, затем мотает головой. Нет — лучше сдаться и забыть все то хорошее, что случилось с ней, чем знать, что она обманом вынудила Бена признаться в любви.

— Ох, Бен… — воскликнула она. — Бен…

Он стоял спиной к ней, безмолвный и неподвижный. Еще раз она поднесла к губам помаду, помедлила, а затем с силой бросила ее на выложенный камнем пол башни и, ослепнув от слез, повернулась к лестнице.

Теперь ее обнимала крепкая рука, а рядом оказалось его лицо, и знакомый голос шептал то, что она уже не надеялась услышать:

— Я люблю тебя. Я люблю тебя.

С долгим выдохом, полным счастья, Долли растаяла в его объятиях.

Внизу действуют другие силы: клуши кудахчут за ширмой, подкармливаемые отравленным зерном Мими. Она рассказывает им историю, услышанную от профессора, не раскрывая только имя девушки. Отвратительно. Она — черная сорока среди всех этих белых ласточек. Кудахтанье клуш усиливается — такое дело должно дойти до декана!

А у Мими есть еще один туз в рукаве — Бен и Долли находятся в закрытой башне. Запустив волну возмущенияпротив присутствия Долли, Мими ищет Джо Джейкса у двери.

— Ну пожалуйста, — невинно просит она. — Неужели никто не может зайти в башню?
— Мне жаль, мисс, никто.
— Но, — протестует она, — десять минут назад я видела поднимающуюся туда парочку.

На башне ночь блаженна, как молитва. Обвивая Долли руками, Бен читает письмо, которое Долли достала из-за пазухи и вручила ему. Но прежде чем он сообразил, что оно значит для них, для их любви, колокол на другой башне бьет полночь.

Двенадцать часов. Большое бальное шествие, которое он должен возглавлять как глава комитета!
Он хватает Долли за руку и тянет вниз по лестнице, перешагивая по две ступени. К его удивлению, дверь закрыта. Он вспоминает о каких-то разговорах по поводу закрытия двери и заключает, что это — результат.

Несколько взволнованные, они вновь поднимаются на башню и рука об руку ищут пути побега. Внизу, хотя они об этом и не догадываются, пышущий негодованием Джо Джейкс уже подходит к двери.

В сорока футах ниже виднеется покрытая галькой крыша примыкающего готического здания. По счастливой случайности у заросшей плющом стены стоит лестница садовника. Они спускаются на крышу, находят взглядом освещенное окно в соседнем дворике и вдоль зубчатых укреплений устремляются в его сторону, выделяясь темными силуэтами на фоне лунного света. Так можно идти добрые три мили, ни разу не ступая на землю и следуя за средневековой каменной кладкой, которая извивается по всей территории университета, формируя залы, башни и внутренние дворики — но им не до того. Они знают, что карабкающийся сзади человек намерен догнать их. Соскользнув по наклонной черепичной крыше, они добираются до окна. Дальше дело нехитрое — выбить стекло, залезть внутрь, бросить на стол пятьдесят центов за причиненный ущерб и припустить вниз по лестнице.

На выпускном скандал достигает ушей декана. Небольшая группа компаньонок жужжит с еле скрываемым неудовольствием: «Право слово, это уж слишком». Девчонка должна быть изгнана, а тот, кто пригласил ее, — сурово наказан. Декан согласен, что необходимо принять меры. Им остается только озвучить имя девушки.

Ширма, за которой проходит этот кулуарный разговор, находится в центре всеобщего внимания, и слухи начинают быстро распространяться. Чистота требует жертв: кого-то должны украсить алой буквой и публично изгнать с выпускного. Лишь Бен и Долли, только появившиеся и приближающиеся к группе собравшихся, затаив дыхание, не подозревают, что угрожает девушке. Они — и профессор Своуп, обнаруживший всю прелесть Грэйс Джонс и быстро забывший о неприятностях минувшего часа.

Мими ждет своего триумфа. Через минуту настанет ее час: когда проктор выведет их из башни, она скажет свое слово, и Бен увидит даму своей мечты обесчещенной на его глазах.

Кое-кто тоже наблюдает за происходящим — один из мужчин, играющих роль в этой истории. Он держит дрожащую руку в кармане пиджака.
В тот момент, когда Бен и Долли почуяли неладное и пристроились к небольшой группе, декан начинает терять терпение.

— Хорошо, мисс Хотон, — говорит он раздраженно, — объявите же имя этой несчастной. Нам не нужен скандал.
Услышав это, Бен и Долли замерли на месте. Она побледнела, Бен приобнял ее.

— Я с тобой, что бы ни случилось, — сказал он, — помни это и держи голову холодной.

Несколько мгновений Мими торжественно колебалась — колебалась чуть дольше, чем стоило бы, потому что услышала знакомый вкрадчивый голос, шепчущий ей на ухо:

— Мими, не говори ни слова.

— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шОна обернулась. Это Кьюпид. Он чуть высовывает руку из кармана, и Мими видит, что в ней.





— Лучше иметь тюремный срок за спиной, чем в ближайшем будущем.

— Почему? Что это значит? — выдохнула она

— Мы видели, как ты украла и выкинула эту сумочку. Так уж вышло, что в этом штате есть закон, запрещающий воровство, и если ты скажешь хоть слово про мисс Долли Кэррол, то отправишься в тюрьму.

Его полное лицо было суровым и решительным — Долли даже немного опешила.

Голос декана прервал их беседу.

— Мне нужно узнать у вас имя девушки.

Мими смотрит по сторонам, ее взгляд полон ненависти и гнева. Затем она встречается глазами с Кьюпидом, и на ее лице появляется испуганное выражение.

— Прошу… Прошу простить меня, — запинаясь, лепечет она. — Я не знаю имени. Я ошиблась. Я наверняка ошиблась.

Спустя минуту собравшаяся группа расходится со смешками и презрительными замечаниями, а чуть позже Мими с матерью спешат к выходу. Наступает время праздничного бального шествия, и, поскольку у Бена теперь нет партнерши, он, разумеется, приглашает Долли, а профессор довольствуется Грейс. Кьюпиду же явно лучше в одиночестве.

Здесь мы их и оставим.

Стоит добавить, что помаду нашла маленькая темнокожая девочка, доставлявшая одежду из прачечной. Впоследствии она выросла, и у нее появилась прямо-таки огромная семья.
Бен и Долли нисколько не возражали.

В тот момент, когда Бен и Долли почуяли неладное и пристроились к небольшой группе, декан начинает терять терпение.

— Хорошо, мисс Хотон, — говорит он раздраженно, — объявите же имя этой несчастной. Нам не нужен скандал.
Услышав это, Бен и Долли замерли на месте. Она побледнела, Бен приобнял ее.

— Я с тобой, что бы ни случилось, — сказал он, — помни это и держи голову холодной.

Несколько мгновений Мими торжественно колебалась — колебалась чуть дольше, чем стоило бы, потому что услышала знакомый вкрадчивый голос, шепчущий ей на ухо:

— Мими, не говори ни слова.

— Объяснишь это утром декану утром. Вот твоя шОна обернулась. Это Кьюпид. Он чуть высовывает руку из кармана, и Мими видит, что в ней.





— Лучше иметь тюремный срок за спиной, чем в ближайшем будущем.

— Почему? Что это значит? — выдохнула она

— Мы видели, как ты украла и выкинула эту сумочку. Так уж вышло, что в этом штате есть закон, запрещающий воровство, и если ты скажешь хоть слово про мисс Долли Кэррол, то отправишься в тюрьму.

Его полное лицо было суровым и решительным — Долли даже немного опешила.

Голос декана прервал их беседу.

— Мне нужно узнать у вас имя девушки.

Мими смотрит по сторонам, ее взгляд полон ненависти и гнева. Затем она встречается глазами с Кьюпидом, и на ее лице появляется испуганное выражение.

— Прошу… Прошу простить меня, — запинаясь, лепечет она. — Я не знаю имени. Я ошиблась. Я наверняка ошиблась.

Спустя минуту собравшаяся группа расходится со смешками и презрительными замечаниями, а чуть позже Мими с матерью спешат к выходу. Наступает время праздничного бального шествия, и, поскольку у Бена теперь нет партнерши, он, разумеется, приглашает Долли, а профессор довольствуется Грейс. Кьюпиду же явно лучше в одиночестве.

Здесь мы их и оставим.

Стоит добавить, что помаду нашла маленькая темнокожая девочка, доставлявшая одежду из прачечной. Впоследствии она выросла, и у нее появилась прямо-таки огромная семья.
Бен и Долли нисколько не возражали.

Tilda Publishing
Tilda Publishing
Энрико Морович
Привидения

Привидения, пятеро или шестеро, каждую ночь проскальзывали через дымоход и пугали маленькую Эмму. Это были привидения детей, которые даже в аду всем надоедали, и, чтобы они не путались под ногами, им разрешали приставать к людям.

Маленькая Эмма, спавшая одна в большой комнате, устроенной по старинке — с камином вместо обогревателя или батареи — жаловалась на них родителям. Но мама и папа говорили, что это все выдумки, что привидений нет и никогда не было.

А маленькая Эмма знала, что привидениям просто нравится ее пугать, и это было невыносимо. Они выходили из камина одно за другим, таинственные, полупрозрачные, но все-таки заметные, вздыхали и скрипели половицами с изощренной жестокостью. Малышка задерживала дыхание и вглядывалась в темноту; если привидения приближались, она прятала голову под подушку и начинала плакать. Когда маленькая Эмма опять поднимала лицо, над кроватью всегда кто-то неподвижно стоял и глядел на нее.

В конце концов маленькая Эмма умерла от страха.

Теперь она тоже стала частью шайки и вовсю веселится, шатаясь ночью с маленькими привидениями. Время от времени маленькая Эмма навещает маму и папу. При виде ее они пугаются и прячут головы под подушку точно так же, как делала она, когда была жива.

Tilda Publishing
Маттео Терцаги
Снег и новости

Когда мы проснулись, весь город был занесен снегом, и стало так тихо, что, открыв окно, ты слышал шорох бесчисленного множества снежинок, которые падали медленно, каждая в своем направлении. Снегопад продолжался весь день, до самого вечера. Как здорово выйти на улицу при ночном сиянии снега!

На следующий день газеты писали, во сколько обошелся снег, и не только городу (ведь снег нужно убрать с улиц, парковок и тротуаров), но и предприятиям, семьям, каждому жителю — из-за опозданий, недоразумений, невыполненной работы и так далее, не говоря уж о травмах и последовавшем шквале звонков в «скорую помощь».

Не знаю, чувствую ли я себя виноватым из-за того, что сдался перед очарованием снега. Я встретил его с порывом радости, хотя журналисты и журналистки в один голос твердили, что снег — это неудобство, с которым следует разобраться как можно скорее. Они не только собрали данные, но и опубликовали свидетельства водителей и пешеходов, которые столкнулись с трудностями: своеобразный «глас народа» по мнению СМИ. Одного стоматолога, например, забросали снежками, стоило ему зайти за угол школы.

Падай, снег, падай сильнее, занеси все дороги к редакциям, прерви связь телефонов и серверов, выведи из строя печатные станки!

Маттео Терцаги
Снег и новости

Когда мы проснулись, весь город был занесен снегом, и стало так тихо, что, открыв окно, ты слышал шорох бесчисленного множества снежинок, которые падали медленно, каждая в своем направлении. Снегопад продолжался весь день, до самого вечера. Как здорово выйти на улицу при ночном сиянии снега!

На следующий день газеты писали, во сколько обошелся снег, и не только городу (ведь снег нужно убрать с улиц, парковок и тротуаров), но и предприятиям, семьям, каждому жителю — из-за опозданий, недоразумений, невыполненной работы и так далее, не говоря уж о травмах и последовавшем шквале звонков в «скорую помощь».

Не знаю, чувствую ли я себя виноватым из-за того, что сдался перед очарованием снега. Я встретил его с порывом радости, хотя журналисты и журналистки в один голос твердили, что снег — это неудобство, с которым следует разобраться как можно скорее. Они не только собрали данные, но и опубликовали свидетельства водителей и пешеходов, которые столкнулись с трудностями: своеобразный «глас народа» по мнению СМИ. Одного стоматолога, например, забросали снежками, стоило ему зайти за угол школы.

Падай, снег, падай сильнее, занеси все дороги к редакциям, прерви связь телефонов и серверов, выведи из строя печатные станки!
Перевод Дарьи Кулевой
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Маттео Терцаги
Слишком кратко

В старшей школе у нас был замечательный преподаватель итальянского — профессор Россини, к тому же он великолепно играл на рояле и иногда во время перемены что-нибудь исполнял, обычно танцевальную музыку двадцатых-тридцатых годов. Рядом с классной доской стояло слегка расстроенное маленькое пианино — такие используют для игры на танцах.

Никогда не забуду урок, который профессор Россини преподнес нам, явившись однажды без зубов. Ему пришлось удалить их из-за болезни, и теперь он ждал, когда поставят протез. Так он нам объяснил, говоря будто с кашей во рту (представьте человека, у которого нет зубов и который еще не привык жить без них), а затем, с той же кашей во рту, продолжил свой урок про Ариосто. Никогда еще мы не были настолько сосредоточены и внимательны, так что, когда профессор решил пошутить, никто не засмеялся — мы его как будто не расслышали.

В те годы мне с трудом давались сочинения, они выходили слишком краткими. То есть на черновике текст был длинным, но, когда я переписывал его на чистовик, оставалось всего несколько строк, потому что я слишком многое вычеркивал. В таких случаях профессор Россини говорил мне: «Терцаги, — а в те дни — Ферффаги, — слушайте меня внимательно. Я просил вас не придумать афоризм, а написать обычное сочинение. О том, чтобы сжать все мысли в одно предложение вне всяких физических измерений, и речи не идет; наоборот, как я уже говорил, сделайте над собой усилие: секрет школьного сочинения и вообще успеха в жизни – не бояться отступать от заданной темы».


Tilda Publishing
Tilda Publishing
Yuliana Ortiz Ruano
Canciones desde el fin del mundo — Canto VIII

Padre,
ya no quiero canciones
como látigo en mis sienes.

Padre,
he quemado antes de marcharme
tu colección de discos,
¿por eso el mundo ha caído
como un cuerpo inerte
al agua?

Padre,
quiero tatuarme en la palma de la mano
los sonidos que compondrán los planetas
cuando choquen.

Himnos nacionales se pierden
en un agujero negro.
Hemos vuelto a ser Pangea.

Padre,
solo los débiles sobrevivimos.

Юлиана Ортис Руано
Песни о конце света — Песнь VIII

Отец,
Я больше не хочу песен,
они словно кнут по моим вискам.

Отец,
перед отъездом я сожгла
твою коллекцию пластинок,
скажи, почему мир рухнул
как вялое тело
в воду?

Отец,
я хочу набить на ладони
звуки, которые сочиняют планеты,
когда сталкиваются.

Национальные гимны канули
в черную дыру.
Мы снова стали Пангеей.

Отец,
выживают только слабые.



Yuliana Ortiz Ruano
Canciones desde el fin
del mundo — Canto VIII

Padre,
ya no quiero canciones
como látigo en mis sienes.

Padre,
he quemado antes de marcharme
tu colección de discos,
¿por eso el mundo ha caído
como un cuerpo inerte
al agua?

Padre,
quiero tatuarme en la palma de la mano
los sonidos que compondrán los planetas
cuando choquen.

Himnos nacionales se pierden
en un agujero negro.
Hemos vuelto a ser Pangea.

Padre,
solo los débiles sobrevivimos.

Перевод Марии Рыковой
Юлиана Ортис Руано
Песни о конце
света — Песнь VIII

Отец,
Я больше не хочу песен,
они словно кнут по моим вискам.

Отец,
Перед отъездом я сожгла
твою коллекцию пластинок,
скажи, почему мир рухнул
как вялое тело
в воду?

Отец,
Я хочу набить на ладони
звуки, которые сочиняют планеты,
когда сталкиваются.

Национальные гимны канули
в черную дыру.
Мы снова стали Пангеей.

Отец,
Выживают только слабые.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Silvio Rodríguez
¿Adónde van?

¿Adónde van?
¿Adónde van las palabras que no se quedaron?
¿Adónde van las miradas que un día partieron?
¿Acaso flotan eternas,
como prisioneras de un ventarrón,
o se acurrucan entre las hendijas,
buscando calor?
¿Acaso ruedan sobre los cristales,
cual gotas de lluvia que quieren pasar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

¿En qué estarán convertidos mis viejos zapatos?
¿Adónde fueron a dar tantas hojas de un árbol?
¿Por dónde están las angustias
que desde tus ojos saltaron por mí?
¿Adónde fueron mis palabras sucias
de sangre de abril?
¿Adónde van ahora mismo estos cuerpos
que no puedo nunca dejar de alumbrar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

¿Adónde va lo común, lo de todos los días:
el descalzarse en la puerta, la mano amiga?
¿Adónde va la sorpresa
casi cotidiana del atardecer?
¿Adónde va el mantel de la mesa,
el café de ayer?
¿Adónde van los pequeños terribles encantos
que tiene el hogar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

Сильвио Родригес
Куда уходят?

Куда уходят?
Куда уходят слова, что не сказаны?
Куда уходят взгляды, что однажды переменились?
Может, они вечно парят,
Как пленники ветра,
Или прячутся в щелях,
Ища тепла?
Может, они катятся по стеклам,
Как капли дождя, что хотят пролиться?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?

Во что превратились мои старые ботинки?
Куда испарилась листва с дерева?
Откуда эти муки,
Которые из твоих глаз хлынули из-за меня?
Куда ушли мои слова, испорченные
Кровью апреля?
Куда уходят сейчас эти люди,
Которым я не могу осветить путь?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?

Куда уходит обычное, повседневное:
Разуваться у двери, подавать дружескую руку?
Куда уходит удивление,
Почти ежедневное удивление?
Куда уходит скатерть со стола,
Вчерашний кофе?
Куда уходят маленькие, трепетные чары
Домашнего очага?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?



Tilda Publishing
Silvio Rodríguez
¿Adónde van?

¿Adónde van?
¿Adónde van las palabras que no se quedaron?
¿Adónde van las miradas que un día partieron?
¿Acaso flotan eternas,
como prisioneras de un ventarrón,
o se acurrucan entre las hendijas,
buscando calor?
¿Acaso ruedan sobre los cristales,
cual gotas de lluvia que quieren pasar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

¿En qué estarán convertidos mis viejos zapatos?
¿Adónde fueron a dar tantas hojas de un árbol?
¿Por dónde están las angustias
que desde tus ojos saltaron por mí?
¿Adónde fueron mis palabras sucias
de sangre de abril?
¿Adónde van ahora mismo estos cuerpos
que no puedo nunca dejar de alumbrar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

¿Adónde va lo común, lo de todos los días:
el descalzarse en la puerta, la mano amiga?
¿Adónde va la sorpresa
casi cotidiana del atardecer?
¿Adónde va el mantel de la mesa,
el café de ayer?
¿Adónde van los pequeños terribles encantos
que tiene el hogar?
¿Acaso nunca vuelven a ser algo?
¿Acaso se van?
¿Y adónde van…?
¿Adónde van?

Сильвио Родригес
Куда уходят?

Куда уходят?
Куда уходят слова, что не сказаны?
Куда уходят взгляды, что однажды переменились?
Может, они вечно парят,
Как пленники ветра,
Или прячутся в щелях,
Ища тепла?
Может, они катятся по стеклам,
Как капли дождя, что хотят пролиться?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?

Во что превратились мои старые ботинки?
Куда испарилась листва с дерева?
Откуда эти муки,
Которые из твоих глаз хлынули из-за меня?
Куда ушли мои слова, испорченные
Кровью апреля?
Куда уходят сейчас эти люди,
Которым я не могу осветить путь?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?

Куда уходит обычное, повседневное:
Разуваться у двери, подавать дружескую руку?
Куда уходит удивление,
Почти ежедневное удивление?
Куда уходит скатерть со стола,
Вчерашний кофе?
Куда уходят маленькие, трепетные чары
Домашнего очага?
Разве они никогда не станут чем-то?
Разве они уходят?
И куда уходят?..
Куда уходят?
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
Талата Родригес
Вода порта

На похороны грузчика
никто не пришел.
Он так и не узнал море,
так и не смог
поплыть на корабле,
предпочитал быть на земле,
грузить и разгружать
все, что было под рукой.
Были корабли, о которых он не знал,
ни откуда они причалили,
ни куда отчаливают.
Однажды ему довелось
опустошать контейнеры,
помятые тайфуном.
Он нашел следы грязи
между грузами, что вез.
В сезоны без работы
он одевался аккуратно,
стараясь не быть вызывающим,
чтобы его не заподозрили в чем-то
среди толпы мужчин,
сморенных голодом.
Дни проходили
или недели,
его не выбирали,
но он все равно шел в порт:
если бы не там,
где бы он был?
Те птицы, что он видел,
тот президент,
что пожал ему руку,
те дамы, мимо которых он проходил…
В его сердце
все были равны
и так же далеки,
как те корабли, что он видел,
отплывающие необратимо.
Солнце на горизонте
начинает садиться,
уже почти ночь.
Одноглазая чайка
балансирует
на мачте корабля,
который ему нужно было разгрузить.
Грузчик, который вечно работает,
Решает наши проблемы!
Теперь, когда ты на земле,
не беспокойся о море,
твоя могила — корабль,
покрытый цементом и плиткой,
в ней ты совершишь великое путешествие,
и ветер будет вечно
бить по парусам
твоим.
Tálata Rodríguez
Agua de Puerto

Agua de puerto
Al entierro del estibador
no fue nadie.
Se quedó sin conocer el mar,
nunca quiso
navegar embarcado
porque prefería estar en tierra,
cargando y descargando
lo que tuviera a mano
Habia barcos que no sabía
ni de dónde venían
ni hacía dónde iban.
Le tocó una vez
vaciar unos contenedores
abollados por un tifón
Encontró restos de sangre
entre los bultos que llevaba
En temporadas de poco trabajo
vestía prolijamente
cuidándose de no ser elegante
para que así,
lo eligieran
entre las turbas de hombres
perfumados por el hambre.
Días pasaban
o semanas,
sin que lo señalaran
pero él igual iba al puerto,
si no estaba ahí
¿adónde habría estado?
Esas aves que vió,
ese presidente comunista
que lo saludó apretándole la mano,
esas mujeres por las que pasó…
En su corazón
todos eran iguales
y estaban igual de lejos
que esas naves que veía
alejándose irreversibles
El sol en el horizonte
se apaga un poco,
ya es casi de noche.
Una gaviota tuerta
hace equilibrio
en el mástil de un navío
que hubieras tenido que descargar.
¡Estibador que estiba
acomodando sus problemas!
Ahora que estás en la tierra
ya no te procupes por el mar,
tu ataúd es un barco varado
cubierto en su sepultura
por cemento y azulejos
en él, harás un gran viaje
y el viento azotará
por siempre
las velas de tus venas.


Tilda Publishing
Tálata Rodríguez
Agua de Puerto

Agua de puerto
Al entierro del estibador
no fue nadie.
Se quedó sin conocer el mar,
nunca quiso
navegar embarcado
porque prefería estar en tierra,
cargando y descargando
lo que tuviera a mano
Habia barcos que no sabía
ni de dónde venían
ni hacía dónde iban.
Le tocó una vez
vaciar unos contenedores
abollados por un tifón
Encontró restos de sangre
entre los bultos que llevaba
En temporadas de poco trabajo
vestía prolijamente
cuidándose de no ser elegante
para que así,
lo eligieran
entre las turbas de hombres
perfumados por el hambre.
Días pasaban
o semanas,
sin que lo señalaran
pero él igual iba al puerto,
si no estaba ahí
¿adónde habría estado?
Esas aves que vió,
ese presidente comunista
que lo saludó apretándole la mano,
esas mujeres por las que pasó…
En su corazón
todos eran iguales
y estaban igual de lejos
que esas naves que veía
alejándose irreversibles
El sol en el horizonte
se apaga un poco,
ya es casi de noche.
Una gaviota tuerta
hace equilibrio
en el mástil de un navío
que hubieras tenido que descargar.
¡Estibador que estiba
acomodando sus problemas!
Ahora que estás en la tierra
ya no te procupes por el mar,
tu ataúd es un barco varado
cubierto en su sepultura
por cemento y azulejos
en él, harás un gran viaje
y el viento azotará
por siempre
las velas de tus venas.
Перевод Анастасии Головиной
Талата Родригес
Вода порта

На похороны грузчика
никто не пришел.
Он так и не узнал море,
так и не смог
поплыть на корабле,
предпочитал быть на земле,
грузить и разгружать
все, что было под рукой.
Были корабли, о которых он не знал,
ни откуда они причалили,
ни куда отчаливают.
Однажды ему довелось
опустошать контейнеры,
помятые тайфуном.
Он нашел следы грязи
между грузами, что вез.
В сезоны без работы
он одевался аккуратно,
стараясь не быть вызывающим,
чтобы его не заподозрили в чем-то
среди толпы мужчин,
сморенных голодом.
Дни проходили
или недели,
его не выбирали,
но он все равно шел в порт:
если бы не там,
где бы он был?
Те птицы, что он видел,
тот президент,
что пожал ему руку,
те дамы, мимо которых он проходил…
В его сердце
все были равны
и так же далеки,
как те корабли, что он видел,
отплывающие необратимо.
Солнце на горизонте
начинает садиться,
уже почти ночь.
Одноглазая чайка
балансирует
на мачте корабля,
который ему нужно было разгрузить.
Грузчик, который вечно работает,
Решает наши проблемы!
Теперь, когда ты на земле,
не беспокойся о море,
твоя могила — корабль,
покрытый цементом и плиткой,
в ней ты совершишь великое путешествие,
и ветер будет вечно
бить по парусам
твоим.
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Juan Carlos Friebe
Aire

Jamás necesité tanto del aire como en este instante de fatiga, del aire y su consuelo ciego, de su caricia nómada y peregrina. Lujo lo que ayer capricho, oro necesario lo que antojo fuera, hoy el aire es la misma vida, entereza para enfrentarme cara a cara con el nuevo día, para echarle más fe que casta a estas horas que, si no son tumba, tampoco lecho.
Sé de ti como sé del aire. Sé que existes porque siento tu ausencia.
Хуан Карлос Фрибе
Воздух

Никогда я так не нуждался в воздухе, как в этот миг усталости, в его слепом утешении, в его кочующей и странствующей ласке. Роскошь, что вчера была капризом, золото, что было прихотью, сегодня воздух — это сама жизнь, сила, чтобы встретить новый день ближе друг к другу, чтобы вложить больше веры, чем чести, в эти часы, которые если не могила, то и не ложе.
Я знаю о тебе, как знаю о воздухе. Я знаю, что ты существуешь, хоть и чувствую твое отсутствие.
Tilda Publishing
Juan Carlos Friebe
Aire

Jamás necesité tanto del aire como en este instante de fatiga, del aire y su consuelo ciego, de su caricia nómada y peregrina. Lujo lo que ayer capricho, oro necesario lo que antojo fuera, hoy el aire es la misma vida, entereza para enfrentarme cara a cara con el nuevo día, para echarle más fe que casta a estas horas que, si no son tumba, tampoco lecho.
Sé de ti como sé del aire. Sé que existes porque siento tu ausencia.
Хуан Карлос Фрибе
Воздух

Никогда я так не нуждался в воздухе, как в этот миг усталости, в его слепом утешении, в его кочующей и странствующей ласке. Роскошь, что вчера была капризом, золото, что было прихотью, сегодня воздух — это сама жизнь, сила, чтобы встретить новый день ближе друг к другу, чтобы вложить больше веры, чем чести, в эти часы, которые если не могила, то и не ложе.
Я знаю о тебе, как знаю о воздухе. Я знаю, что ты существуешь, хоть и чувствую твое отсутствие.
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
José Carlos Rosales
El nombre de las cosas

Hay sitios en los mapas cuyo nombre
apenas si se mira,
sitios desconocidos
a los que nunca iremos.

Y en los sitios hay huellas de una historia
arrumbada y difícil,
una historia sin nombre
donde el mundo naufraga cada día.

Хосе Карлос Розалес
Названия всяких штучек

Есть города на картах, чьи
названия
едва можно прочесть,
о них мы ничего не знаем,
туда дорога не свернет.

В тех городах ярче видно
истории след —
сжатый, запутанный след
той истории безымянной,
где страсти бушуют каждый день.



Tilda Publishing
José Carlos Rosales
El nombre de las cosas

Hay sitios en los mapas cuyo nombre
apenas si se mira,
sitios desconocidos
a los que nunca iremos.

Y en los sitios hay huellas de una historia
arrumbada y difícil,
una historia sin nombre
donde el mundo naufraga cada día.
Хосе Карлос Розалес
Названия всяких штучек

Есть города на картах, чьи названия
едва можно прочесть,
о них мы ничего не знаем,
туда дорога не свернет.

В тех городах ярче видно
истории след —
сжатый, запутанный след
той истории безымянной,
где страсти бушуют каждый день.
Перевод Анастасии Головиной
Tilda Publishing
Tilda Publishing
Louise Gluck
Nocturne

Mother died last night,
Mother who never dies.

Winter was in the air,
many months away
but in the air nevertheless.

It was the tenth of May.
Hyacinth and apple blossom
bloomed in the back garden.

We could hear
Maria singing songs from Czechoslovakia —

How alone I am —
songs of that kind.

How alone I am,
no mother, no father —
my brain seems so empty without them.

Aromas drifted out of the earth;
the dishes were in the sink,
rinsed but not stacked.

Under the full moon
Maria was folding the washing;
the stiff sheets became
dry white rectangles of moonlight.

How alone I am, but in music
my desolation is my rejoicing.

It was the tenth of May
as it had been the ninth, the eighth.

Mother slept in her bed,
her arms outstretched, her head
balanced between them.
Луиза Глюк
Ноктюрн

Мама вчера умерла,
мама, которая никогда не умрет.

В воздухе витала зима,
хоть и в многих месяцах от нас,
но все же витала.

Было десятое мая.
Цветы гиацинтов и яблонь
распустились на заднем дворе.

Было слышно,
как Мария поет чехословацкие песни —

«Я так одинока» —
песня за песней.

Я так одинока,
ни матери, ни отца —
так пуста без них моя голова.

Запахи плыли по земле;
тарелки стояли в раковине,
вымытые, но не убранные.

Под полной луной
Мария складывала чистое б